Уроки мятежа
От Парижа до Болотной. Мифы и последствия майской «революции сознания» 1968 года во Франции
«Очередная годовщина «красного мая», уже 44-я. Полувековой юбилей совсем на носу. Но напоминает об этом даже не столько календарь, сколько всё новые и новые социальные взрывы в разных концах планеты, которые неизменно подвязываются к одному и тому же «первоисточнику» – мятежному 68-му году. Почему?
Если бесконечно повторять – революция! революция! – и при этом хлопать в ладоши, со временем исчезнет всякое сомнение в том, что революция действительно была и что те, кто хлопал, были её главной движущей силой», - пишет Александр Сабов в майском номере «Совершенно секретно».
«По частоте упоминаний в прессе революционный май 1968 года, похоже, скоро останется без конкурентов. Пережив своё время, умирают революции минувших десятилетий, когда-то считавшиеся великими, судьбоносными. А вот спонтанные студенческие бунты 60-х, почти одновременно охватившие Китай, Европу, США и несколько стран Латинской Америки, раз за разом, от юбилея к юбилею все чётче обретают профиль молодёжной революции вселенского масштаба.
Так в чём же подкупающая новизна революционного процесса, начатого в мае 1968-го, когда своё триумфальное шествие по планете не закончил ещё и наш «Великий Октябрь»? Странный феномен истории, над которым мы не очень задумывались: ведь оба эти шествия – одно бодрым и крепнущим шагом, другое всё заметней хромая – продолжались вместе почти четверть века, до 1989 года, когда рухнула Берлинская стена, а вслед за ней и весь социалистический лагерь.
И вот новые пьедесталы взамен демонтированных, новые аксиомы взамен развенчанных. Оказывается, «бархатные революции» в бывших странах социализма, которыми закончился ХХ век, были второй волной того же 68-го года, а покатившие следом «розовые», «оранжевые», «тюльпанные» и прочие революции – это уже третья волна.
Тем важнее разобраться в самой первой из них: так это была революция или всего лишь буза под аплодисменты? А нынешняя «арабская весна» – это ещё одна запоздавшая весна 68-го, вдогонку парижской и пражской, берлинской и римской? А разбуженные экономическим кризисом 2008 года «движения недовольных» в странах Европы и, пожалуй, самое яркое из них «Захвати Уолл-стрит» в США? А может, и наша Болотная площадь была отголоском чужой революции, так что пора уже водружать её на опустевший российский пьедестал?
Почему вдруг «произошло самовозгорание мятежного духа по всему миру», как утверждает американский писатель Марк Курлански в своей книге «1968. Год, который потряс мир»?
Три фронта мая
Один из лидеров 68-го года, парижский студент Даниэль Кон-Бендит впоследствии признал: «Мы одержали победу на культурном и социальном фронтах и, к счастью, потерпели поражение на политическом фронте». Перед нами своего рода «три источника и три составные части», но на сей раз не марксизма, с которого начиналось идеологическое образование всех левых в Европе, а «революционного мая», ставшего для всех стартовой площадкой в либерализм.
В самом деле, как не изумиться: революционеров, которые радовались бы своему политическому поражению, история раньше не знала. Видимо, для них изменился сам смысл революции, стало быть, и рассматривать их следует как производное от этого нового смысла. Да, никакой другой альтернативы в мае 68-го не существовало: только политическое поражение студенческого мятежа и могло быть победой здравого смысла.
Попробуйте представить, что такая идейно разношёрстная студенческая масса – анархисты, маоисты, троцкисты, марксисты, – захватив университеты, двинулась дальше, на захват Бастилии, политической тюрьмы, которая во Франции всегда была символом ненавистной диктатуры. Её и в XVIII веке взяли почти голыми руками, а теперь это просто музей, все десять мушкетов давно за стеклом, как экспонаты эпохи. Ну, и что дальше? Какой дворец брать, где в Париже Зимний дворец? Матиньонский, где сидит правительство, или Елисейский, где восседает президент? Если бы по такому сценарию развивался дальше студенческий бунт, это привело бы к национальной трагедии.
