|
В начале 70-х Александр Солженицын окончательно превратился во врага режима. Советские власти старались изолировать его от общества, вытеснив из информационного пространства. Его романы не публиковались, статьи не печатались, КГБ охотился за его рукописями… Чтобы не сгинуть в омуте молчания, Солженицыну приходилось все свои работы передавать на Запад. Помогали ему несколько человек.
В их числе был шведский журналист Стиг Фредриксон. Тогда он только начинал профессиональную карьеру, а сейчас это известный в Швеции обозреватель SVT — “первого” канала шведского телевидения.
Солженицын всегда тепло отзывался о Стиге, вспоминая то время.
Они остались друзьями. Александр Исаевич давал шведскому журналисту очень искренние интервью, встречался с ним всякий раз, когда тот приезжал в Москву.
О том, как жизнь связала обыкновенного журналиста с великим Солженицыным, Стиг Фредриксон рассказал в интервью “МК”.
— Стиг, почему вы стали помогать Солженицыну? Вас уполномочили на это государственные структуры Швеции? За вами стояли спецслужбы, посольство, правительство или, может, какие-то международные организации?
— Нет, меня никто не уполномочивал, это было мое личное решение. Все получилось случайно. Началось с того, что Солженицын не смог поехать в Стокгольм, чтоб получить Нобелевскую премию. Шведская академия, которая вручает Нобелевскую премию по литературе, не имеет ничего общего с государством. Ее секретарь, господин Гир, собирался в Москву, чтоб передать премию в квартире жены Солженицына в Москве. А я в это время работал в Москве корреспондентом шведского информационного агентства.
Мой начальник переводил на шведский книги Солженицына, и Шведская академия обратилась к нему с просьбой установить связь с Александром Исаевичем. Начальник дал мне адрес — в центре Москвы. Сказал, зайди, спроси, нужна ли им помощь в подготовке приема. Адрес был секретным, никто его не знал. Сам Солженицын в это время жил у Ростроповича на даче, ему не разрешали жить в Москве у жены. Я пришел по адресу, встретился с женой Александра Исаевича Натальей и сказал, что так и так, есть ли у вас вопросы к господину Гиру. Из церемонии, впрочем, все равно ничего не получилось, потому что Гиру не дали советскую визу. Но мы с Солженицыным потом встретились во второй раз, и он назначил еще одну встречу — вечером на улице. Тогда он и передал мне цикл своих лекций, которые переснял на пленку.
— А как он решился вам ее передать? И почему именно вам?
— Ему непременно хотелось передать свою нобелевскую лекцию в Стокгольм, и под рукой у него оказался шведский корреспондент. Он сделал вывод, что можно мне доверять, и дал мне лекцию. И я ее вывез, спрятав в карманном радиоприемнике. После этого он решил, что мне можно доверять другие задачи. В шведском посольстве ничего об этом не знали. Я не просил помощи, потому что у нашего посольства в Москве есть строгое правило: никогда не помогать корреспондентам и не позволять им пользоваться диппочтой. К счастью, я работал также на норвежское информагентство, а норвежские корреспонденты могли передавать письма через диппочту в своем посольстве.
— Значит, статьи и заявления Солженицына уходили на Запад через посольство Норвегии?
— Да. Я и сам перевозил их через границу, но только один или два раза. Я понял, меня рано или поздно задержат и найдут что-нибудь, и это будет конец.
— Конец чего?
— Конец Великого Северного пути, как называл нашу связь Солженицын. Меня бы выгнали из СССР, и ему бы никто не помогал.
— Рукопись “Архипелага ГУЛАГ” он тоже передавал через вас?
— Нет, это было еще до того, как я появился в Москве. По-моему, ему помогали французские дипломаты. Это было в конце 60-х годов, а я работал в Москве с 1972 года, “ГУЛАГ” в это время уже был на Западе.
— Солженицын всегда передавал вам пленки?
— Нет, на пленке была только нобелевская лекция. Потом были письма, заявления на Запад — но все на бумаге. Он довольно часто высказывал протест против Брежнева. “Письмо советским вождям” — это я все получил.
— Как вы встречались?
