|
Сначала - о титаническом труде, проделанном составителем тома доктором геолого-минералогических наук В.Волковым.
Дневниковые записи Владимира Ивановича, как и следовало ожидать, пестрят многими сотнями, если не тысячами, фамилий его коллег и близких, просто знакомых и лично не знакомых, современников и деятелей прошедших времен. И практически все эти упоминания в бесчисленных редакторских ссылках сопровождаются добротным комментарием с указанием рода их деятельности, степени связи с автором дневников и годов их рождения и кончины.
Как явствует из заголовка тома, записи эти пришлись на страшный период в истории нашего общества - на период разгула Большого террора. Надо ли удивляться, что львиная доля упомянутых в записях персоналий пришлась как раз на тех, кто оказался в числе жертв безудержного произвола власти? И каких сил, знаний и настойчивости потребовалось от составителя, чтобы документально определить хотя бы только даты их казни или естественной кончины - за решеткой или за колючей проволокой гулаговских лагерей. Благодаря этому уникальному труду книга становится настоящим мемориалом всем невинно убиенным в те годы.
Но в еще несравненно большей степени эти дневниковые записи могут служить для сегодняшнего читателя достойным памятником мужеству самого Владимира Ивановича.
Переносить на бумагу собственные наблюдения и эмоции представлялось в те времена смертельно опасным деянием. По многочисленным воспоминаниям хорошо известно, что прибывавшие на “черном вороне” незваные ночные гости обыск свой начинали прежде всего с поиска сделанных от руки записей, заметок на полях книг, почтовой переписки и, уж конечно, дневниковых записок, находка которых рассматривалась как редкая удача.
Как отмечает исследователь и составитель В.Волков, середина 1930-х годов (конкретно 1934-1935 гг.) для Вернадского стала этапом постепенного изменения в восприятии советской власти “от безусловной внутренней оппозиции... до определенной лояльности. Его главная позиция “государственника”, совпадающая с властью, - укрепление экономического могущества, борьба с сепаратизмом... и вера в конечную цель социального эксперимента”.
Посылом для такого определения послужила запись Вернадского, датированная 19 июля 1937 года, через месяц с небольшим после процесса над руководством Красной армии во главе с маршалом М.Тухачевским, завершившимся 11 июня расстрельным приговором. Ученый отмечает: “Среди интеллигенции явно слушается и распространено убеждение, что политика Сталина-Молотова - русская и нужна для государства. Их партийные враги - враги и русского народа, если брать его государственное выражение, несомненно связанное с культурой”.
Эту констатацию он подкрепил и развил месяц спустя 7 июля, пытаясь ответить на мучительный вопрос - кто нами управляет: “Люди, по-видимому, средние, кроме Тухачевского, - как средние люди большинство, управляющее нами, кроме головки - Сталина, Молотова”...
Через несколько месяцев, 4 января 1938 года, - те же не дававшие покоя размышления: “Говорят о сумасшествии власть имущих. Могут погубить большое дело нового вносимого в историю человечества”. А две недели спустя, 17 января, казалось бы, наступило страшное лично для него прозрение: “Партия боится Сталина. Ежов и Сталин - не одно?”
Как похоже все это на метания миллионов подданных сталинской империи не только в годы Большого террора, но и впоследствии, вплоть до кончины диктатора. С какой страстностью уговаривали они себя стародавней успокоительной байкой, будто батюшка-царь хорош и справедлив, а вот вредят и охальничают бояре.
И трижды прав составитель, который сопроводил последнюю запись собственной констатацией: “Вернадский продолжает попытки разобраться в истоках и причинах массового террора. Здесь впервые возникает гипотеза о Сталине как вдохновителе репрессий, но в дальнейшем не получившая подтверждения в его дневниковых размышлениях”.
Именно к такому заключению, вновь отделяющему фигуру вождя от всего творившегося на пространстве одной шестой части света, Вернадский приходит 25 января: “Все больше говорят о болезни или вредительстве руководителей НКВД”. То есть обратно же “бояр”, а не “помазанника”!
Такова же суть мысли, зафиксированной полтора месяца спустя, 14 марта: “Очевидно, верхи отрезаны от жизни. Две власти - если не три - ЦК партии, правительство Союза и НКВД. Неизвестно, кто сильней фактически”.
И, наконец, одна из последних записей 1938 года, от 19 декабря: “Все больше углубляется у меня впечатление непрочности основ современного устройства России, а может быть, и строя. Во что обернется все, если не будет Сталина-Молотова, даже если не будет внешней войны?”.
А через пять дней, 24 декабря, он делится с дневником новым прозрением, явно дезавуирующим вчерашние суждения о надежности для будущего страны надуманной им связки “Сталин-Молотов”. Задолго до Василия Гроссмана и его романа “Жизнь и судьба”, завершенного в 1960 году, затем в рукописи изъятого органами КГБ и увидевшего свет на родине писателя лишь в 1988-м, Владимир Иванович наконец-то приходит к здравому выводу об адекватности правящих режимов Германии и Советского Союза. Вот что записал он в тот день, предсказав одновременно неизбежный конец обеих родственных диктатур: “...конечно, и гитлеризм, и сталинизм - преходящие стадии...”