Но даже анархистам Нантера (в этом парижском пригороде находились филологический, юридический и социологический факультеты Сорбонны), которые и заварили майскую кашу 68-го, в голову такой вариант не приходил. В своём интервью издательству «Сёй» (Seuil) – оно подготовило к печати пресс-портреты студенческих лидеров, когда Латинский квартал ещё не убрал баррикад – вожак группы «Движение 22 марта» Кон-Бендит сделал вывод, для анархиста почти невероятный: «Если студенческое движение развивается отдельно от рабочего класса, оно не может быть представителем масс. Оно представляет только свою социальную прослойку».
В конце 60-х эта прослойка уже сама по себе была достаточно представительной: 790 тысяч студентов. В высшей школе учился каждый пятый молодой француз (1,3% населения страны), по этому показателю страна вышла на пятое место в мире. Но из майского интервью лидера «бешеных», как любило называть себя окружение Кон-Бендита и он сам, узнаёшь, что «на парижские улицы никогда не выходило больше 30 000 студентов». Продолжим эту арифметику: в Большом Париже, политически самом активном районе страны, в 1968 году насчитывалось 160 000 студентов, из них, выходит, в уличных баталиях участвовала в лучшем случае пятая часть.
Лидер «бешеных» студентов отчитывал тогда пассивных: «И в такой предреволюционной обстановке они продолжают готовиться к экзаменам! Даже в Нантере. Вот почему студенты-революционеры обязаны сохранить своё единство, а сохранить его мы можем только в борьбе».
Скажите на милость: и где здесь революция? Тоска по революции – да, ощущается, но и она исходит от арифметически ничтожного меньшинства. И не случайно беспорядки на улицах Парижа определялись в те дни совсем другим термином – «la revolte etudiante», «студенческий бунт», «мятеж», – который издательство «Сёй» и вынесло в заголовок первого документального свидетельства о событиях 1968 года.
По горячим следам этих событий оно зафиксировало очень важную для истории правду: не студенты спровоцировали мятеж – его вместе спровоцировали администрация вузов, силы правопорядка и власть предержащая. А перерождение бунта в революцию – разумеется, не классическую, о ней и речи не было, а постмодернистскую – произошло за следующие десять лет и сформировалось уже к первому круглому юбилею майских событий.
Явление Кон-Бендита
Как и почему это началось, рассказывает Марк Курлански:
«Когда Франсуа Мисофф, министр по делам молодёжи, приехал в Нантер, невысокий рыжий студент попросил у него прикурить. Это был Даниэль Кон-Бендит, один из студенческих лидеров. (Небольшая поправка: никаким лидером до этой минуты даже в масштабах университета Нантер Кон-Бендит ещё не был – следующий далее разговор с министром и сделает его знаменитым. – А. С.).
Затянувшись табачным дымом, он сказал:
«Господин министр, я прочёл вашу «белую книгу», посвящённую проблемам молодёжи. На трёхстах страницах нет ни слова о «половом вопросе».
Министр ответил, что приехал с целью продвижения спортивных программ; по его мнению, они должны гораздо больше интересовать учащихся. К удивлению министра, его слова не вразумили рыжего студента, который вместо ответа повторил свой вопрос относительно «половой проблемы».
«Неудивительно, что студента с такой физиономией, как у вас, волнует эта проблема. На вашем месте я бы утопился».
– «Вот ответ, достойный гитлеровского министра по делам молодёжи».
…Краткий разговор между студентом и министром стал формулой, которой предстояло повторяться снова и снова во всевозрастающем масштабе до тех пор, пока вся Франция не перестала работать, а Дени прославился на весь мир как Красный Дени».
Диалог получил продолжение. На стенах Сорбонны появилось изречение великого кормчего, который таким образом приложил руку и к мировой сексуальной революции: «Секс – это хорошо, но не слишком часто». Рядом парижские студенты вывесили своё дацзыбао, ещё более наблюдательное: «Девственность – причина рака».
