|
Сегодня российской прокуратуре исполнилось 280 лет. И этот материал мы решили посвятить светлой памяти тех, кто ценой собственной жизни спас от репрессий 30-х годов тысячи солдат и командиров Красной Армии, — военным прокурорам.
Спецкор “МК” получил уникальную возможность покопаться в архивах Главной военной прокуратуры и впервые рассказать о людях, которые сохранили честь прокурорского мундира даже в страшном 37-м...
“Родной любимый товарищ Сталин. В августе 1937 года маму мою арестовали, и я, и моя сестра, которой было всего лишь 2,5 месяца, остались на руках 80-летней бабушки без всяких средств к существованию.
Мой отец Николай Михайлович Кузнецов, бывший прокурор Ленинградского военного округа, находится на Дальнем Востоке. Мы живем на чердаке в ужасных условиях. Дров не дают, в комнате щели и дует со всех сторон. Родной товарищ Сталин, помогите нам, разрешите маме вернуться в Ленинград. Мой отец страдает невинно. Прошу вас посодействовать в скором разборе дела.
Учащаяся 6 класса, пионерка-отличница, Ира Кузнецова, 13 лет”.
Это письмо, датированное 1939 годом, хранится в архиве Главной военной прокуратуры. Вместе с другими документами оно аккуратно подшито в надзорное дело опального прокурора. Вряд ли оно дошло до “родного товарища Сталина”, но какую-то роль в освобождении Кузнецова все же сыграло.
Осужденный на 15 лет, Николай Михайлович вернулся домой уже в 1940 году. Чтобы спустя год умереть от болезней, заработанных в зоне.
Известно, что кровавая мясорубка 1937 года перемалывала не только простых граждан, но и тех, кого принято считать властью. Передо мной лежит стопка потертых папок с грифом “секретно”. Выцветшие от времени записи. “Уголовное дело №... начато... окончено...” Даты на них совпадают: 1937—1939 гг. Меняются лишь имена.
Павловский, Ишов, Малкис, Орловский, Кузнецов... Все — бывшие военные прокуроры. Люди, призванные сажать, но отказавшиеся участвовать в тогдашнем беспределе и за это — сами репрессированные.
Сегодня, в День прокуратуры, мы посчитали своим долгом вспомнить хотя бы несколько имен из списка тысяч военных прокуроров, попавших в те страшные годы в жернова НКВД, но не запятнавших чести мундира.
Ведь в 30-е годы основной удар борьбы с “врагами народа” пришелся на военные кадры. В подвалах Лубянки и других тюрьмах страны оказалась лучшая часть руководящего состава Советской армии и Военно-морского флота. Точных данных о количестве репрессированных военнослужащих нет, но с достаточной долей уверенности можно сказать, что было погублено от 25 до 30 тысяч кадровых командиров и военно-политических работников армии и флота.
В 1935 г. в СССР ввели звание маршала. Его присвоили пяти военачальникам: Ворошилову, Буденному, Блюхеру, Тухачевскому и Егорову. Но уже через три года Блюхер, Тухачевский и Егоров были расстреляны как враги народа.
Загадочная смерть
На долю Главного военного прокурора Сергея ОРЛОВСКОГО пришелся, пожалуй, самый тяжелый период. Орловский возглавлял военную прокуратуру страны в 1930—1935 гг., когда это ведомство оказалось поистине в абсурдной ситуации. С одной стороны, прокуроры должны были пресекать всякий правовой произвол, с другой — любая их попытка выполнить свои прямые обязанности наказывалась самым страшным образом.
Взаимоотношения между военными прокурорами и сотрудниками особых отделов, представлявших ОГПУ в Красной Армии, складывались сложно. Чекисты были наделены чрезвычайными, фактически неограниченными полномочиями при решении людских судеб. И прокурорский надзор многие из них воспринимали как прямое посягательство на свой авторитет. Действуя по принципу “на всякий случай арестовать — легче будет разбираться”, они вообще не считали нужным объясняться с прокурорами по поводу задержаний и арестов.
