|
Сегодняшнее состояние идеологической составляющей глобальных международных отношений позволяет, перефразируя Клаузевица, сказать: мир - это продолжение войны другими средствами. Известно, что историю пишут победители, неважно, действительные или воображаемые. Главное для них - отнять у побежденного возможность гордиться свершениями предков, подавить стремление равняться на предшествующие поколения, подорвать готовность вступиться за наследство, полученное от отцов и дедов. Другими словами, лишить побежденного его истории. Заставить народ ненавидеть и презирать свое прошлое, прошлое своей страны равноценно тому, чтобы вытолкнуть его в небытие. Отстоять свою историю значит защитить здесь и сейчас место своего народа в рамках глобальной реальности прошлого, настоящего и будущего.
Уважать прошлое своего народа отнюдь не равнозначно тому, чтобы закрывать глаза на ошибки или темные пятна, каких немало имеется в былых временах любого народа планеты. Но для определения, что есть свет и что есть тьма в хронологическом течении истории, должны действовать равные критерии для всех. Нельзя перечеркивать прошлое своего народа только потому, что его действия в минувшие кризисные периоды не укладываются порой в прокрустово ложе норм и канонов, предусмотренных для совсем других времен и ситуаций, в то время как аналогичные «прегрешения» других народов не только обходятся стороной, но сплошь и рядом выдаются за моральный образец.
Можно понять бегство от своей истории нынешних немцев, всеми силами пытающихся уменьшить давление трагического прошлого Германии на восприятие в мире немецких поколений, уже не связанных со злодеяниями нацизма. Понять, но не принять. Нет абсолютно никаких оснований подхватывать псевдонаучный термин «тоталитаризм», который должен доказать, что нацизм существовал не только в Германии, но и в Советском Союзе, причем в еще более варварской форме. Исповедующим теорию «тоталитаризма» нет дела до того, что национал-социализм - это зверское учение об «избранной» расе, имеющей «право» на мировое господство и уничтожение других наций и народов, а реальный социализм - пусть уродливое, но законное дитя всех предшествующих идеалистических доктрин о всеобщем равенстве людей. Нам незачем облегчать задачу немцев, пытающихся доказать, что германская история не самая неприглядная в мире. И уж тем более идти на поводу у наших записных разоблачителей, в нервическом припадке убеждающих себя и других, что гаже истории России нет и не было на земле.
Долгое время в качестве определителя нравственного климата послевоенного мира незыблемой скалой возвышался юридически завершивший Вторую мировую войну Нюрнбергский трибунал народов, признавший преступным руководящий состав национал-социалистской партии и ее охранные отряды (СС), службу безопасности (СД), тайную полицию (гестапо). Нюрнберг впервые четко сформулировал понятие преступления против человечества и квалифицировал агрессию как тягчайшее преступление такого рода. С тем чтобы размыть авторитет Суда народов, было решено соорудить что-либо ему подобное, но уже предназначенное не для Германии. Так появился на свет Международный суд по бывшей Югославии. Он во всем подражает Нюрнбергскому трибуналу, но создан для страны, не совершавшей агрессии. Более того, для страны, которая по праву вошла в число победителей Второй мировой войны, так как вела активную партизанскую войну против гитлеровских оккупантов. В континентальной Европе лишь СССР и Югославия так и не покорились нацистам.
Если немецкая тяга переписывать историю в какой-то мере логична, то рвение наших доморощенных исторических ревизионистов вызывает множество сомнений. В центре их похода против прошлого своей страны стоят советско-германский пакт о ненападении и протоколы к нему. Но сколько ни копайся в архивах, не удается найти чего-либо, опровергающего фундаментальную данность лета 1939 года, а именно -неизбежность начала Второй мировой войны в начале августа и перспектива, в случае отсутствия договоренности с Германией, практически немедленного выхода агрессора на советские границы у Киева (столицей УССР все довоенные годы был Харьков), Минска и Ленинграда. Тогда как и в 1941 году речь шла о том, быть или не быть нашей стране, нашему народу, причем не в возвышенном, а в самом грубом, физическом смысле этого слова. СССР был готов защищать Польшу, чтобы начать войну на максимально удаленных от своих границ рубежах, но та не захотела союза с Москвой. Какой помощи можно было ожидать от Франции и Англии, наглядно показала «странная война»: на Западном фронте не было сделано ни единого выстрела, пока вермахт громил польское войско. Перед лицом этих фактов складывается твердое убеждение: те, кто обвиняет советское руководство в том, что оно не ввязалось очертя голову в войну уже в августе 1939 года, руководствуются желанием, чтобы СССР был сразу разгромлен. Как же надо ненавидеть свою страну, чтобы желать победы нацистам, готовившимся стереть ее и ее народы с лица земли!