Два вулкана
К маю 1968 года во Франции почти одновременно созрели два крупных социальных конфликта. Студенческий мятеж взорвался подобно тому, как взрывается спящий вулкан: неожиданно и вроде беспричинно. А другой вулкан, рабочий, грозно ворчал и дымил уже несколько лет, но особенно сильно с 1963 года, когда всю страну, до преисподней, тряхнула мощная шахтёрская забастовка.
Франция ещё до войны учредила 40-часовую рабочую неделю благодаря правительству Народного фронта. А в 60-е годы, при де Голле, стрелка рабочей недели опять поползла вверх, и, когда она перевалила за 45 часов, вулкан загудел. Но генерал твёрдо стоял на своём: величие Франции от каждого француза требует жертв!
Заводы компании «Пежо» в течение года несколько раз переходили из рук в руки – как только полиция уходила, вернув их хозяевам, рабочие опять расставляли у проходных свои пикеты. В стычках с полицией погибли двое рабочих, сжатые кулаки их товарищей на этот раз увидела вся Франция – телевидение уже вошло в её жизнь. Но показать эти сцены удалось только благодаря настойчивости профсоюзов: снимать и демонстрировать волнения в рабочих кварталах запрещалось строжайшим образом.
О событиях в городе Кан, где на усмирение бастующего автозавода «Савьен» была брошена воинская часть и дело там дошло до уличных боёв, французы знали только благодаря радиостанциям «Франс-Интер», «Радио Люксембурга», «Европа-1». Первомайская манифестация 1968 года в одном только Париже собрала 100 тысяч человек. На транспарантах, которые они несли, чаще других повторялись требования: «Работу молодёжи!» и «Вернуть 40-часовую рабочую неделю!».
Вот на таком фоне 3 мая 1968 года и соединились силы двух вулканов, один из которых, впрочем, разбудил себя сам.
В новом филиале Сорбонны, расположенном в предместье Нантер, учились будущие филологи и юристы. Те и другие были на 90 процентов буржуазные детки, как и всё студенчество 60-х годов. Но если филологи расхватали чуть не весь спектр левых идей и кумиров (чаще всего это были «три М»: Маркс, Мао, Маркузе), то юристы, пренебрегая оттенками идеологии и различиями в формах приветствия (вскинутая рука – это тоже один из «своих»), явно предпочитали общий строй. Несмотря на такое несходство, поначалу тех и других объединило возмущение «американскими порядками» в подпарижской Сорбонне: почему внеурочные посещения женских и мужских общежитий им запрещены? Отсюда и девиз, который сначала, в дни мая, тысячами граффити усеет стены Парижа, а со временем сделается самым знаменитым брендом Французского Мая: «Запрещается запрещать!».
Группа, которая предложила этот двойной запрет, уже держала наготове и другие лозунги, которые со временем прославят майскую революцию. Например, такой, навсегда прикипевший к 68-му году: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!». Самый лаконичный из всех – «Никогда не работай!» и самый длинный – «Человечеству не видать счастья, пока последнего капиталиста не задушат кишкой последнего бюрократа!». Напомню ещё один, философский: «Прошлого не существует, оно переписывается ежеминутно!».
3 мая студенческая манифестация впервые прошла у стен старой Сорбонны, в Латинском квартале, где её дубинками разогнали роты республиканской безопасности. В тот же день в знак солидарности студентов поддержали рабочие авиационного завода «Сюд Авиасьон», рабочая неделя у которых перевалила уже за 50 часов. Вот с этой искры и началось извержение главного французского вулкана.
Нам постоянно рассказывают, как генерал де Голль перепугался студентов и чуть было не сдал им власть. В этом, конечно, есть доля правды: пока агрессивно по отношению к студентам вела себя полиция, агрессивно вели себя и они. Уже потом студенты поняли, что в городе, в котором они фактически взяли власть, они отвечают за порядок, за безопасность, за работу больниц, школ, детских садов, за снабжение и даже за цены на продукты и товары первого спроса. Рабочих этому давно уже не надо учить, они умеют держать порядок везде: на своих предприятиях, в своих городах и посёлках, понимая, что хаос – самый короткий путь к поражению.