В результате рождались процессы один нелепее другого. В одном из военных округов, например, был арестован командир полка лишь за то, что при подготовке к боевым учениям на своей рабочей карте он обозначил объекты, которые условно подлежали уничтожению. Несколько дней из офицера выбивали признания в подрывной деятельности — и выбили. Другой командир был предан суду за то, что, причесываясь у зеркала, сказал: “Ну и шевелюра у меня — как у Зиновьева”. В обвинительном заключении эта фраза трактовалась так: восхвалял и популяризировал врага народа Зиновьева среди начсостава.
Главный военный прокурор Орловский, соратник наркома Ворошилова по Гражданской войне, все это знал. И как мог пытался противостоять произволу. Он потребовал, чтобы прокурорские работники контролировали на местах все без исключения уголовные дела, направляемые особыми отделами в военные трибуналы. Прокуроры должны были давать собственное заключение об обоснованности и доказанности предъявленных обвинений. А копии таких заключений предписывалось направлять в Главную военную прокуратуру. И это несколько сдерживало ретивых особистов. Иначе кровавый террор 1937—1938 гг. начался бы гораздо раньше.
Налаженная Орловским прокурорская система контроля рухнула в один день — 1 декабря 1934 г., когда в Смольном убили Кирова.
Тут же появилась новая директива — об упрощении процедуры уголовного преследования граждан, заподозренных в антисоветской деятельности. Теперь каждый подозреваемый был фактически обречен: достаточно было показаний двух-трех свидетелей “преступления”, как он тут же становился “врагом народа”. Следствию отводилось всего 10 дней. Суды проходили без участия прокурора и защиты. Приговоры обжалованию не подлежали и тут же приводились в исполнение.
Что мог предпринять в такой ситуации Главный военный прокурор, у которого на отслеживание всех уголовных дел элементарно не хватало сотрудников? Орловский приказал контролировать по крайней мере самые значимые дела — в отношении командиров Красной Армии.
Со всех концов в военную прокуратуру летели депеши одинакового содержания: “Мы не справляемся, что-то делается неправильно, массовые аресты бесследно не пройдут, военная прокуратура реально ничего сделать не может”. Орловский неоднократно пытался поговорить с прокурором СССР Вышинским о растущем в стране беспределе, но тот его не слушал.
Личная дружба с наркомом Ворошиловым спасла самого Орловского от репрессий. Но от него все равно избавились — тайно.
В 1935 году Орловскому настоятельно порекомендовали отправиться на лечение за границу, в Германию. Где Сергей Николаевич... скоропостижно скончался. От чего? Об этом история умалчивает. Среди документов лишь обычные справки: стресс, болезнь, смерть... А ведь ему было всего 44 года, и ничем серьезным он раньше не болел.
Примечательно, что этой заграничной поездке предшествовала инспекционная командировка Орловского в Среднюю Азию, где особые отделы ОГПУ развернули особенно широкую кампанию по борьбе с антисоветскими элементами. По результатам проверки Орловский представил руководству страны обстоятельную докладную. В ней говорилось о массовых случаях “заведения уголовных дел на основании лишь агентурных данных и доносов”. При этом Главный военный прокурор решительно требовал освободить не менее тысячи человек, арестованных сотрудниками ОГПУ.
После Орловского на такое не отваживался уже никто.
...Поезд Берлин—Москва, доставивший урну с прахом Орловского на Белорусско-Балтийский вокзал, встречали со всеми подобающими почестями. На его похоронах были венки от Вышинского, от Ворошилова, от Буденного... Но только вот самих их не было. Деталь, на первый взгляд, несущественная, если бы она была единственной. В архивах нынешние сотрудники Главной военной прокуратуры обнаружили интересный документ:
“В Совет народных комиссаров СССР, апрель 1935 года. После покойного тов. Орловского остались без средств к существованию его жена — Софья Петровна — 47 лет и мать — Анастасия Васильевна — 68 лет. Учитывая заслуги тов. Орловского, прошу Совет народных комиссаров СССР назначить пожизненную пенсию его жене и матери. Народный комиссар обороны СССР”.
Письмо не подписано, т.е. хода ему не дали. Почему? Непонятно: кто вообще подготовил этот документ, но так и не решился представить его на подпись Ворошилову? А может, решился, но визу наркома не получил?
Известно лишь, что Софья Петровна ненамного пережила супруга и остаток своих дней провела в жуткой нищете. Так узнаем ли мы когда-нибудь истинные причины болезни и смерти Орловского?..
