Из дневников Анатолия Черняева - заместителя заведующего Международного отдела ЦК КПСС (1970-1986 гг.), помощника Генерального секретаря ЦК КПСС и помощника президента СССР Михаила Горбачёва (1986-1991 гг.). См. предисловие здесь.
«ОСОБАЯ ПАПКА». «ОБ АНТИПАРТИЙНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Л. КАРПИНСКОГО, ГЛОТОВА И КЛЯМКИНА».
24 мая 1975 г. В четверг в 6 часов, к концу рабочего дня Вершинин принёс мне «Особую папку» и ещё одну, толстую, явно какую-то рукопись. Сказал: Б.Н. (Пономарёв)просит тебя ознакомиться, но только сегодня, на ночь её надо обязательно вернуть. У меня сидел Дилигенский – дела по многотомнику «Рабочее движение», а также о книжке Перегудова по лейбористам, которую издательство боится издавать и проч. Он ушёл, я раскрыл «Особую папку».
Записка двух отделов (Пропаганды и Оргпартотдела) по поводу записки в ЦК Андропова «Об антипартийной деятельности Л. Карпинского, Глотова и Клямкина». Л. Карпинский – сын знаменитого старого большевика, который после XX съезда и до своей смерти года два-три назад, когда ему было уже лет под 100, непременно занимал места в президиуме Дворца Съездов по большим праздникам, по случаю съездов партии и т.п. Лен Карпинский (имя от «Ленин») был до 1962 года секретарём ЦК ВЛКСМ, потом зав. отделом «Правды», потом его вытурили за совместную с Бурлацким статью в «Комсомолке» о том, как московские культорганы задушили одну из очередных пьес на Таганке (тогда и Бурлацкий полетел из «Правды»), потом вроде долго болел печенью или кровью, потом устроился на какую-то мелкую должность в издательстве «Прогресс».
Я его знал немного, как-то виделись раза два в театре на Таганке, потом однажды оказались рядом в троллейбусе. Раза два он внезапно заходил ко мне на работу, приносил списки иностранных книг, из которых мы, Международный отдел, должны были выбрать нужное, а они, «Прогресс», тогда уже будут переводить на русский для «особого списка». Из разговоров с ним я вывел только одно: это мягкий, очень интеллигентный и вместе с тем простой, контактный человек, симпатичный и отзывчивый в общении. С ним очень легко сходиться. Он держался со мной на «ты» и так, будто мы чуть ли не друзья детства. Никаких «таких» своих взглядов и идей он при мне и мне никогда не высказывал. Но вид у него был всегда печальный и угнетённый, на всём его старо-русско-московском интеллигентном облике лежала печать «мировой скорби». Большие глаза, тонкий с горбинкой нос, узкий овал, красивый правильный рот, чёрные волосы, костлявый, плечистый, сутуловатый и узкогрудый. Лет под 30 с небольшим. Что он недоволен «режимом» было видно по всей его манере, хотя он не мог бы по самой своей натуре быть злобным оппозиционером.
Фамилии Глотова и Клямкина я увидел впервые. Это, оказывается, заведующие отделами редакции «Молодой коммунист». Суть дела. Андропов докладывает в ЦК о том, что обнаружено намерение этих трёх (во главе с Карпинским) издавать подпольный (самиздатовский) журнал «Солярис». В первом выпуске предполагалось поместить статью самого Карпинского «Слово тоже дело», статью Гефтера о ленинской методологии исследования общества и работу Лациса «Год великого перелома».
Карпинский, Клямкин и Глотов вызывались в КГБ, с них взята подписка об отказе от затеи, они предупреждены, а остальное – дело партийных органов (т.е. вопрос об их партийности и увольнении, или сохранении на прежнем месте работы). Приложена магнитофонная запись беседы с Карпинским начальника управления КГБ Бобковаи фотокопия рукописи Лациса (та самая толстая папка). Запись поразила меня. Оказывается Бобков и Карпинский до 1962 года вместе работали в ЦК ВЛКСМ. С тех пор не виделись. И вот теперь встретились...