Так вот, в конце мая во Франции бастовало 10 миллионов трудящихся всех отраслей и профессий, от метеорологов до работников кафе и театров. Опустел парламент. Страной управляло телевидение. Власть валялась на улице, но поднять её было некому. Компартия, тогда первая сила в оппозиции, постоянно просила своих членов не ходить на манифестации, оставаться дома, успокоиться, подождать.
А 30 мая по всему периферику, опоясывающему Париж, стояли колонны танков и грузовиков с солдатами. Они готовы были двинуться, куда прикажут, в Париж или в провинцию. Но из панорамы Французского Мая эти танки давным-давно выпали, как будто их там и не было.
Последняя баррикада левых радикалов пала 7 июня. А ещё раньше свои баррикады сдали Компартия и её верный профсоюз ВКТ (Всеобщая конфедерация труда). Проспав начало молодёжного бунта, заклеймив в газетах его лидеров как «пособников буржуазии», партийные и профсоюзные вожди поспешили включиться в движение рабочего класса, лишь когда бунт молодёжи поддержали забастовкой десять миллионов человек!
Но в то же время крестьяне в знак протеста против длительной остановки транспорта выгружали испорченные овощи и картофель перед зданием ВКТ.
Всего за месяц в обществе кончилось сочувствие к бунтарям. Де Голль точно уловил этот момент и, распустив 30 мая парламент, на целый месяц повернул бунтарское настроение страны в предвыборное русло – к порядку. Тогда-то и пала баррикада «направляющей и руководящей силы рабочего класса» – на выборах 30 июня Французская компартия потеряла почти 600 тысяч голосов, 39 парламентских мест.
Кстати, последняя «гошистская» баррикада заслуживает упоминания лишь в связи с тем, что впервые за месяц беспорядков кучка самых заядлых леваков наметила конкретную цель и снарядила к ней грузовик со взрывчаткой. На их собственное счастье, они попали в полицейскую засаду. 12 июня правительство распустило одиннадцать левацких организаций: троцкистов, маоистов, чегеваристов, марксистов-революционеров... Некоторые ещё довольно долго оставались в подполье, но в конце концов попались или сдались.
Иметь или быть
Из 68-го, как из корешка, выросли два побега: прогремела десятилетняя эпопея «красных бригад», а наряду с ней робко занялось нечто новое, что и разглядели-то не сразу и не сразу нашли ему имя – «альтернативный образ жизни».
Альтернативный образ жизни проявляется в самых разных общественных формах: тут и кооперативы-коммуны, делающие ставку на микроэкономику и самоуправление, и всевозможные комитеты гражданского действия, и громко заявившие о себе движения «зелёных», пацифистов, антиглобалистов. Всё это элементы того нового гражданского общества, которое идёт на смену жёстко централизованным государственным структурам, диктату сверху. Они против гигантизма – за малые масштабы, против ненасытности – за умеренность.
Этот феномен социологи назвали «сознательным самоограничением своих материальных потребностей»: быть важнее, чем иметь. Мысль принадлежит философу Эриху Фромму, он изложил её в своей знаменитой книге «Иметь или быть» (1977). Западная цивилизация, целиком основанная на принципе «иметь» («Я есть то, что я имею и потребляю», стало быть, если я ничего не имею, то я никто, ничто»), рискует прийти к социальному взрыву, к физическому вырождению, если не ограничить какими-то пределами безудержную погоню за призраком «иметь». Так вот: «быть», а не «иметь», или: «иметь» столько, чтобы «быть», – вот какой принцип исповедует подавляющее большинство сторонников альтернативного образа жизни в обществе пресытившихся и голодных.
