|
На календаре — 5 октября 1989 года, четверг. Анатолий Черняев сделал запись в своем дневнике, и она тоже хранится в архиве: фонд № 2, опись № 2. Он пишет:
«М.С. (Горбачев) завтра летит в ГДР, на 40-летие. Очень ему не хочется. Два раза звонил сегодня: вылизал, говорит, текст (выступления) до буквы — в микроскоп ведь будут везде смотреть… В поддержку Хонеккера не скажу ни слова. Республику и революцию поддержу.
Сегодня в Дрездене — 20-тысячная демонстрация. Вчера — в Лейпциге».
Горбачеву лететь не хочется, но он это делает. Выздоравливающий после тяжелой болезни глава СЕПГ встречает его в аэропорту «Шенефельд» братским поцелуем. Затем начинает разматываться кинолента странного государственного визита: призрачное факельное шествие по Унтер ден Линден, встреча с Хонеккером в замке Нидершенхаузен и трудный, потому что оторванный от жизни, советско-германский диалог на глазах членов Политбюро ЦК СЕПГ. Всего через несколько дней в доверительной беседе с премьер-министром Италии Джулио Андреотти Горбачев назовет всех этих людей скопом «деятелями вчерашнего дня».
Глубоко обеспокоенный, Горбачев возвращается домой. Невозможно предсказать, что произойдет с ГДР. Ясно лишь одно: СССР окажется вовлеченным в этот водоворот. Через два дня после визита в Берлин Москве становится понятно, что в первую очередь речь будет идти о воссоединении Германии. 9 октября Черняев записывает в дневнике:
«Европа вся в восторге от М.С. в Берлине. И многие «на ушко» нам шепчут: хорошо, что СССР высказался, хотя и деликатно, против «воссоединения Германии» сейчас. Загладин (советник Горбачева) только что объездил всю Францию. С кем только ни встречался — от Миттерана до мэров. Завалил Москву шифровками о своих беседах. И все в один голос — одна Германия никому не нужна…
Тэтчер… в разговоре с М.С.… вдруг попросила «не записывать». Решительно против «объединенной Германии». Но я, мол, не могу этого сказать ни у себя дома, ни в НАТО.
В общем, нашими руками хотят это предотвратить».
Теперь Горбачев больше не доверяет и своему новому другу Гельмуту Колю, он подозревает, что канцлер в обход его доведет до крайности обстановку в ГДР. Он чувствует обеспокоенность Запада, в том числе и США, что «Советский Союз станет «крестным отцом» воссоединения Германии», сетует Горбачев в беседе с почетным председателем СДПГ Вилли Брандтом, вскоре приехавшим в Москву. Брандт отвечает: «Я вообще давно выступаю против этого термина. Воссоединение означает возврат к прошлому, который, во-первых, невозможен и, во-вторых, не может являться нашей целью».
Время мчится вперед гораздо быстрее, чем это представляют себе за кремлевскими стенами. Конечно, эксперты по Германии давно держат в уме Берлинскую стену. Но не бесполезно ли это, коль скоро к данному вопросу спокойно относится даже Эгон Кренц, преемник свергнутого тем временем Хонеккера? Еще 1 ноября, посетив Кремль по случаю своего вступления в должность, Кренц заявил Горбачеву:
«Мы принимаем меры против массового выхода к Берлинской стене. Там будет полиция. Если будут попытки прорывов в Западный Берлин, возникнет тяжелейшая ситуация, придется вводить чрезвычайное положение. Но, думается, до этого не дойдет».
Русские в этом не очень-то уверены, да и на Кренца они больше не хотят полагаться. Поскольку в Берлине продолжаются демонстрации, на заседании Политбюро 3 ноября Горбачев спрашивает шефа секретной службы Владимира Крючкова, сможет ли удержаться Кренц. У Крючкова нет ответа. Тогда слово берет министр иностранных дел Шеварднадзе, человек «с чувством нового». Он говорит собравшимся нечто неслыханное: «Стену лучше самим убрать».