Поговорили об этом. Бобков напомнил, как бы спохватившись, что всё-таки должностное лицо. Спросил, догадывается Лен, зачем его «сюда» пригласили. Тот сделал вид, что «нет». Далее – обычные, видимо, заходы: будем ли откровенны, иначе нечего и время терять. Бобков вёл разговор очень умно, достойно, без малейшего намёка на запугивание, без всякого шантажа. Он откровенно сказал, что речь идёт о «Солярисе». И когда, после некоторого перетягивания (не каната) слабой резиночки, Карпинский понял, что всё и обо всём известно, он назвал и все фамилии и все, что делалось. И разговор пошёл, можно сказать, теоретический, хотя оба не раз оговаривались, что не для того они здесь, чтобы вести теоретические дискуссии.
Карпинский отрицал намерение издавать журнал «по линии самиздата». Бобков резонно парировал: зачем тогда излагать мысли в связном статейном виде, редактировать тексты (Карпинский это сделал в отношении Лациса) и даже писать послесловие (к Лацису). Карпинский доказывал, что речь всё же шла об обмене мыслями в очень узком кругу, а записывать – чтобы чётко откладывалась мысль, чтобы можно было последовательно и организованно спорить, чтобы был какой-то порядок в рассуждениях, чтобы можно было фиксировать результаты дискуссий и т.д.
Бобков отвечал (и вполне компетентно), что все самиздатовские дела начинались так же. Но коль скоро что-то напечатано, вещь неизбежно выходит из-под контроля инициатора, какие бы добрые намерения у него ни были. Вот, говорит, о вашем журнале (пусть, вы говорите, «библиотеке», которую вы хотели лишь складывать у себя на полке) знает Янов (это, оказывается тот самый литератор, который года два-три назад напечатал в «Новом мире» интересную статью об НТР и современном герое производственного романа. Я, помню, обратил на неё внимание). А теперь этот Янов – в Израиле, работает в «Голосе Израиля».
Или: написанное надо печатать. Для этого нужна машинистка. И вы нашли машинистку Алексееву. Но о том, что она печатает, узнали не только мы, но кое-кто другой. Мы сделали обыск и вот «Солярий» у нас, но он мог быть и уже, может быть, имеется и кое-где ещё.
Карпинский при этом воскликнул: «Значит, мы ошиблись в человеке!». Оба засмеялись.
Между такими «отступлениями» Карпинский излагал своё кредо. Уже более 10 лет он мучается проблемой, откуда взялся Сталин, изучал, думал, живёт от этого раздвоенной жизнью и несчастен от этого. (Да, и во внешней жизни он несчастлив. Мне говорили, что от него ушла жена, или сам он развёлся, полюбил другую, женщину с четырьмя (!) маленькими детьми. И будто они живут душа в душу, он возится с ребятами, как со своими, но бедствует, бывает просто нищенствует. Вид у него всегда был затрапезный, неопрятный – вид, едущего с работы шофёра тяжёлого грузовика или водопроводчика...)
Так вот мучает его эта проблема потому, что, наблюдая, что происходит в стране, он пришёл к убеждению, что причина в непоследовательности XX съезда. На съезде был поверхностный, теоретически несостоятельный, кухонный анализ феномена «Сталин», а после съезда были сделаны лишь кое-какие политические выводы (главным образом, ликвидация лагерей), а социально и экономически, а значит, идеологически всё было оставлено по-старому. Демократия не развивается и в этом – источник наших неурядиц и бед.
Бобков согласился. Дважды или трижды они возвращались к теме демократии и реакция Бобкова была однозначна, что демократию, действительно, надо развивать, «но не с помощью же нелегальных изданий». Карпинский горячо говорил, что не только вредно замалчивать и искажать нашу историю, что без этого мы не найдём средств к эффективному решению экономических и духовных проблем, но что это и невозможно. Длительный опыт России показывает, что это невозможно. И нельзя ещё и потому, что анализом того, о чём мы молчим, занимаются враги – иностранные враги. И всё всё-равно становится известным.
Бобков возражал: кто же вам запрещает заниматься таким исследованием? Да и десятки институтов, учёных и проч. занимаются этим. Карпинский тоже резонно парировал, что то, что он хотел бы сказать и до чего он додумался, никто печатать не будет. А в институтах даже устно можно говорить только в таких рамках, за которыми, собственно, и начинается настоящее исследование и понимание предмета. Так они мило разговаривали.
Карпинский упрашивал не трогать Клямкина и Глотова. Бобков ему отвечал, что их «трогать» никто не собирается в определённом смысле. Но с ними уже беседовали, но они ведут себя по-дурацки. Все отрицают.
Карпинский: «Я им скажу, чтоб они не валяли дурака». (Впрочем из «беседы», да и из записки неясно, какова роль этих двух из «Молодого коммуниста» в деле с «Солярисом»).