По чистой случайности я знаю двух таких людей. Как только загудела Сорбонна, Ролан Перро и Марк Сарасино помчались туда. Оба они бывшие военные лётчики. Самолёт с какими-то важными генералами на борту Марк под предлогом поломки посадил в пустыне и сорвал армейскую операцию против алжирских партизан. Ролан, служивший в Марокко, оказался среди зачинщиков бунта в своём полку. Приговорённые военным судом за измену родине к смертной казни, они познакомились в тюрьме.
Там Ролан и написал об этом прекрасную книгу «R.A.S.» («Rien a signaler» – «Никаких ЧП»), по которой режиссёр Ив Буассе (Yves Boisset) поставил свой знаменитый фильм. Мощная кампания гражданского протеста против колониальных войн помогла Марку и Ролану выйти на свободу.
– Я всегда чтил генерала де Голля за его политические позиции и всегда возмущался его авторитаризмом во внутренней политике: он говорил только от имени нации и никогда – от имени общества. Он даже не понимал этой разницы. Когда начался студенческий бунт, мы с Марком побежали в Сорбонну и до хрипоты спорили там всю ночь… Ну, а кончилось тем, что нас побили и выставили вон.
– Да что же такого вы там наговорили?
– Только то, что потом сами же и сделали: не бунтовать, а взять судьбу в свои руки. Мы говорили: драться с полицией – занятие бесперспективное, вас спровоцируют, ошельмуют, осудят, потом вы сами заскулите и попросите пощады. Как, между прочим, впоследствии и случилось. Мы говорили: создавайте гражданские ассоциации, кооперативы, разверните сотни, тысячи малых конкретных инициатив, которые могут сливаться вместе.
– Неужели за это вам и дали в морду?
– Да нет, – засмеялся Марк, – не за это. Терпение у них лопнуло, когда Ролан предложил им отправиться в горы и там обрабатывать землю…
Вот так и начинался «альтернативный образ жизни» – посреди бунта того же 68-года. Ведь Ролан Перро действительно в 1974 году создал в Альпах Верхнего Прованса, на горных землях, откуда из-за неравноценных экономических условий ушло почти всё коренное крестьянство, сельскохозяйственный кооператив «Лонго май».
Культурная революция 68-го года, которой суждено было преобразить мир, началась. Поколение, которое совершило эту революцию, ещё не имело названия.
Поколение «бэби-бума»
Только в 1991 году, через четверть столетия после упомянутых событий, родилась, наконец, теория поколений, которую два её американских автора, экономист Нейл Хоув и драматург Уильям Штраус, начали разрабатывать порознь, а закончили вместе. Они расчленили на поколения всемирную историю с 1564 по 1991 год и добавили к ней свой прогноз до 2069 года. Итак, на ХХ век пришлось пять поколений, на ХХI век – пока одно.
По расчётам Хоува и Штрауса получается, что майское неповиновение 68-го затеяло поколение «бэби-бума» (годы рождения: 1943–1963). Бэби-бумеры почувствовали себя обделёнными плодами послевоенного экономического бума и возмутились стандартами казённого образования, безработицей после диплома, стеснением личных свобод. Они взбунтовались против отцов – «молчаливого поколения» (годы рождения: 1923–1943), на долю которых пришлись Великая депрессия, фашизм, сталинизм, война. Но отцам же в основном и достались плоды «славного тридцатилетия» послевоенного экономического бума на Западе, который сопровождался и резким взлётом рождаемости (бэби-бум).
Именно этому молчаливому поколению и адресовал свои гневные слова Жан-Поль Сартр: «Отцы, не забывайте: ваши дети – ваше единственное будущее […]. По крайней мере, запомните: ваши дети стали революционерами, потому что толкнула их на это ваша подлость. Объяснять вам это они не станут: слово взорвалось в мае; ваши сыновья и дочери сыты словами по горло; им больше нечего сказать взрослым, этим, как они нас называют, очерствевшим, прогнившим и забитым детям. Мы это вам растолкуем. Кто мы? Несколько взрослых, не так сильно прогнивших или яснее видящих нашу гнилость» (Ж.-П. Сартр, «Молодёжь в западне»). В момент написания этих строк великому гуманисту было 64 года.