“Обращаюсь к вам, как к родному отцу”
Если с путающимся под ногами Главным военным прокурором еще вынуждены были хоть как-то считаться, то с прокурорами на местах вовсе не церемонились: раз критикует политику партии — значит, и сам враг народа.
В 1938 году таким “врагом” стал Владимир МАЛКИС , прокурор Отдельной краснознаменной дальневосточной армии, близкий соратник Сергея Орловского, вместе с которым он даже написал брошюры “Советское военное уголовное право” и “Революционная законность и Красная Армия”.
Рискуя собственной жизнью, Малкис спас от неминуемой смерти сотни бойцов Красной Армии и их командиров. Он лично отслеживал уголовные дела, которыми занимались особисты.
Вот что говорил о Малкисе председатель военного трибунала дальневосточной армии Б.П.Антонов:
“Я не мог выполнить ряд установок сверху, так как в трибунал почти не поступало ни одного дела. Они ликвидировались военным прокурором Малкисом, либо по его указаниям...”
И это в период, когда другие трибуналы были просто завалены делами!
Понятно, что терпеть такого власти долго не могли. Владимира Малкиса арестовали в январе 1938 года. К этому времени у НКВД было уже несколько показаний свидетелей, утверждавших, что Малкис занимался контрреволюционной деятельностью. В деле, например, есть запись, что Малкис “в 1934 г. присутствовал на вечере у коменданта г. Владивостока Меркеса, где Меркес поднимал тост за Троцкого”. Значит, примыкал к “троцкистской платформе”. Далее там же: “Вместе с Орловским написал брошюры, в которых допущены право-оппортунистические извращения”. А его служебные взаимоотношения с Блюхером были расценены как участие в “фашистском заговоре”.
Список прокурорских “грехов” занимает несколько страниц. Понятно, что все они надуманны. Позже один из следователей Особого отдела УГБ НКВД, занимавшийся делом Малкиса, откровенничал: “Протокол допроса я писал со слов Малкиса и после написания его на 38 страницах передал Хорошилкину. Он прокорректировал этот протокол на свой лад. 10 страниц сам переписал, изменив их так, что в них ни слова Малкиса не было”.
Малкис ни в чем не признавал себя виновным. И надеялся, что наверху обязательно разберутся. Вот выдержка из его письма Сталину:
“Обращаясь к вам, я не прошу верить мне на слово, я прошу только одного — подлинно-объективного расследования по моему делу. Я уверен, что объективным расследованием будет установлена моя полная невиновность в измене родине и я буду реабилитирован. Я обращаюсь к вам, как к родному отцу, и прошу вас: помогите мне и дайте указание соответствующим органам о пересмотре моего дела”.
Письмо это вряд ли дошло до адресата. Зато оно сохранилось в прокурорском архиве. Написанное мелким убористым почерком на клочке бумажки... Верил ли действительно мудрый прокурор, что Сталин во всем разберется?
В октябре 1939 года Владимир Малкис был приговорен к 20 годам лишения свободы и отправлен в Магадан. Он прошел все круги ада. Случайно или по чьей-то злой воле в лагерях Малкис оказался среди отпетых уголовников. Но даже эти люди, прекрасно знавшие о его прокурорском прошлом, относились к нему с уважением. В то время как других “бывших” зэки не жалели.
Он не сломался. И дождался своей полной реабилитации. Те же самые материалы, по которым в 1939 г. Малкису дали срок, стали основанием для прекращения дела за отсутствием состава преступления. Это произошло в 1955 году. К тому времени прокурор отсидел почти 18 из 20 отмеренных ему лет.
Дома его ждали жена и дочь.
О последних годах жизни Владимира Малкиса известно лишь из переписки его родственников. Реабилитированному прокурору назначили приличную пенсию. Но до конца своих дней он продолжал работать. Читал лекции в обществе “Знание”, руководил народным университетом образования адвокатов, писал брошюры и книги на правовые темы. В 1967 г. его наградили орденом “Знак Почета”.
Из письма дочери Малкиса Изабеллы:
“Тема 1937 г. в нашей семье была запретной. Сам он никогда ничего не рассказывал, а мы боялись спрашивать, чтобы лишний раз его не травмировать... До конца он был несгибаемым коммунистом, человеком, более всего остального на свете чтившим Закон...”