Бобков: «Ну, а что Гефтер?»
Карпинский: Гефтер вообще не при чём. Я с ним разговаривал, вообще мы много беседовали на вот эти темы. Он умный, глубокий человек. Он мне (Карпинскому) сказал: делай, как знаешь, я в этом участвовать не буду.
Гефтера я знаю с 1938 года, с первого курса университета. Он шёл на два курса старше. Сначала я его помню как комсомольского вождя – он был секретарём вузкома. А перед войной (он заканчивал в 1941 году 5-ый курс) он был секретарём партбюро истфака. Гефтер был кумиром далеко за пределами истфака. Превосходный оратор, с ясной и чёткой мыслью, большой культурой слова, он умел склонять в свою пользу любой спор, покорял аудиторию убеждённостью. Я сам, помню, поражался, что после его речи я уже думал совсем наоборот по сравнению с тем, в чём был убеждён до начала и в ходе собрания. (Меня он, конечно, не знал и не замечал. Я был тогда весьма рядовой и очень пассивный элемент). В нём было что-то от деятелей революционного времени, от эпохи гражданской войны. Он, видимо, представлял тот тип деятеля, который начинался от Троцкого, Зиновьева. Трибун огромной силы воздействия, с хорошей дозой демагогии, которая, однако, различима лишь для опытного слушателя (или для не очень правоверного интеллигента). В противоположность деятелям типа Кирова, тоже оратором и трибуном, тоже обладавшим кипучей, неуёмной энергией. Но те были снисходительны к слабостям, к житейским обстоятельствам, способны понять простого человека – словом, представляли собой тип русского революционера и борца. А это был (как, видимо, Троцкий и Зиновьев) деятель с еврейским характером, неумолимый ригорист, не терпящий ни возражений, ни слабостей, признающий либо «белое», либо «чёрное», несколько любующийся своим превосходством и своей «железной принципиальностью».
Сейчас я, может быть, модернизирую свои тогдашние ощущения (и свой «восторг») от Гефтера довоенного. Но где-то, видимо, близко они лежат от того, чем он был на самом деле. Не надо также забывать, что это «1937-1939 годы»!! 22 июня 1941 года, когда нас собрали в Комаудитории на митинг, говорили многие. И говорил Гефтер. Это был огонь и пламя. Мы уходили вечером без тени растерянности и недоумения, которые охватили, в частности, меня после речи Молотова по радио. А 26-го или 28-го июня (точно не помню) мы уже ехали в эшелоне в сторону Рославля копать противотанковые рвы. Гефтер ехал во главе всего нашего многосотенного отряда в качестве комиссара. Там он был тоже строг, вездесущ и неумолим. Его называли «Миша», однако, дистанция у него от массы всегда чувствовалась. Его авторитет был беспрекословен и вполне натурален. Все восхищались им и по-настоящему уважали. Да и впрямь! На него выпала нелёгкая доля. Нас надо было кормить (и доставать еду где попало, в том числе от бегущих на Восток эвакуированных), надо было поддерживать наш дух и дисциплину, более того – энтузиазм.
А потом, когда немец стал нас обходить и не успевали мы дорыть одну линию рвов, как надо было выбираться из пол-окружения и начинать копать на другой позиции –опять же Гефтер был организатором всего этого. Он связывался с воинскими частями, он распределял задания и руководил работой. Помню, завелись вши. Миша отдал приказ: немедленно всех постричь. И начали стричь. Он, кстати, сам стоял с машинкой и помогал добровольным парикмахерам. Я восстал: у меня была роскошная шевелюра. Миша публично сделал мне длинное внушение, но все же снизошёл и разрешил лишь обкорнать меня покороче.
К концу августа начался ропот. Мы то и дело вынуждены были отходить (нас ночью вывозили на машинах). Потому, что мы работали под постоянным наблюдением «рамы» или «костыля», немцы то и дело глубоко обходили нас слева и справа. Ребята призвали Мишу и потребовали, чтобы нам выдали винтовки, иначе нас в один прекрасный день возьмут как гусят в плен. Миша сказал речь (винтовок, конечно, не дали), но, помнится, прежней уверенности в том, что дело не может кончится плохо для всех нас, в его словах и манере уже не было. В конце августа 2-ые, 3-и, 4-ые курсы «по приказу Сталина», конечно, вывезли в Москву. Помню, с какой бешеной скоростью гнал эшелон машинист ночью и днём, а на Киевском вокзале студенты вытащили его из паровоза и минут 20 качали. 1-ый и 5-ый курсы остались. Остался и Гефтер.