Сейчас, кстати, по мнению Хоува и Штрауса, историю творят – Поколение Х (1963–1980), Поколение Y (1980–2000). И подрастает Поколение Z , добрая его треть уже сидит за школьными партами. По всем социологическим меркам цикл смены поколений составляет 80 лет, значит, любое общество одновременно состоит из трёх поколений, как минимум.
Но не стоит рассказывать легенду о молодёжной революции, которая прокатилась по всему миру. По всему миру, но особенно сильно по Соединённым Штатам Америки, катил вал возмущения варварской войной во Вьетнаме. В Америке, кроме того, невиданной остроты достигло движение за гражданские права её темнокожих жителей, которое и само резко раскололось надвое.
31 марта 1968 года детройтская конференция «чёрного правительства» объявила целью создание республики Новая Африка на территории южных штатов США. Мартин Лютер Кинг, противник насильственных методов в борьбе за гражданское равенство, даже в среде своих собратьев проигрывал «чёрным пантерам», открыто поставившим на насилие и террор как на последнее средство в споре с белой Америкой.
Когда 12 января 1968 года Линдон Джонсон в своём ежегодном послании Конгрессу излагал проект «Великого общества», которое построит Америка, аплодисменты 53 раза прерывали его речь, но только один раз сенаторы хлопали стоя – когда он произнёс: «Американцы устали от растущей преступности и беззакония в своей стране». Да, в стране шла, по существу, гражданская война.
Проект «Великого общества» в том же году и провалился – 4 апреля 1968 года пуля убийцы оборвала жизнь Мартина Лютера Кинга, 6 июня в Лос-Анджелесе был застрелен Роберт Кеннеди. И всё же 1968 год в американской истории отпечатался ярче многих других.
«Хаос» в ЦРУ
Рассекреченные впоследствии документы Центрального разведывательного управления США проливают свет на то, как шёл этот процесс. Возмущённый радикализмом движения чернокожих американцев за гражданские права и размахом студенческих выступлений против вьетнамской войны президент Линдон Джонсон потребовал от ЦРУ представить доказательства, что вся эта подрывная антиамериканская деятельность направляется и финансируется из-за рубежа. Так в недрах ЦРУ возникла глубоко законспирированная контрразведывательная группа «Хаос» со своей ЭВМ, немереным бюджетом, неподконтрольными функциями, таинственными связями, для пущей конспирации прикрытая параллельным публичным учреждением – Национальной консультативной комиссией по гражданским беспорядкам (Комиссия Кернера).
До конца 1967 года директор ЦРУ Ричард Хелмс успел положить на стол президента два доклада группы «Хаос», прочитав которые, Джонсон стучал кулаком по столу: а где же доказательства? В следующем, 1968 году, ещё два доклада: «Студенты-диссиденты и их техника в Соединённых Штатах» и «Беспокойная молодёжь» – реакция президента была мягче, но лишь потому, что он уже уходил.
Следующие шесть лет доклады с грифом «Операция «Хаос» читал президент Никсон, который в конце концов принял решение распустить группу. Итог её деятельности подвела комиссия Нельсона Рокфеллера в 1975 году после инициированных Конгрессом слушаний по ЦРУ: «Хотя основной целью операции «Хаос» было установление существования контактов зарубежных организаций с американскими диссидентскими группами, в конечном счёте она превратилась в сбор материалов о местных диссидентах и их деятельности». Да, один лишь электронный список «местных диссидентов», который оставила после себя группа «Хаос», включал 300 000 имён.
Правда, ждали-то от неё совсем другого! Не её вина, что улик иностранного вмешательства в американскую смуту так и не нашлось, – но именно потому, что их не нашлось, она и совершила открытие. Люди, призванные остановить хаос 1968 года, вдруг ясно осознали, что наступает он с двух сторон. Мощный вал антивоенных и антирасистских протестов выливался на весь мир из Америки и уже затопил Европу, тогда как из Европы с такой же силой нёсся встречный вал «новой левизны».