Его коллегам эта идея кажется ошибочной. Но Горбачев дает понять, что без помощи Бонна все равно не удастся удержать ГДР на плаву. Остается всего шесть дней до того, как граница действительно будет открыта — из-за неуклюжих маневров самих товарищей из СЕПГ. Возможно, эта предыстория, имевшая место в московском Политбюро, объясняет, почему из всех четырех держав-победительниц именно Советский Союз так спокойно воспринял драматический крах коммунистической власти в ГДР.
Через месяц после этих событий Горбачев все же вышел из себя, поступив совершенно не характерным для него образом. Случилось это после того, как Гельмут Коль обнародовал в бундестаге свой знаменитый план из 10 пунктов — о восстановлении германской государственности. Свой гнев Горбачев обрушил на приехавшего в Москву министра иностранных дел Геншера, который не отмежевался от Коля. Об этом свидетельствует протокол беседы особенно волнующего свойства.
Геншеру доводится выслушать отчаянную отповедь Горбачева. Генеральный секретарь чувствует, что уже практически не способен влиять на события и что их развитием теперь руководят не державы-победительницы, а уроженец Пфальца Гельмут Коль. Отныне Политбюро стремится отвоевать для собственной страны то, что еще возможно отвоевать.
Момент истины настает, когда 26 января 1990 года в здании ЦК КПСС на Старой площади в Москве проходит секретное заседание нескольких членов Политбюро и советников. Председатель КГБ Крючков заявляет, что дни СЕПГ, а также Ганса Модрова как премьер-министра ГДР сочтены. Председатель правительства СССР Рыжков тоже считает, что сохранить ГДР — дело нереальное. Что же делать? Крючков, специалист по вопросам внедрения агентов, вместе с советником Горбачева Яковлевым предлагают «вмонтировать» Модрова в только что созданную восточногерманскую Социал-демократическую партию (СДП), с тем чтобы он ее возглавил.
Однако все знают: оказывать влияние на ход событий можно теперь уже только через Бонн. Вопрос лишь в том, нужно ли делать это вместе с Колем или вместе с СДПГ? В конце концов, недоверие к уверткам и вилянию социал-демократов оказывается сильнее, чем недовольство Колем.
Чтобы сохранить лицо и остаться в игре, люди в Кремле придумывают формат переговоров «два плюс четыре». Державы-победительницы и оба германских государства должны совместно прояснить вопрос о будущем немцев. Эта акция, заявляет Горбачев, «возвращает нас на роль активных и неустранимых участников германского урегулирования… Самое главное сейчас — растянуть процесс, какова бы ни была конечная цель (воссоединение)».
Но это удается не в полной мере. В беседах с Колем речь идет почти исключительно о деньгах. Ситуация в советской империи полностью разбалансирована; без западных кредитов Горбачев больше не может держаться на плаву.
И лишь в одном пункте он все еще оказывает сопротивление: объединенная Германия ни в коем случае не должна быть членом НАТО. И вот его правая рука Анатолий Черняев пишет 4 мая 1990 года примечательную докладную записку:
«Михаил Сергеевич!< BR> <…> Совершенно очевидно, что Германия окажется в НАТО. И никаких реальных рычагов воспрепятствовать этому у нас нет. И зачем нам опять догонять уходящий поезд, явно уже не имея возможности вскочить в паровоз? И будут ли бронетранспортеры и гаубицы бундесвера стоять на Одере—Нейссе, или на Эльбе, или где-нибудь еще, ситуацию в мировой военной стратегии это не меняет. Вы говорите: если всю Германию возьмут в НАТО, тогда мы остановим и венский процесс, и переговоры по СНВ. Но ведь это будет едва ли не смертельный удар для всей политики нового мышления».
Михаил Горбачев сопротивляется еще два месяца. Затем он встречается с Гельмутом Колем на Кавказе. Гонку из-за воссоединения Германии проигрывает Москва, но реалист Горбачев одерживает победу.
Германский вопрос держал в напряжении целую армию московских экспертов. Но были и другие трудности. Например, Афганистан.
