|
«Бесплатно ничего не получала»
– Напряженный у вас график. Многие и в 40 лет такой нагрузки не выдерживают. Устали?
– Нормально. Я вообще о возрасте не думаю, а когда напоминают – воображаю себе эту цифру (80) и смеюсь: не может быть! Просто не верится, что жизнь так быстро пролетела.
– Почему музей Шостаковича делаете в Петербурге? Ведь он умер в Москве, долго жил на даче с вами по соседству в Жуковке?
– Это самое важное место в его жизни – дом его родителей. Здесь прошли детство и юность Дмитрия Дмитриевича, его становление. И женитьба, и создание оперы «Леди Макбет Мценского уезда» – все в этих стенах. Здесь его начали травить якобы за формализм.
– Его семья участвовала в создании музея?
– Сын Максим подарил письменный стол Дмитрия Дмитриевича. У его родственников мы купили мебель... Мы с Ростроповичем считаем, что должны это сделать. И делаем. Там была большая коммуналка, мы ее расселили.
– И кажется, до сих пор идут конфликты с соседями...
– Под музеем-квартирой живет какой-то странный человек. Он говорит, что у него лопнул карниз и образовалась трещина, якобы потому что мы облегчили потолок. Мы предлагали заделать трещину, но он хочет денег. А мы не даем.
– Раньше у вас была квартира в Москве и дача в Жуковке, которую вы обустраивали, как любимое гнездо. Теперь у вас не меньше десяти поместий, домов и квартир в разных уголках земли. Какой из них самый главный дом?
– Я родилась в Ленинграде. Но, к сожалению, мы сейчас редко бываем здесь. Центр оперного пения в Москве отнимает все время и забирает много сил.
– А почему купили именно этот дом?
– Просто понравилось место: тихо, Нева за окном... Этот дом построила для себя одна женщина в XVIII веке. Она ничем не была знаменита.
– Еще одним вашим соседом по Жуковке был академик Сахаров...
– Его дачу снесли. Вдова продала кому-то. К сожалению, мы этого не знали. Мы бы купили и сделали там музей.
– У вас не отняли дачу после отъезда за границу в 1974 году?
– Не успели. Когда нас лишили гражданства, появилась целая очередь из желающих заполучить нашу квартиру. Но у них ничего не вышло. У нас же дом кооперативный. И дачу купили сами. Мне от советской власти ничего бесплатно не досталось. Даже образования.
– Как же вы научились не только читать ноты, но и профессионально разбираться во всех музыкальных тонкостях?
– Сама. Читала, училась. А консерваторию окончила экстерном, уже будучи народной артисткой СССР, солисткой Большого театра.
– Центр оперного пения, как я поняла, – ваша воплощенная мечта. Вы давно говорили, что консерваторские пять лет – многовато. Достаточно двух.
– Теперь думаю, что не совсем достаточно. Посмотрим.
Для меня главное – отдать то, что я получила. Человек должен передать свое мастерство и знания следующему, не тащить за собой в землю.
Кажется, что-то получается: нас приглашают, на наши спектакли приходят импресарио из разных стран, городов. Специально трудоустройством своих выпускников не занимаюсь. считаю, что они заслуженно получают свои контракты, поют партии в Большом...
– А теперь отказались проводить свой юбилей на новой сцене Большого... Это не создаст вашим ученикам проблем?
– Может быть, и создаст. Ничего, есть еще места, где мои ученики смогут попробоваться. Но покупать творческое благополучие таким образом – я никогда этого не делала и не буду. Считаю абсолютно нормальным высказать свою точку зрения. На то я и народная артистка Советского Союза и 60 лет в искусстве. Это моя обязанность.
Несколько лет назад я высказала свое мнение, когда они «Турандот» ставили. Было непонятно, почему надо брать итальянку с некрасивым тембром голоса. у нас в провинции есть певицы гораздо лучше. А сейчас я просто написала г-ну Иксанову письмо, что вынуждена отказаться от любезно предоставленной мне возможности праздновать юбилей в Большом театре, потому что после спектакля «Евгений Онегин», который я увидела, поняла, что к этому театру не имею отношения. Никакого личного конфликта.
«Моя фамилия становится все более чужой»
– Вишневской вы стали, выйдя замуж за человека, с кем прожили всего два месяца. Потом был другой муж, и наконец, вы встретили Ростроповича, с которым сыграли уже золотую свадьбу. Почему вы оставили себе фамилию человека, который так мало значил в вашей жизни?
– Красивая фамилия, а я уже на сцене была – поступила в театр. Так и осталась Вишневской. Вышла замуж за театр. Но знаете, чем дальше, тем больше чужой мне становится эта фамилия.