— У нас было расписание встреч — дата, запасное число и запасное число к запасному на каждый месяц. Мы все помнили и ничего не записывали. Сначала мы встречались около Белорусского вокзала, ходили по улицам, по дворам. Потом в 73-м Александр Исаевич предложил встречаться около Киевского вокзала, он туда приезжал электричкой с дачи Ростроповича и ездил целый день электричками в Москву, из Москвы, обратно в Москву, потом на метро — чтоб запутать след. Встречались мы с ним уже поздно вечером. А я жил на Кутузовском в доме для иностранцев, ездил на встречи на машине, оставлял ее и час гулял.
— Заявления Солженицына без конца появлялись на “вражеских голосах”, было ясно, что есть канал, и КГБ должен был искать его. Как вам удавалось не попасть под подозрение?
— Я никогда не обращал на себя внимания. Он мне давал заявление. В то время это была большая новость. Но я всегда передавал их какому-то другому корреспонденту из другого агентства — Reuters, UPI или AР. Я никогда не говорил, что получил их от Солженицына, я говорил — от источников. Но они понимали, что это не фальсификация, а настоящие заявления, и публиковали их на ленте своих агентств. А я как корреспондент передавал эту новость только после них.
— С профессиональной точки зрения это большая жертва. Вы наступали на горло собственной песне.
— Да. Я держал сенсацию в руках, но никогда не мог стать ее автором.
— Но AP и Reuters должны были понимать, что, если вы им передаете пальму первенства в таком завидном случае, это значит, вы скрываете очень серьезный канал. Они не могли вас выдать?
— Это было маловероятно.
— А ваше начальство знало, что вы отдаете сенсации конкурентам?
— Да. Оно было согласно с такой тактикой. Я ничего не делал без согласия. Наше агентство получало все материалы Солженицына, только не первыми, и мое начальство было этим вполне довольно.
— Были признаки того, что КГБ ищет каналы, по которым уходят на Запад письма Солженицына?
— Нет. Ни я, ни он ничего не замечали. После 91-го я брал интервью у начальника КГБ Бакатина. Рассказал ему про Солженицына, про свои приключения в Москве и спросил: “Можно узнать, что знал КГБ про нас?” Он сказал, что Горбачев уже приказал ему узнать все, что можно, об операциях КГБ в отношении Солженицына. Выполняя это указание, Бакатин выяснил, что весь архив КГБ о Солженицыне уничтожили в 91-м году. Сожгли все тома. Он сказал, что в архиве КГБ было 109 томов, и все сожгли, чтоб никаких следов не осталось о проводимых против него репрессиях. Чтоб никого не обвиняли. Так что мне, наверное, никогда не узнать, как много они знали про нас. В 93-м году я взял у Солженицына первое интервью — еще до того, как он вернулся в Россию, — и спросил: почему нас не поймали? Он сказал: “Даже у самого компетентного органа бывают ошибки. Они просто нас пропустили”.
— Вы рассчитывали в то время когда-нибудь поведать миру о том, как помогали Солженицыну?
— Нет. В 70-е годы, когда мы жили в Москве, я думал, что Советский Союз будет вечно, — во всяком случае, его хватит на мою жизнь. А пока СССР существует, я не могу об этом рассказывать. Иногда я думал, что, когда мы вернемся в Швецию, надо будет все описать и положить рукопись в конверт с надписью “Открыть после моей смерти”.
— Вы не выполняли задания спецслужб, помогая Солженицыну, и не имели в этом никакого профессионального интереса, и не надеялись прославиться в будущем… Но зачем же тогда вы так рисковали?
— Я очень гордился тем, что он меня выбрал. Несмотря на то что все это было тайной, иметь связь с такой выдающейся личностью, как Солженицын, для меня было важно. Престижно. В то время он действительно был диссидент номер один, великая фигура во всем мире, и тот факт, что мы имели тайные беседы, тайные встречи в течение двух лет до его ареста — для меня это было восхитительно. Это опыт, который нельзя измерить ни деньгами, ни славой.
— Но книгу вы потом все-таки написали?