Еще 17 октября 1985 года Генеральный секретарь предложил Политбюро закончить войну в Афганистане и вывести войска, которые шесть лет назад вошли в эту страну на Гиндукуше. В Москве уже чуть ли не привыкли к тому, что в 3400 км от нее день за днем в боях с моджахедами погибают минимум 10 молодых советских солдат.
Кстати, инициатором введения войск в Афганистан в декабре 1979 года был Громыко, причем он добился осуществления своего плана, хотя против выступал Генеральный штаб, считавший этот план невыполнимым и бессмысленным.
Теперь, в октябре 1985 года, Горбачев встретился для секретной беседы с Генеральным секретарем ЦК Народно-демократической партии Афганистана и наместником в Кабуле Бабраком Кармалем, призвав его начиная с лета 1986 года самостоятельно защищать свою страну от моджахедов. Кармаль был поражен. Убежденный в том, что Афганистан необходим Советскому Союзу в качестве буферной зоны перед его южной границей, Кармаль не ожидал такого поворота событий.
После беседы Горбачев затронул этот вопрос на Политбюро. «С Кармалем или без него, — заявил он своим товарищам, — мы сделаем все для скорейшего вывода войск из Афганистана».
Легко сказать, да трудно сделать
Протоколы свидетельствуют об удивительной вещи: вдруг оказалось, что большинство членов партийного руководства, по их утверждениям, с самого начало были убеждены, что вторжение в Афганистан — это авантюра. Но скоро Горбачев заметил: в его окружении очень сильно противодействие выводу войск и сами афганцы не хотят смириться с тем, что союзники уйдут из их страны.
Сначала по указанию Горбачева заменили Кармаля националистически настроенным Наджибуллой (Наджибом). Затем из Кабула отозвали посла СССР — и уже один этот эпизод показывает, что с появлением Горбачева в Кремле стала воцаряться новая атмосфера. 29 мая 1986 года Генеральный секретарь заявил товарищам по Политбюро:
«Наш посол говорит Наджибу: «Я тебя сделал генсеком». Пора его отзывать. Ведет себя как генерал-губернатор».
Афганистан становится постоянным пунктом повестки дня на встречах в кремлевском узком кругу. Главная забота Горбачева — чтобы вывод войск осуществлялся организованно, чтобы не вмешивались США и Пакистан. Он хочет сохранить инициативу за собой: «Результат не должен выглядеть как позорное поражение: потеряли столько ребят и все бросили».
На заседании Политбюро 11 июля Горбачев говорит:
«Выводим 6 полков. Тем самым демонстрируем, что СССР не собирается оставаться в Афганистане и не хочет «прорыва к теплым морям»… И Наджиб должен понять, что все это всерьез. И пусть берет дело в свои руки. Пусть сами афганцы занимаются своей страной.
Сократить число «специалистов». Там их 9 тыс. Пора снимать опеку».
Но пока мало что сдвигается с мертвой точки. Реформатору становится ясно, что многие в его окружении воспринимают «новое мышление» в лучшем случае как тактический маневр, а немалая часть военных продолжает считать доктрину равновесия сил с США non plus ultra. Они не могут отказаться от Афганистана.
Довольно скоро кремлевский лидер замечает, что его курс подвергается бойкоту. В результате в последующие месяцы дело доходит до ожесточенных споров на Политбюро. Горбачев еще раз пытается сломить любое принципиальное сопротивление его политике.
Горбачев: Ведь война! Шесть лет уже воюем! Некоторые говорят: если так вести дела, она и 20, и 30 лет может продолжаться.
Шеварднадзе: Надо кончать войну. И для этого вести переговоры по всем азимутам. Мы должны назвать сроки вывода… Наши товарищи — и тут, и там, в Афганистане, — никак не могут привыкнуть, что имеют дело с суверенным государством.
Горбачев: Почему вы все этого не делаете? В каком кабинете вынесли решение, которое противоречит решению Политбюро?! Все наши действия не дали никакого продвижения… В соответствии с линией, принятой с октября 1985 года, ясно поставлена цель: ускорить меры, чтобы иметь дружественную страну, и уйти… В течение двух лет убраться оттуда, выводя по 50% войск за год… Мы же не социализма там хотим. И США не полезут прямо туда военной силой, если мы уйдем. (Демонстративно обращается к зампредседателя КГБ Крючкову). Ведь никто не возражает? Договорились.