Он прожил еще 18 лет и умер в 1973 году. А перед смертью сказал: “Ну вот, теперь страна рассчиталась со мной сполна: 18 за 18”.
За связь с врагом народа
Формальным поводом для ареста военного прокурора Ленинградского военного округа Николая КУЗНЕЦОВА стала его дружба с опальным военачальником Михаилом Тухачевским. В уголовном деле подшито заявление одного из верных доносчиков НКВД:
“Будучи на отдыхе в г. Сочи в ноябре месяце 36 г., я встретил командира 33-й пулеметно-стрелковой бригады полковника Залкинда... При разговоре он сообщил, что, будучи в гостях на квартире у комдива Бакши, который проживает в одном доме с Кузнецовым, он... увидел, что к дому подъехала машина, из которой вышел Тухачевский и направился на квартиру к Кузнецову, где Тухачевского встретила жена Кузнецова.
Не знаю отношений между Тухачевским и Кузнецовым, но исходя из того, что Тухачевский оказался врагом народа, расстрелян по приговору Верховного суда СССР, поэтому считаю, что об изложенном необходимо донести до сведения Главной военной прокуратуры”.
На Кузнецова, развернувшего в северной столице активное сопротивление противоправным судилищам, в НКВД давно точили зуб. И заявление доносчика оказалось как нельзя кстати. За обвинением дело не стало:
“Кузнецов является участником антисоветской военной организации в армии, возглавляемой Тухачевским и др., которая ставит своей задачей насильственное свержение советской власти... Установлено, что Кузнецов поддерживал тесные связи с руководителем германской шпионской организации Футеркнехтом”.
В архиве ГВП есть еще один интересный документ:
“Рапорт. Считаю необходимым сообщить об известном мне факте фальсификации в отношении военного прокурора Кузнецова. В 1937 году, примерно в сентябре-октябре месяце я как помощник оперуполномоченного был вызван на доклад к Шапиро (начальник Ленинградского УНКВД. — Авт.). В момент доклада в кабинет к Шапиро вошел начальник 3 отдела Юдашкин и начальник 17 отделения 3 отдела Альтварг. Оба были в восторге. Юдашкин в моем присутствии заявил Шапиро: “Ваше задание выполнено. Показания на Кузнецова взяты”. Шапиро предложил мне выйти и зайти позже.
Через некоторое время прокурор Кузнецов Альтваргом был арестован, и к моменту суда на Кузнецова было 17 показаний. Считаю, что арест военного прокурора Кузнецова был вызван тем, что он критически подходил к даче санкций на арест, так как аресты часто были недостаточно обоснованны”.
Подпись на этой бумаге не сохранилась. На полусожженном листе видно только ее начало: “младший лейтенант Госбез...” Значит, были совестливые люди и в чекистском ведомстве...
Вслед за самим Николаем Кузнецовым была арестована и его жена Александра.
Из доклада бригадного военного прокурора ЛВО Петровского:
“Мною дана санкция на арест Кузнецовой А.П., 1903 г.р., жены бывшего военного прокурора ЛВО Кузнецова, арестованного как участника контрреволюционного военно-троцкистского заговора. По данным НКВД, Кузнецова была организационно связана с врагом народа Тухачевским и занимается шпионской деятельностью...”
Без родителей остались двое детей — 10-летняя Ирина и трехмесячная Светлана. Это произошло в августе 1937 года.
Николая Кузнецова приговорили к 15 годам лишения свободы и отправили на Дальний Восток, а его супругу после 10-месячного заключения выслали из Ленинграда в Куйбышев. В 1939 г. она написала в Москву, “наверх”:
“Просидев в тюрьме 10,5 месяца, я была выпущена на свободу, но с тем, чтобы по прошествии 6 дней оставить Ленинград, где остались мои дети и мать... Своего мужа я знаю 12 лет как безукоризненно преданного делу Партии, Правительства и народу. И вот Кузнецов, оклеветанный врагами народа, сидит в тюрьме, дети в Ленинграде, а я в Куйбышеве. Одно хочу знать, за какие грехи, которых я за собой не чувствую, приходится так страдать?”