Организация отпора нацистской Германии требовала от всех противников Гитлера идти порой на акции, не сообразующиеся с нормами мирного времени. Вряд ли можно признать высокоморальным расстрел военно-морскими силами Великобритании в июле 1940 года сконцентрированного в гаванях Северной Африки союзного французского флота. Англичане руководствовались опасением, что этот флот может быть использован немцами, оккупировавшими часть Франции для форсирования ЛаМанша с целью высадки вермахта на британских островах. Во время операции погибло много французских моряков, не принявших мер предосторожности по отношению к тем, кого они считали своими верными друзьями. И тем не менее ни тогда, ни после англичане не испытывали угрызений совести и ни в чем не каялись.
В изданных после войны мемуарах Уинстон Черчилль отмечал, что ему нечего добавить к заявлению, сделанному им в парламенте 4 июля 1940 года после завершения уничтожения французского ВМФ. Он писал: «Во время моей речи палата застыла в глубоком молчании, но затем случилось то, чего я еще никогда не видел. Все вокруг поднялись со своих мест и долго аплодировали. До этого момента консервативная партия соблюдала некоторую сдержанность по отношению ко мне, и при моих появлениях в палате и при первых моих выступлениях перед парламентом самый теплый прием оказывался мне со скамьи лейбористов. Теперь же все объединились в торжественных, оглушительных овациях. Ликвидация французского военно-морского флота как фактора силы в результате военной акции практически одним ударом произвела глубокое впечатление на все страны. Англия, которую многие уже считали конченной, о которой некоторые иностранцы думали, что она дрожа стоит на грани капитуляции перед гигантской вражеской силой, эта Англия нанесла беспощадный удар по своему вчерашнему лучшему другу и обеспечила себе на определенное время бесспорное господство на море. Мир не мог более сомневаться в том, что британский военный кабинет не побоится ничего и не отступит ни перед чем. И он не ошибался».
Французы испытывали, естественно, совсем другие чувства. Вспоминая о внезапной атаке на французские корабли, Шарль де Голль указывал в своих военных мемуарах, что операция англичан стала «ударом топора» по надеждам быстро сформировать вооруженные контингенты Свободной Франции, готовые продолжать сопротивление гитлеровцам и капитулянтскому правительству маршала Анри-Филиппа Петена в Виши. Приток добровольцев из Франции резко ослаб. Де Голль указывал: «Было ясно, что тревожное осознание опасности, отрыжки старого морского соперничества, претензии, копившиеся с начала битвы за Францию и достигшие апогея в момент заключения в Виши перемирия (с немцами), прорвались у британского правительства и адмиралтейства одной из тех сумрачных импульсивных акций, которыми загнанные вглубь инстинкты этого народа ломают иногда все преграды». Но, считая неоправданным решение Лондона, так как непосредственной опасности захвата немцами французского ВМФ не было, де Голль тем не менее нашел в себе силы признать, что у англичан были все же основания «опасаться, что противнику удастся в один прекрасный день завладеть нашим флотом». «В этом случае, - продолжал он, - опасность для Великобритании стала бы смертельной. Несмотря на боль и гнев, вызванные у нас - у меня и моих товарищей - драмой Мерс-эль-Кебира, образом действий англичан, их манерой похваляться содеянным, я пришел к выводу, что спасение Франции превыше всего, включая судьбы ее кораблей, и что долг состоит прежде всего в том, чтобы продолжать борьбу». Это была позиция человека долга, знающего, что такое война и ее законы, истинного французского патриота, последовательного противника фашистской Германии, готового пожертвовать всем для разгрома ненавистного врага.