Легче от этого не становится. Наджибулла не может укрепить свое положение, он не проводит политику «национального примирения», чего требует от него Горбачев. Наджибулла знает, что в Москве у него есть единомышленники, например Крючков (который летом 1991 года примет участие в путче против Горбачева).
«Надо найти способ, чтобы не потерять Афганистан как дружественную страну, — требует Крючков на заседании Политбюро в мае 1987 года, — не допустить, чтобы там был создан плацдарм кем угодно — Ираном, Турцией, фундаменталистами. Нельзя уходить, бежать, бросать все».
И Горбачев снова разражается филиппикой против тех, кто бойкотирует осуществление принятых решений. Он говорит, что нужно искать связи с находящимся в эмиграции королем Афганистана и привлекать афганскую эмиграцию, что без ислама не может быть Афганистана и поэтому в правительство должны войти также представители оппозиции: «Уже сейчас ясно, что обойтись 2—3% для оппозиции в правительстве нельзя — не менее 50%».
Какое кощунство говорить такое там, где всего несколько лет назад принимались совершенно противоположные решения! Но уже в апреле 1988 года Горбачев знает, что афганский режим спасти нельзя.
Осенью 1988 года Наджибулла просит, чтобы советские бомбардировщики приняли участие в военных действиях против полевого командира Массуда, и находит единомышленников в Москве. Чтобы предотвратить кровавую бойню, Горбачеву приходится разослать всем членам Политбюро гневное письмо.
10 марта 1989 года Генеральный секретарь пригласил членов Политбюро и секретарей ЦК в Ново-Огарево: Наджибулла обратился с просьбой срочно оказать ему авиационную поддержку в военных действиях при Джелалабаде. И снова находятся товарищи, готовые послать туда советские самолеты. «Но большинство высказались категорически против прямого участия в боевых действиях», — заявил Горбачев.
Парадоксально, но это правда: в марте 1990 года, когда последний советский солдат уже давно был дома, поскольку армия Москвы за год до этого покинула Гиндукуш, протоколы фиксируют очередную просьбу Наджибуллы. Моджахеды стоят у Кабула, он хочет, чтобы русские подвергли бомбардировке аэропорт «Баграм». И хотя все уже, собственно говоря, закончено, старая гвардия в Политбюро пытается еще раз перехитрить Горбачева.
Белоусов: Самолеты можно послать. Мощная будет поддержка. И увеличить поставки военной техники Наджибу.
Шеварднадзе: Я исключаю всякую возможность военного вмешательства СССР.
Зайков: Если Наджиб падет, народ нас спросит — за что воевали?!
Многие советские военные хотели прекращения бессмысленной битвы за далекий Афганистан, но вот курс Горбачева на разоружение большинству из них был действительно непонятен.
Всего через несколько недель после вступления в должность Горбачев захотел встретиться с Рональдом Рейганом — тем самым американским президентом, который только что начал осуществлять свой проект «звездных войн» и объявил Советский Союз «империей зла», призвав с ней бороться. Руководители более чем 5-миллионной Советской армии восприняли идею Горбачева как святотатство. В августе 1986 года один из членов Генштаба впервые публично признал, что между военными и гражданскими представителями советского руководства существуют разногласия.
Горбачев же понимал, что по военным вопросам Москва в отношениях с США уже давно просто блефует, что она не может идти в ногу с рейгановской программой космических вооружений и что размещение ракет СС-20, нацеленных на Западную Европу, было глупостью.
8 октября 1986 года, незадолго до второй встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике, на Политбюро обсуждался вопрос о ракетах.