А рядом с письмом матери в деле подшито письмо дочки, 13-летней пионерки-отличницы “родному любимому товарищу Сталину” — с которого я начала этот материал.
Мне удалось разыскать бывшую пионерку-отличницу Иру Кузнецову, а ныне Ирину Николаевну Мотычко. Она живет в Санкт-Петербурге и, несмотря на пожилой возраст, прекрасно помнит все события того страшного года:
— Когда начались массовые репрессии, — рассказала Ирина Николаевна, — отец страшно переживал и много работал. Он написал свое особое мнение начальнику НКВД. А после этого его арестовали. Я очень хорошо помню этот день, вернее, ночь. Тогда мама только родила сестренку, и папа увез меня в Кисловодск, чтобы я не мешала. А мама осталась со Светой на даче. На третий день нашего отдыха ночью к нам в комнату пришли несколько человек в черном, как это показывают в фильмах, и приказали отцу одеваться.
Ирина Николаевна надолго задумалась, заново переживая события 37-го...
— Я ничего не понимала. Помню, было очень страшно. Сижу на кровати, а один мужчина говорит: “Девочка, не волнуйся”. И еще помню последние слова отца: “Я ни в чем не виноват. Я как был, так и остаюсь честным человеком”. А вскоре арестовали маму. Меня с сестрой хотели отдать в детский дом, но нас взяла к себе бабушка. Нашу квартиру конфисковали...
— А вы помните, как писали письмо Сталину?
— Конечно. Я тогда много писала. Друзья нашей семьи советовали так сделать. Я даже сама была на приеме у Генерального прокурора. Но это уже когда отца и без того собирались реабилитировать. Прокурор, помню, смотрел на меня и улыбался, говорил: “Не волнуйся, все с твоим отцом будет хорошо”.
За Кузнецовых хлопотало много влиятельных людей. В конце концов и Николай Михайлович, и его жена были реабилитированы. Они вернулись домой вместе, в начале 1940 года. Но их счастье длилось недолго.
— И мама, и отец в тюрьме подорвали свое здоровье, — вздохнула Ирина Николаевна. — Отец потом рассказывал, как над ним издевались. Заставляли все время стоять, не давали спать. Какой-то мальчишка-следователь говорил: мол, он у меня все равно признается. Но отец ничего не признал, ничего не подписал. Наверное, это впоследствии и ускорило его реабилитацию. Ведь многие заключенные, не выдерживавшие пыток, признавались в том, чего никогда не совершали. А отец не подписал. Мы так радовались, когда они с мамой вернулись! Но через год папа умер. Маму это сильно подкосило — она вовсе перестала следить за своим здоровьем. А потом началась война. Мы с ней остались в Ленинграде, пережили блокаду. Мамы не стало в 1944 году: она умерла от рака. Ей тогда было всего 38 лет.
Уже прощаясь, Ирина Николаевна добавила:
— Вы делаете очень хорошее дело. Ведь многие даже не знают, что в те ужасные годы находились люди, честные и преданные своему делу, которые не боялись противостоять этой кровавой машине. Они спасали других ценой собственных жизней. Это часть нашей истории. Я горжусь своим отцом...
Из многих тысяч людей, подвергшихся репрессиям, уцелели единицы. Те, кто не сломился и не сдался. Об этом думаешь все время, когда листаешь дела бывших “врагов народа”.
Очень трудно читать письма из застенков, эти кровью написанные строки. Кому, как не им, бывшим военным прокурорам, было знать: машина запущена, и остановить ее вряд ли удастся. И все-таки писали: Сталину, Ворошилову, Вышинскому...
А получилось завещание потомкам. Не допустить — никогда! — повторения подобного...
За 10 лет работы по исполнению Закона “О реабилитации жертв политических репрессий” органами военной прокуратуры проверено около 120 тыс. архивных уголовных дел в отношении 143 тыс. лиц. При этом реабилитировано около 85 тыс. человек, из них 15 тыс. — иностранные граждане. Отказано в реабилитации 36 тыс. лиц.
25 тыс. чел. признаны пострадавшими от политических репрессий.
Своей очереди на рассмотрение дожидается еще примерно 180 тыс. уголовных дел.
|