– Вас трудно представить не Вишневской, а, скажем, Ивановой (девичья фамилия Галины Павловны. – авт.). Многие ваши родственники умерли во время блокады, но кто-то остался жив. Вы с ними поддерживаете отношения?
– Когда я вернулась в 90-е годы, еще были живы мой двоюродный брат и тетя Катя, которая похоронила двух сыновей в войну, а со старшим по дороге жизни ей удалось эвакуироваться в Ташкент. Недавно похоронила сводного брата – сына моей матери. Конечно, я им помогала.
Еще была жива дочь моей матери от другого отца, с ней я отношения не поддерживала. Как ни странно, с моей семьей я оказалась в итоге практически не связана. Значит, такая была семья – если шести недель от роду меня подбросили бабке. Наверное, мое отношение к семье и выросло из того, что я никогда этого не забывала. Теперь понимаю, что из-за своих родителей была очень жестким человеком. Оттаивать начала, только когда вышла замуж за Славу и родила Ольгу. А вот бабушку до сих пор вспоминаю с любовью, каждый день.
– Кажется, когда умерла ваша мама, вам было 22, а ее дочке – 4 года... Вы ей помогали?
– Нет, у нее были другие родственники. С детьми моих родителей вообще очень интересная история. Дочь моей матери, Надя, появилась в моей жизни позже. Но как появилась! Она не ко мне пришла, а написала в «Комсомольскую правду», что я должна ее содержать.
– У вас странные родственники. То папаша появляется в канцелярии Большого театра и пишет на вас донос, что вы скрыли его осуждение по политической статье, то сводная сестра...
– Да. А потом появилась другая сестрица (дочь отца), которую я никогда в жизни не видела. Эта пришла ко мне, просила денег. Я ей их дала, она исчезла.
– В вашей судьбе много мистического. Вы как минимум четыре раза были на пороге смерти, несколько раз – на грани потери голоса... И в последнее мгновение всегда что-то вас спасало. Но вы рассказывали, как в Италии к вам приходила смерть и вы попросили у нее еще 30 лет. Вам потом не было страшно?
– Тогда мне было 37, и еще 30 лет мне казались бесконечностью. А потом вдруг смотрю – год прошел. Надо же! И чем дальше, тем время летело быстрее. Потом... Слава Богу, ничего не случилось. И я забыла.
– Вы, всегда такая решительная, отговаривали Ростроповича писать письмо в защиту Солженицына. Почему? Ведь писатель жил у вас на даче, и в этом смысле ваш муж не мог промолчать...
– Я была не против письма, а против того, чтобы быть тайно удушенной. Если бы мне сказали, что его напечатают, первая бы подписала письмо. Публичная казнь меня устраивала больше. А так я ему пыталась объяснить, что будет. Собственно, это потом и произошло. Ростроповичу сняли все зарубежные гастроли, не давали выступать в Москве и других столицах... Его сестра – музыкант – тоже стала невыездной. Ее вызывали в КГБ и требовали, чтобы она сменила фамилию. А что творилось, когда мы уехали!.. Мне сейчас принесли архивы. Читаю документы – автографы Брежнева, Андропова... Их приказы, что делать с нами за границей. Например, мы писали в Париже «Пиковую даму», с нами должен был петь болгарский хор. За неделю до записи получаем телеграмму: выехать не могут. А это, оказывается, Брежнев (у меня теперь есть его письмо): надо дать знать болгарским товарищам, чтобы не ехали.
Дорога домой
– Вернуться позвал Горбачев?
– Нет, на приеме в Белом доме в Вашингтоне он спросил у Ростроповича, хорошо ли нам здесь. Муж ответил: хорошо. Приглашения вернуться не последовало. Вскоре после этого мы вместе с Вашингтонским оркестром поехали на гастроли в Россию. То есть на гастроли ехал Слава и умолял меня поехать с ним. А я не хотела, вспоминая о той чиновной шпане, которая отравляла нам жизнь.
– Так долго жила обида?
– Да. А спустя пару лет, когда у меня был в Большом театре юбилей (45 лет на сцене), я вышла в этот зал и вдруг физически почувствовала, как с моей груди сползла пудовая плита. Все ушло, что душило. И поняла, почему у нас, православных, есть прощеное воскресенье: жить с ненавистью страшно. А прощать – это самое трудное.
– Елену Образцову, свою ученицу, которая вас предала, простили?
– Простить – не значит забыть. Не хочу и думать о ней. Я всегда была осторожна в выборе людей, которые рядом. Близко подпускала очень немногих. А она для меня – статья особая. До сих пор не понимаю, как Образцова могла стать в первые ряды травли против меня.
– Вам вернули гражданство?
– Да, хотя мы даже не просили об этом. Но мы отказались – вся семья на Западе (наши шесть внуков – все американцы), а двойное гражданство в России иметь нельзя. Сейчас у меня два паспорта – Швейцарии и Монако.