Горбачев: По ракетам средней дальности (надо) пойти на уступки… Рейкьявик позволит улучшить облик нашей внешней политики. Подчеркнет ее конструктивизм, наше стремление развязать узлы, выйти из тупика, в который заведена Женева. Что-то ведь надо делать на этом центральном направлении, сдвинуть с места. Соединенные Штаты заинтересованы в том, чтобы машина переговоров крутилась на холостом ходу, а гонка вооружений перегружала нашу экономику. Поэтому нужен прорыв.
Громыко: Отступать нам на 180 градусов — не выходит. Но говорить только о равенстве в вооружениях — тоже не выходит. Давно уже в Америке не констатируют равенство, паритет. Установка СС-20 была грубой ошибкой в нашей европейской политике.
Горбачев: Если нам навяжут второй этап гонки (вооружений), мы проиграем! Из-за потонувшей (атомной) лодки (у Бермудских островов) все увидели, в каком мы состоянии. И потом — начнем ведь паниковать: «Отстаем!», «Давай гони!» Не арифметикой надо считать нашу безопасность.
Без сомнения, это камень в огород военных. И когда обсуждаются венские переговоры о сокращении обычных вооружений в Европе, команде Горбачева тоже приходится выступать против фронды людей в мундирах. Как, например, на заседании Политбюро 8 мая 1987 года.
Шеварднадзе: Я за публикацию правды о численности наших войск в Центральной Европе…
Горбачев (министру обороны маршалу Соколову): Когда входишь куда-нибудь, думай, как выходить будешь…
Соколов: У нас (в Организации Варшавского договора) сейчас личный состав вооруженных сил на 170 тыс. больше, чем у НАТО, из них 70 тыс. — советские войска. И дисбаланса нет. И потом — как сократить? Как сохранить то, что завоевано? Вывод войск был бы политической ошибкой.
Чебриков (председатель КГБ): Но мы же берем пространство от Атлантики до Урала. Раз так — дисбаланса нет.
Добрынин (секретарь ЦК): Говорить нам или нет, что у нас больше войск в центре Европы? Ведь Вену-то надо как-то закрывать! Если дело идет о честности, надо говорить. 13 лет мы лукавили. И в этом придется признаться.
Горбачев: Да они (на Западе) и так знают… Были ведь публичные высказывания наших генералов в военных журналах. Они настораживают Запад, усиливают недоверие к нам. <...> Если мы будем подсчитывать: винтовка у них — винтовка у нас, тогда надо кончать со строительством социализма. Я задаю вопрос: что, и дальше будем превращать страну в военный лагерь?
Через добрых полгода, во время встречи в верхах в Вашингтоне, Горбачев ставит свою подпись под Договором о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. После продолжительных жестких переговоров для Горбачева это был прорыв. Но у него дома это уже не имеет значения. Через три месяца, в феврале 1988 года, в стране начинаются первые волнения на национальной почве: азербайджанцы устраивают погромы, расправляясь с ненавистными армянами. Мобилизуются и партийные противники: в выходящей большим тиражом газете «Советская Россия» появляется первая статья, направленная против кремлевского реформатора. Она инспирирована его заместителем.
Конечно, на заседаниях Политбюро самая упорная борьба ведется вокруг внутриполитического курса страны. Горбачев и его сторонники пытаются выяснить, что действительно происходит в Советском Союзе, чтобы противодействовать негативным явлениям. Они хотят привести к падению тоталитарную систему, созданную Сталиным, и сократить распределительные функции государства, заменив их более эффективными рыночными механизмами.
Из-за непомерного роста заработной платы государственная казна пуста, плохо обстоит дело и с производительностью труда. 4 декабря 1986 года Горбачев собирается заручиться согласием Политбюро на повышение цен, но его самый ярый противник, второй секретарь ЦК Лигачев, и еще несколько товарищей возражают: в стране 25 млн. человек получают меньше 50 рублей в месяц, заявляют они. Горбачев констатирует «серьезные политические разногласия», заседание заканчивается раздором.