Результатом этого открытия, которое по праву можно поставить в заслугу руководителям группы «Хаос» Джеймсу Энглтону и Ричарду Оберу, явился такой документ, разосланный ими всем резиденциям ЦРУ в США и мире, а также разведслужбам дружественных стран:
«В дополнение к систематическому наблюдению в рамках операции «Хаос» в вашем районе мы особенно заинтересованы в использовании возможностей направить одного или нескольких агентов службы для изучения за рубежом деятельности «новых левых». Особенно важно использовать таких агентов в США. Агент, хорошо подготовленный в вопросах доктрин, вероятно, сумеет внедриться в американскую или иностранную организацию, представляющую первостепенный интерес, особенно если он сможет слушать курсы в университетах» («Нью-Йорк Таймс», 22 февраля 1977 года).
Вот такого в истории ЦРУ еще не было. Продолжая внедрять свою агентуру в зарубежные протестные движения, впервые американская разведслужба решила позвать на помощь своих европейских коллег, более искушённых в вопросах идеологических. Важно было тут, на месте, пусть и с помощью иностранных агентов, предотвратить слияние антивоенных и антирасистских бунтов с «новой левизной». И следует признать, что этот опасный коктейль 68-го года Америке удалось обезвредить лучше, чем Европе.
Почему? Вот в своём майском интервью Кон-Бендит, ещё не остывший после баррикад, говорит собеседнику из издательства «Сёй»:
«В последнее время нами, похоже, заинтересовалось ЦРУ: несколько американских изданий и ассоциаций, известных как филиалы и посредники ЦРУ, предложили нам крупные суммы денег; вряд ли надо вам объяснять, что мы им на это ответили…»
Что же ответили? Что скрывается за этим отточием, почему недоговорил? Впрочем, не так уж и важно. По-настоящему важен другой вопрос – зачем американская спецслужба в самый разгар бунта предлагала свои меченые деньги парижским студентам, тем самым «новым левым», которых так стремилась искоренить у себя дома? Неужели только для поддержания штанов?
Ответ, я думаю, ясен: фактически с этой минуты истории и началось систематическое изучение спонтанных мятежей, так похожих на революции, но все же не революций. Их странная особенность в том, что даже самый обычный ротозей, оказавшись в бунтующей толпе, вдруг преисполняется чувством, что уже творит историю.
В докладах группы «Хаос» 1968 года совершенно справедливо отмечалось, что никаких убедительных доказательств «контроля, манипуляции, спонсирования или финансовой помощи студентам-диссидентам со стороны коммунистических правительств обнаружено не было», более того, они с подозрением относятся к «неандертальскому руководству большинства коммунистических партий, в том числе компартии США».
Мятеж, как солома, вспыхнул – сгорел: ни организованных партий, ни цельной программы, ни исторических лидеров и твёрдого руководства, зато полным-полно маленьких тщеславных лидеров, каждый из которых способен собрать свою толпу. Вот это и называют теперь постмодернистскими революциями. Впервые их механизм описала американская разведывательная группа, призванная утихомирить хаос, но вдруг понявшая, что его можно и сеять.
Шёпот революции
Сегодня им за 60, иным уже и под 70. Добрая половина навсегда вошла во властные элиты. Многие написали книги про великую и прекрасную революцию, которую они так любили, про 1968 год, который изменил мир.
В конце 70-х издательство «Грассе» приступило к серийному выпуску книг, написанных бывшими гошистскими вожаками. Повод больше не скрывался: да, первый круглый юбилей. И всё же в этом возвращении к Маю заподозрили «руку социалистов»: устами бывших вожаков убедить крайне левую интеллигенцию в бессмысленности маргинального бунта и тем самым перевербовать её в лагерь Франсуа Миттерана. Думаю, что это и было подлинной задачей первого юбилея, после которого Французский Май уже в полном обрамлении мифов вышел на европейский и мировой простор.