Остальное – уже с чужих слов. Они там докопались до того, что попали, наконец, в полное окружение. Выбирались кто как мог. Миша вышел к своим без партбилета: закопал, когда случилась ситуация, из которой он уже не мыслил выбраться.
ПОДГОРНЫЙ СИДЕЛ БАГРОВЫЙ, ЖАЛКИЙ, ХЛОПАЛ ВМЕСТЕ ПО СВОИМ ПОХОРОНАМ
24 мая 1977 г. Пленум ЦК. Брежнев бодрый и подтянутый. Доклад его о проекте Конституции был деловой и ясный, без литературно-бовинских красот. Первые аплодисменты (по тексту) – в ответ на следующее: «После Конституции 1936 года, все мы знаем, были допущены репрессии, нарушения законности, принципов ленинской демократии – вопреки только принятой Конституции. Партия осудила всё это и это никогда не должно повториться».
Прения. Первый выступил молодой и бойкий секретарь Донецкого обкома – предложил объединить посты Генсека и Председателя президиума Верховного Совета, и вручить оба их Брежневу. Все другие, естественно, - восемь выступавших (по заранее написанному тексту) поддержали и «развили». Особенно чётко и просто, как он всегда это делает, говорил на эту тему Щербицкий. А один из ташкентских секретарей, показавшийся всем глуповатым и примитивным, добавил: ... «и освободить тов. Подгорного от поста»... Зал зашумел. Всем показалось это излишней грубостью, поскольку и так всё ясно. Но, оказалось, и это было нужно (и запланировано) – чтоб сформулировать постановление Пленума.
Подгорный сидел багровый, жалкий, хлопал вместе по своим похоронам. Суслов, председательствовавший, зачитывает проект постановления. Сначала – о назначении Брежнева Председателем президиума. Овации и проч. Потом – об освобождении Подгорного от этой должности и... (опять неожиданность)... от членства в ПБ. Происходит неприятная сцена: Подгорный начинает собирать свои бумажки, стоя что-то говорит Суслову. Тот делает пренебрежительный жест и говорит (микрофон-то под носом!): посиди, мол, ещё здесь, ничего, мол!
Потом голосование. Проект становится постановлением. Подгорный опять приподнимается и что-то лепечет Суслову. Тот, будто понял так, что Подгорный совсем хочет уйти из зала, сначала делает отрицательный жест, а потом указывает рукой вниз: мол, иди туда, где все сидят.
Сцена: Брежнев спускается к трибуне, чтоб поблагодарить, за ним спускается в зал Подгорный и садится, по иронии судьбы, рядом с Катушевым (которого через несколько минут тоже освободили от секретаря ЦК). Брежнев говорит, что будет честно служить партии... и ни слова о Подгорном.
Я понимаю, все понимают: бывший наш «президент» – человек ничтожный и случайный, ничего он не сделал и не мог, хотя и бурчал против возвышения Брежнева, не потому, впрочем, что был такой принципиальный, а просто хотел быть хотя бы одним из трёх, чтоб и ему что-то отваливалось от славы.
Но есть законы элементарной человечности. Есть морально-политическая сторона: авторитет этой и всякой другой должности. Ведь если «президента» так в одну секунду шмякают, причём без малейшего объяснения причин (хотя бы «по болезни»), то и любая другая должность становится зыбкой – функцией личной верховной симпатии или антипатии. Сегодня ты очень кто, а завтра ты совсем никто. Вот где наша великая и могучая российская демократия – ещё от Ивана Грозного, окончательно закреплённая Петром. Перед ним, как перед Богом, все равны: маршалы, министры, зам. завы, секретари и проч., и проч.
Поэтому и Б.Н.’у опять ничего не отвалилось. Хотя все, начиная с Брежнева, хвалили проект Конституции. Пономарёв, конечно, помянут не был. Да и за пределами аппарата вряд ли знают, что он тут «главная сила» и суетился больше всех. А по совести-то если, пора бы уж: заслужил и выслужил в полном смысле слова.