А тут еще Чернобыль. На заседании Политбюро руководители соответствующих министерств отрицают, что виновны в катастрофе. Происходит резкая перепалка. «Все будут отвечать по строгости, — возмущается Горбачев. — И в Будапеште (на заседании Политического консультативного комитета) генеральным секретарям сказать надо все откровенно. А не то, что у нас в газетах пока пишут. Ведь они же строят АЭС с нашей помощью, по нашим проектам. И посмотрите, какой сигнал! В ГДР на 50% забраковали наше оборудование».
Или проблема ГУЛАГа. В августе 1987 года один министр сообщает, что в тюрьмах все еще сидят 1,3 млн. человек, почти в три раза больше, чем в США, и что в самих лагерях ежегодно совершается 10 тыс. преступлений. «Наши тюрьмы и лагеря плодят сотни тысяч яростных противников Советской власти и мерзавцев, — с негодованием отвечает Горбачев. — Сколько прошло людей через лагеря? Миллионы. Если они оттуда вышли, то большинство прошло и хорошую школу, чтобы стать отпетым преступником».
Его перестройка на этот момент продолжается уже два с половиной года. Ничего не изменилось. Словно он ведет борьбу с ветряными мельницами, и чуть ли не каждую неделю на страну обрушивается новая катастрофа. Так Горбачев поплатился за то, что пытался лечить симптомы, оставив в неприкосновенности партию — эту «бешеную собаку», равно как и руководство армии.
И вот великое преобразование начинает требовать человеческих жертв. Горбачев смотрит на это в растерянности. Вскоре после того, как в апреле 1989 года советские войска разогнали в Тбилиси демонстрацию за независимость Грузии — в результате погибли 20 человек, — снова собирается Политбюро. Горбачев, который к этому времени одновременно является Генеральным секретарем партии, главой государства и Верховным главнокомандующим, знает, что часть членов Политбюро без стеснения лжет ему.
Горбачев: Получая шифровки, я, например, сразу вижу, где почерк ГРУ, где КГБ, где какого-то другого ведомства. Когда идет анализ ситуации в Прибалтике, сразу могу отличить, что там правда, а что нам навязывается как правда. Владимир Александрович (Крючков), я на тебя смотрю! Давайте посмотрим на события в Тбилиси. Вот я прилетел в Москву. Мне во «Внуково» говорят: введены войска в Тбилиси. Это что? Так надо было? <...> А комендантский час зачем нужен? Не нужен он был. Там надо было членам ЦК идти к народу.
Рыжков: Я — председатель правительства, а что я знал? О гибели людей в Тбилиси в «Правде» прочитал.
Собственно говоря, это время — время гласности. Но население и теперь не узнает о дискуссиях в святая святых. То, что в действительности происходит за кремлевскими стенами во время перестройки, — это табу.
Лишь изредка Горбачев, этот реформатор печального образа, по-настоящему дает волю своим чувствам. Например, когда в мае 1987 года немец Матиас Руст, ускользнув от систем ПВО на своей «сессне», совершает посадку на Красной площади и весь мир разражается смехом, Горбачев отдает под суд 150 генералов и отправляет в отставку министра обороны. И тут же назначает нового: это генерал армии Дмитрий Язов. Человек, который тоже примет участие в путче 1991 года.
После распада Советского Союза прошло 15 лет, и поражения тех времен сегодня предстают перед Горбачевым в смягченном свете. «В основном дело сделано», — сказал он еще в 1990 году, имея в виду, что за время своего правления ликвидировал неосталинистский тоталитаризм.
25 декабря 1991 года Михаил Горбачев появился перед телевизионными камерами, чтобы объявить о прекращении своей деятельности на посту президента СССР (его речь с тех пор ни в одной газете не публиковалась в полном объеме). Он подчеркнул, обращаясь к «дорогим соотечественникам», что никогда не пользовался должностью Генерального секретаря только для того, чтобы «поцарствовать» несколько лет.
Но в России сегодня мало кто хочет это слышать. Горбачева, человека, демонтировавшего советскую власть и распустившего империю, возникшую в результате Второй мировой войны, с тех пор не жалуют в собственной стране. А на Западе он остается героем, уважаемой исторической фигурой, человеком, который мирным путем помог великой державе сократить свое величие до его подлинных размеров.
|