— Да. Она называется “Курьер Александра”. Когда она вышла в Швеции, один критик сказал, что есть вещи более важные, чем журналистика, — например, помочь кому-то и внести свой вклад в историю. Если есть такая возможность, такой шанс, то, может быть, важнее выполнить эту задачу, чем свято соблюдать принципы журналистики.
— Главный принцип состоит в том, что журналист не должен сам участвовать в событиях, которые он освещает, на чьей-то стороне. Другими словами, он не может брать в руки оружие.
— А я взял. Меня можно критиковать с точки зрения журналиста, но это была редкая возможность помогать тому, кто нуждался в помощи. Солженицын был совершенно один. Против него был весь советский строй, КГБ со своей мощью. И для меня было естественно ему помогать. Я приехал из страны, где свято соблюдаются все естественные права человека — не только свобода слова, но и право на переписку, право публиковать свои статьи. И если я мог помочь ему хоть в маленькой степени, это был мой долг. Другое дело, что я в то время автоматически делал вывод, что мы с ним на одной стороне, и раз он враг советского строя — значит, он демократ в моем понимании.
— Когда же вы поняли, что это не так?
— Только после его ареста и изгнания я понял, насколько он русский патриот и националист.
— Это изменило ваше отношение к нему?
— Я люблю его и уважаю, несмотря на то что у нас разные политические взгляды. В беседах с ним я все время защищал наш общественный строй, говорил, что он не все правильно в нем понимает. Но и он тоже всегда говорил, что лучше знает и понимает Россию, чем я.
— Он в принципе отрицательно относился к западной демократии? Или считал, что это хорошо для вас, но не для нас?
— Он считал, что западная демократия не подходит России. Говорил: “мы копировали все плохое, что было у Запада”. Действительно, в России появились свободные рыночные отношения, но инфраструктура для рыночной экономики не была создана… А если нет этого, то весь бизнес сводится к обману — обмануть, забрать деньги и убежать. В этом смысле Солженицын был прав. Нельзя было копировать только внешнюю сторону, нужно было прежде воспитать в людях понимание того, что бизнес — это долговременные проекты, порядочность имеет цену, если ты заключаешь сделку, ее нужно выполнять. Мы на Западе надеялись, что все будет быстро в России, у нас были иллюзии. После Ельцина слово “демократия” получило отрицательное значение. Это очень трагично.
— Солженицын считал Запад врагом России, а вы — представитель и приверженец западной демократии. Вы ощущали неловкость своего положения, общаясь с ним?
— У него действительно был антизападный элемент, который мне совсем не нравился: подозрительность к Западу и особенно к планам США. Это меня, конечно, беспокоило, поскольку я считаю, это не так.
В разговорах с ним я защищал Запад, говорил, что лучше если бы в России была многопартийная система, свободные средства массовой информации, свободные гражданские организации. Но Солженицын полагал, что такое множество плюрализма, которое было в 90-е годы, ведет к распаду России, и мечтал это остановить. Важнее всего для него было сохранить Россию, чтоб она не развалилась, как Советский Союз.
— Вы вели разговоры о политике, когда встречались в 73-м году с Солженицыным на московских улицах?
— Нет, во время наших тайных встреч не было времени говорить о политике. Я привозил ему почту с Запада от его адвоката в Цюрихе, и там обычно требовались какие-то пояснения. А потом он мне должен был объяснить, что он хотел передавать. Мы обсуждали только “рабочие моменты”. Это тоже причина того, почему я только потом понял его политические взгляды.
— Сам Солженицын — какой он был человек?
— Он не всегда был строгий и серьезный. Он мог шутить и смеяться.
Но он считал, что у него есть миссия — быть свидетелем, говорящим правду. Тот факт, что у него есть миссия, разрешал ему пользоваться людьми. И он, конечно, меня тоже использовал для своей миссии. Он все время использовал людей. Женщин, которые его любили и ему помогали, и других своих помощников. Но он это делал ради своей миссии.
— Вы понимали, что вас используют?
— Да, я пошел на это с открытыми глазами. Знал, что он меня использует, но согласился, хотя мог отказаться. Это был мой сознательный выбор, и я всегда буду гордиться тем, что я сделал для Солженицына.
|