Суслов сделал сообщение о Гимне, перечислил больше дюжины поэтов и столько же композиторов, которые больше 10 лет трудились и консультировали. Сказал и о том, что устарело: «нас вырастил Сталин, на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил»; о немецких захватчиках, и о том, что мы в боях отвоюем свободу для всех (что-то в этом роде, не помню уж, и что, по словам Суслова, сейчас может быть «неправильно» истолковано).
Стоя прослушали плёнку: хор и оркестр сыграли и спели. Более торжественно- церковно-напевная та же мелодия. За 4 часа работы столько дел, которые войдут в историю!
НАШИ ЛИДЕРЫ ФИЗИЧЕСКИ НЕ В СОСТОЯНИИ ДОПУСТИТЬ ТАКУЮ ДЛЯ СЕБЯ НАГРУЗКУ
24 мая 1980 г. Попалась книжка Некрича, написанная «там» (он уехал в Израиль, т.е. в США в 1976 году). Калейдоскоп событий с 1946-1976 годы – знакомые люди и конфликты, ко многим из них я сам был причастен или пережил со стороны (он даже поминает меня там однажды). Шекспировкое время (правда, это уже в значительной мере постшекспировское) выглядит мелковато, и не только потому, что автор уже подчиняется эмигрантской (антисоветской) логике, а и по существу. Мелкие чувства и побуждения руководили людьми: злоба, карьеризм, вернее желание потеплее устроиться, невзирая на мораль и принципы, за счёт других, и особенно глупость, тщеславие... Книжка меня очень расстроила.
На службе. Я думал, что после парижской встречи Б.Н. немножко поутихнет в смысле «буйной инициативы». Но я опять его недооценил. За Париж и лениниану он даже спасибо мне не сказал. Впрочем, это даже хорошо, потому что эти благодарности ставят в неловкое положение и противны. Но вызвал он меня, как только я появился на работе для того, чтобы поручить писать его статью в назидание Берлингуэру, который съездил в Пекин, а не Париж и ставит на одну доску эти два блока. Согласно лидеру ИКП получается - какое НАТО хорошее, и какой Варшавский договор плохой.
Вообще же, если говорить всерьёз, позиция итальянцев в последнее время прояснила их стратегию. Они теперь не хотят не только ленинизма, но и Международного комдвижения. Пайетта сформулировал это очень образно: за одним столом не могут сидеть те, кто имеет ракеты и те, кто их не имеет. Их «новый интернационализм» тоже яснее прорезался: объединяться со всеми, с кем можно, чтобы заменить в борьбе за спасение человечества две сверхдержавы, которые показали, что они не умеют правильно анализировать обстановку и, главное, не могут подобающим образом себя вести (одни – в Иране, другие – в Афганистане). Это пересказ интервью Берлингуэра по возвращении из Пекина.
Мы всё пытаемся их усовестить, апеллируя к логике и идеологии МКД. Но они не верят нам и убеждены, что мы действуем исключительно в имперских (государственных) интересах. Для того, чтоб сидеть между двух стульев (США и СССР), они нуждаются в поддержке более реальной силы, чем их собственная оригинальность и диссидентство. Именно поэтому они обратились в сторону Китая. И в общем-то согласны с их (китайской) оценкой мировой ситуации.
Парижская встреча возбудила надежды на возможность нового всемирного Совещания. Многие (из мелких и средних КП: США, Индии, Израиля, Канады...) задают нам вопрос: почему в Европе можно собираться при отсутствии некоторых, а всем нельзя... Тем более, что в процентном отношении отсутствующих будет меньше, чем в Париже. Казалось бы логика очевидная. Казалось бы, и нам в свете стратегии Берлингуэра, надо было бы активизировать все МКД, опереться на свой верный резерв. Но эта идея не вызвала «энтузиазма» у Суслова, когда её на беседе с ним высказал Вильнер.
Они, наши верные друзья, которые впрочем, теперь уже тоже не лебезят перед нами, а режут правду матку, - не знают они, что наши «принципиальные соображения» сводятся к тому, что наши лидеры физически не в состоянии допустить такую для себя нагрузку, как Совещание. Конечно, одна красивая речь может быть подготовлена и прочитана. Но друзья ведь хотят не только performance, а и деловых, серьёзных дискуссий, разговора... Ведь так всё изменилось!