Даниэль Кон-Бендит написал в этой серии книгу «Мы так любили тебя, революция!». Но где же он пропадал целых десять безвестных лет после того, как был выдворен из Франции? За что боролся, сойдя с публичной сцены, на которую вернулся уже в новом качестве – депутатом Европарламента?
Он жил во Франкфурте-на-Майне. «Жить человеческими коммунами – вот в чём смысл моей борьбы сегодня… Нас шесть взрослых человек и трое детей-полусирот, живём в девятикомнатной квартире согласованно и дружно, большой коммунальной семьёй… Вместе управляем книжным издательством. У нас полная демократия: поскольку служебные обязанности бывают приятные, а бывают и нудные, мы ими постоянно обмениваемся… У нашего издательства звучное имя, а книги мы издаём любые. Продаём также пластинки с поп-музыкой. Открыли кафетерий… Я не марксист, не анархист, не маоист…».
И заключительный аккорд интервью, которое попалось мне на глаза целых тридцать лет тому назад:
«Не стоит жертвовать жизнью сегодня во имя завтрашнего счастья… Надо «просто жить». Только жить так, чтобы жизнь понемногу становилась лучше».
Не шёпотом ли заговорил майский «рупор» 1968 года?
Триумфальное шествие Французского Мая по планете продолжается сорок четвёртый год. Как тут не задаться вопросом: как же произошёл такой перелом в мировой истории и куда он повлечёт человечество дальше? Не знаю. Никто не знает, но набросок проекта уже перед глазами. Из огромного потока цитат выхвачу одну, на мой взгляд, очень толковую и умную, сказанную доцентом пермской Высшей школы экономики Вячеславом Раковым: «В 68-м произошла не социальная и не политическая революция, а революция сознания. Я думаю, что Прага 89-го, как и Москва 91-го, были бы невозможны без Парижа 68-го».
Впрочем, есть и другие точки зрения, одну из которых, обсуждая очередную годовщину майских событий 68-го, чётко высказал молодой философ Андрей Ашкеров:
– Поколение шестидесятников соблазняет нас мыслить о молодости в собственных категориях. Оно задаёт формат восприятия любой событийности, полагая, что пережитое им есть некий эталон. Отсюда огромная проблема, даже вызов: сконструировать идентичность новых поколений, альтернативную идентичности шестидесятников. Почему это нужно сделать? Потому что нет ничего более благостного, более буржуазного, более закостеневшего, чем этот шестидесятнический интернационал, ставший не просто культурным мейнстримом, но и политическим евроистеблишментом.
Перед нами пример чрезвычайно успешных карьер: требовали невозможного, а получили мещанское счастье и обеспеченную старость. В этом, собственно, единственный политический урок поколения-68: теперь все требуют невозможного в надежде на какую-то подачку. 68-й год превратил революцию в хэппенинг, в тусовку, во флэш-моб, когда источником вдохновения служит принципиальная неопределённость задач, а процесс оказывается важнее результата. Поэтому первое, что мы должны сделать, это расстаться с идеализацией 68-го года как события, которое якобы означает некую универсальную молодость».
«Даже если случайно выстроился этот философский ряд – отнюдь не случайна его полемическая заострённость в оспаривании мифов, приросших к истории Парижского Мая. Если их отбросить, то на плаву останется одна лишь политтехнология для производства очередных, «дочерних» революций. И надо держать ухо востро: если постоянно кричат – революция! – и при этом хлопают в ладоши, значит, политтехнологи запустили новый революционный процесс», - пишет Александр Сабов в майском номере «Совершенно секретно».
Об авторе: Сабов Александр Дмитриевич – собственный корреспондент «Комсомольской правды» (1968–1981гг.) и «Литературной газеты» (1981–1987 гг.) во Франции и Италии, заведующий международным отделом и политический обозреватель «Литературной газеты», (1987–1999 гг.), политический обозреватель «Российской газеты» (с 1999 г.)
Александр Сабов, «Совершенно секретно», № 5/276, май 2012 г.
|