– И вот вы вернулись...
– Это был 1990 год. Я была в ужасе. В магазинах на полу опилки, как в конюшне, воняет псиной... Прилавки пустые. Когда мы ехали в машине к нашему дому, увидела огромную очередь в недавно открытый в Москве «Макдоналдс» на Тверской и сказала Славе: «Если мой народ вот так стоит полдня, чтобы поесть вонючую котлету, мне не жалко этих людей. Значит, они другого не стоят».
Детский вопрос
– Снимаясь у Сокурова в «Александре», вы месяц провели в Чечне...
– Я жила в военном лагере, где мне дали маленькую комнату с душем и даже кондиционером. Сами они живут в ужасных условиях. Так, офицеров селят по 6 человек в 18-метровой комнате. Можете себе представить?! Меня сопровождал охранник, капитан. «Сколько же вы так живете?» – спрашиваю. «Уже три года», – отвечает.
Мы там были, когда убили Басаева. попросила, чтобы мне собрали детей: хотела их послушать. Это было совершенно потрясающее зрелище. Пришли женщины, старики в папахах, дети пели... Я двоих отобрала, они уже в Москве. это обычная школа в Новокосино. В ней – музыкальный театр имени Вишневской. Там удивительные педагоги, и они ставят с детьми всякие музыкальные спектакли.
– Вы много помогаете именно детям – ведь существует еще и ваш благотворительный фонд. акцент делаете на медицинскую помощь. Это связано с тем, что ваш первый ребенок умер практически сразу после рождения?
– И с этим тоже. Мы сделали более 2 млн прививок от гепатита в разных регионах страны. Но сейчас с прививками закончили: раньше вакцины в России не было, мы ее покупали за границей. А теперь уже есть. Сотрудничаем с детской академией, построили родильный дом под Новгородом, в Оренбурге больница есть, будем продолжать программы в Поволжье...
– Ваша младшая дочь Елена активно участвует в делах фонда. Она им руководит?
– Нет, просто работает. У нас есть директор и штат.
– Ваши дочери – профессиональные музыканты, но, кроме фонда, кажется, больше ничем не занимаются...
– А чем им заниматься, если у одной четверо, а у другой двое детей? Вырастить их – не такое уж простое дело.
– У вас тоже было двое, и вы занимались искусством.
– Но это очень сложно. За границей, чтобы быть наверху, надо очень много работать. Моим дочерям на это, видимо, не хватило ни терпения, ни желания.
– Вам удалось сохранить контакт с детьми? Вы все время либо работали, либо были на гастролях, а с ними сидели няни, неизбежно прививая им черты своего характера, свои привычки, которые могут идти вразрез с вашими представлениями...
– А разве есть выбор? Мне удалось избежать беды: контакт не потерялся, мне очень близки мои дети. Мне кажется, рецепт тут один: любишь своих детей – и люби. И будь с ними матерью, когда можешь. Если есть свободная минутка – удели ее детям. Хотя старшая дочь Ольга до сих пор меня иногда упрекает, что я ее оставляла одну. У нее ревность к младшей сестре – якобы я Лену больше любила. Я ей объясняю: ты пойми, все было для тебя, Ленка сама росла, как трава. Тебя с ложки кормили, а она сама сидит ест. Хотя ей – год, а тебе – три.
– Скоро Новый год. Будете встречать всей семьей?
– Все мы редко собираемся. Вот на юбилее у меня все собрались. Только не было Ростроповича, который внезапно заболел. Старшая дочь Ольга живет в Америке. У нее двое детей. Младшая, Елена, живет в Париже, а ее дети учатся в Германии и в Швейцарии. Если собираемся семьей на Новый год, как правило, это происходит в Париже. Обычный семейный ужин. Дети, естественно, ждут подарков. Это очень приятно – дарить.
– Что сейчас делает Мстислав Леопольдович?
– Вчера у него был концерт в Люксембурге. Сегодня к вечеру он должен быть дома, в Париже. Хотя, мне кажется, ему бы еще надо отдохнуть: у него осложнения после операции. Но сейчас уже лучше, и он играет концерты, не может иначе.
– Вы в чудесной форме. Есть какой-то секрет?
– Никаких распорядков, это не для меня. Спортом не занимаюсь – ленива. Диеты не соблюдаю – не могу. А вот есть стараюсь поменьше. Например, сегодня утром съела кусок хлеба с маслом, выпила кофе. Потом поехала на квартиру Шостаковича развешивать фотографии. Вернулась – съела тарелку кислых щей, которые сварила домработница. Они целый день томились у нее на плите. И еще на ночь съем щи с черным хлебом, больше ничего.
– Хотелось бы повернуть время вспять и что-то изменить в жизни?
– Нет, ни о чем не жалею.
|