Выход вермахта к Ленинграду, Киеву и Москве еще до начала прямых военных действий означал бы почти 100%-ную вероятность скоротечного разгрома сухопутной державы СССР. Советский Союз мог и должен был сделать все, чтобы предотвратить эту опасность. Образ его действий отличался от действий морской державы Англии, но цель была та же - сберечь потенциал ответного удара, сохранить шанс одержать конечную победу над смертельным врагом человечества.
Конечно, задним числом, когда итог цепи событий всем известен, легко обсуждать и осуждать действия не обладавших даром Нострадамуса советских политиков, которым приходилось действовать практически вслепую и в условиях цейтнота. Вероятно, можно было лучше распорядиться полученным СССР выигрышем во времени и пространстве. Наверно, не стоило провозглашать тосты за здоровье «фюрера». Но недобросовестно, неразумно и несправедливо порицать само решение, обеспечившее спасительную передышку. Кстати, во Франции никто не устраивает сегодня истерик вокруг расстрела французского флота англичанами в 1940 году. Большинство французов об этом просто не знают.
Вся система немецкого миропонимания и притязаний ФРГ на место «под солнцем» строится на специфическом истолковании исторических событий недавнего прошлого. Представление о национал-социалистском периоде как о «случайности», возникшей из ничего «черной дыре» немецкой истории соседствует с настойчиво пропагандируемым тезисом о том, что Германия всегда была на стороне Запада в его извечном конфликте с Востоком. У немецких историков и политиков практически невозможно найти четкого признания вины Германии за развязывание Первой мировой войны (дескать, «виновны все», прежде всего агрессивная царская Россия). О безусловном признании вины Германии за развязывание Второй мировой войны также говорить не приходится. Без тени сомнения провозглашается, что в нападении Гитлера на Советский Союз есть вина самого СССР: это был, дескать, бег наперегонки «двух агрессоров». Запад же, вскормивший фашистского хищника и давший ему набраться сил, изображается только в виде белоснежного ангела мира. В случае нужды «доказательством» служат оглушающие крики занятой самоедством российской интеллигенции. В самом деле, какие могут быть сомнения, если даже институты РАН занимаются подобным (кстати, небесприбыльным) делом! Упорное повторение абсурдностей не остается без последствий для общественного мнения Европы.
Развернувшаяся битва за историю заслуживает серьезного внимания с нашей стороны. Официальный конец конфронтации ничего не изменил в русофобском истолковании Западом прошлого Европы, особенно в том, что касается событий XX века. Проамерикански и антироссийско настроенные «новые европейцы», а также часть государств постсоветской пространства сознательно обостряют ситуацию. Они с азартом выдают себя за жертв «советского экспансионизма» (как будто компартия существовала только в СССР, и все коммунисты были русскими). В этом качестве они выдвигают требование изолировать Российскую Федерацию. Реабилитируются убийцы из СС, в ранг национальных героев возводятся подонки, стрелявшие в спину нашим бойцам, лишаются пенсий солдаты армии-освободительницы, замалчивается тот факт, что русские, белорусы украинцы угонялись на принудительные работы не только в рейх, но и в Прибалтику. Есть все основания ожидать, что чудовищные искажения исторической истины в рамках кампании по дискредитации нашей страны будут набирать обороты по мере выхода России из кризиса и укрепления ее влияния в мире.
Деформация истории совсем не схоластика. Идет практическая подготовка общественного мнения стран Запада к введению санкций против новой России. Для нас же требование соблюдать историческую объективность стало средством противодействия мобилизации враждебных России сил в Западной Европе. Свобода мнений безусловна и неприкосновенна. Но разве мы должны по этой причине поддерживать из наших скудных средств тех, кто относится к России как к своему злейшему врагу? Разве мы обязаны допускать оболванивание наших школьников и студентов, нашей молодежи, которой предстоит строить будущую Россию? Битва за историю не допускает кавычек.
|