БРЕЖНЕВ, ВИДИМО, САМ НЕ ДОГАДЫВАЕТСЯ В КАКОМ, ДАЛЕКО ИДУЩЕМ, ПРОЦЕССЕ ОН ПРИНИМАЕТ УЧАСТИЕ
24 мая 1981 г. На работе – самое заметное – переписывал речь Б.Н. на предстоящем 29 мая в Ганновере съезде Германской компартии. Пытался убрать из неё «лекцию» и «политграмоту». Б.Н.’у самому не нравилось, что ему подготовили Рыкин и Загладин. Но всё же из этого подготовленного он многое вырезал и обратно вставил в мой текст. Между прочим, не пошёл на аналогию: «Германия превыше всего!» в 30-ых годах... «Важнее всего интересы Америки!» – Хейг 1981. И вообще убрал из моих «находок» ключевые словечки или фразочки, и она вновь обрела добропорядочно банальный вид.
Редколлегия «Вопросы истории». Оказывается, за этот месяц был переутверждён состав. Четверо новых. Меня опять оставили, я там уже с 1966 года. 36 материалов должны были обсудить. Наиболее интригующий – о Константине Леонтьеве. Под видом критики реакционнейшего, но талантливейшего публициста, в широкую публику выдаётся набор цитат, которые вызывают просто прямолинейные аналогии с сегодняшним днём. Все, конечно, «за». Для приличия что-то советовали добавить, исправить.
Была ещё блестящая статья Сивачёва о «новом курсе» Рузвельта. Теперь он доктор, профессор, заведующий кафедрой, которой я 30 лет тому назад тоже ведал, мой студент (т.е. учился в моих семинарах), но не ученик.
В пятницу и субботу прошли торжества по случаю 60-летия Советской Грузии. Брежнев туда поехал. Репортажи по TV и в газетах из Тбилиси показывают (как и торжества по случаю «Дня победы» в Киеве – опять же с участием Брежнева), что экономическая и проч. ситуация вынуждает к послаблениям в смысле «национальной специфики» и усиления роли республиканского начала. Брежнев, видимо, сам не догадывается в каком, далеко идущем, процессе он принимает участие.
БРЕЖНЕВ ОБЪЯСНЯЛ ПРИЧИНЫ НЕХВАТКИ ПРОДУКТОВ ТАК
24 мая 1982 г. Сегодня был Пленум ЦК. Продовольственная программа до 1990 года. Есть новые идеи, но не очень смелые. В основном по-прежнему: поднять, улучшить, усовершенствовать, расширить, словом – «давай-давай». Но надо повнимательней прочитать постановления. Вчера не хватило времени. А сегодня Брежнев (конечно, он, а не Горбачёв, например, делал доклад) читал достаточно невнятно, чтобы усвоить «эффективность» предлагаемых мер.
[Наткнулся на брошюру о XVII съезде партии тех времён. Заинтересовался: оказывается в 1938 году мы произвели 7 млрд. 300 млн. зерна. Это – 120 млн. тонн. Это при 173 млн. населения.Это, когда в колхозах было всего 250 тыс. тракторов (а сейчас много миллионов), и когда там практически не было автомашин и никакой химии, никаких гербицидов. В этом же году (цифра не опубликована) произведено 165 млн. тонн при населении в 265 млн. и проч.]
Нехватки Брежнев объяснял так:
- увеличилось городское население;
- увеличилось потребление (жизненный уровень);
- увеличились денежные доходы (больше покупают);
- сельские жители много продовольствия покупают в магазинах;
- разрыв между производством и хранением плюс транспортировка (большие потери)... И ещё что-то в этом роде. Но ведь научно-техническая и производственно-индустриальная база сельского хозяйства увеличилась, наверно, в десятки, если не в сотни раз. А результат?
С «исторического» мартовского (1965) Пленума по сельскому хозяйству, с которого началась современная подлинно ленинская аграрная политика, прошло 17 лет. А результат? По калорийности, фиксирует Пленум, питание обеспечивает физиологическую норму. Дело, видите ли, в том, что по разнообразию и качеству... не достигли ещё... Попросту говоря, в большинстве районов страны нет ни мяса, ни масла, ни многих молочных продуктов, ни даже крупы. А в 1938 году всё это было.Голодных ведь тоже не было, физиологический уровень и тогда обеспечивался.
См. предыдущую публикацию: «У всех только и разговоров о выступлении Горбачёва в Ленинграде. Вся Москва клянёт председателя Комитета по радио и телевидению Лапина за то, что не предупредил о показе Горбачёва в Ленинграде. Появилась надежда и весёлость». Что было в Кремле 23 мая 1985 года.