Составитель тома, естественно, не прошел мимо этой тезы и проинтерпретировал ее справедливым замечанием о том, что у автора дневника “аналогия нацистского режима со сталинским социализмом уживается с пиететом по отношению к Сталину”.
Подобные метания “между Сциллой и Харибдой” могут породить у читателя, не жившего в те страшные годы перманентного террора, немалое изумление. Ведь записывал это не просто интеллигент и умный человек, а воистину гений. К тому же и народную мудрость, что рыба гниет с головы, автор дневников тоже, конечно же, знал.
...В то время, когда Владимир Иванович заполнял тетрадки своими повседневными размышлениями, я был спокойно спавшим по ночам школьником младших классов. Не задумывавшимся, как проводили те ночи родители. Спали ли они или тревожно прислушивались к ночным звукам за закрытой на ключ дверью в нашей набитой соседями коммунальной квартире, к шуму проезжавших по переулку редких тогда автомашин? Но на исходе сталинских времен я уже успел преодолеть четвертьвековой рубеж и потому ответственно могу оценивать тот период.
Отлично помню раннее утро 3 марта 1953 года. Почти неделю я находился в Туле, куда в очередной раз начальство углеразведочного треста вызвало меня для составления и защиты очередного дополнения к годовому плану работ Скопинской геологоразведочной партии, в которой состоял старшим геологом. Проснувшись в одноместном гостиничном номере, по привычке сразу включил репродуктор. Так я узнал о тяжелом заболевании вождя - и заплакал.
Вечером 6 марта, через день после оповещения о кончине, на маршрутном такси поехал в Москву, чтобы проститься с “великим вождем и учителем”. Следующим утром посчастливилось с толпой прорваться к входу в Колонный зал и торжественно прошествовать мимо открытого гроба.
Что - невдомек было о творившемся вокруг? Тем более об очередной потрясшей цивилизованный мир провокации власти - постыдном “деле врачей”, которое уже два месяца сопровождалось регулярно появлявшимися на полосах рептильной прессы науськивающими “фельетонами”?
Конечно, нет. И знал, и видел - вместе с миллионами соотечественников. Однако возвел для собственного успокоения защитную стену, посчитав прямым виновником происходящего второе лицо в тогдашней иерархии власти - Маленкова, представшего в моем воображении тем самым “главным боярином”...
Мыслящая личность генетически не способна мириться с тяжкой реальностью дня, не домыслив или не “просчитав” доброго исхода в дне завтрашнем. Дневниковые записи Вернадского отчетливо свидетельствуют о том, сколь невыносимо для него было осознавать, что главным организатором террора являлся сам вождь. Именно Сталина, которого в мучительных размышлениях, борясь с самим собою, подчас дезавуируя себя (“Ежов и Сталин - не одно?”), он настойчиво продолжал окружать сиянием потенциального спасителя Отечества.
“Во что обернется все, если не будет Сталина-Молотова...”, - писал 19 декабря 1938 года, без малого год спустя после записи о показавшейся вдруг возможной закономерной связке вождя с послушным исполнителем Ежовым... Отсюда и все его метания на фоне непрекращавшихся репрессий, затрагивавших и очень близких для него людей. Для иллюстрации приведу еще несколько выписок из дневников.
1937 год, 5 сентября: “Арестована по ложному доносу мой личный секретарь Е.П.Супрунова (5.IX.1935). Совершенно невинный человек. По-видимому, связано с местью (квартирной) мелких агентов ГПУ (обыденное явление)”.
26 сентября. “Кругом террор. И на каждом шагу его следствия...”
1938 год, 13 февраля: “Полный цинизм - в конце концов, разложим власть и идею”.
14 февраля: “Аресты продолжаются и не стихают. В военных кругах - сплошь. Академия военная генерального штаба одно время оставалась без слушателей и профессоров”.
2 марта: “Рассказывают, что идут аресты 70-90-летних стариков, которых не трогали до сих пор. Случай в Череповце, где арестован 90-летний старик, умерший в тюрьме, а жена его умерла накануне дня, когда ее пришли арестовывать... Вся страна измучена, и тут еще недостаток продовольствия и забота о его получении”.
14 ноября: “Ясен развал и жутко становится за ближайшее будущее”.
То есть террор беспределен и всеохватен. Подминающий все категории граждан - от ученых и политиков до рабочих, крестьян и глубоких пенсионеров. Под угрозой издание многих художественных и научных произведений.
Вот картинка, зафиксированная в дневнике 21 ноября 1938 года. В двух томах сборника статей по биогеологии, подготовленных к выходу в свет, приходится срочно изымать фамилии авторов, оказавшихся к тому времени за решеткой: “Статьи Бруновского и Кунашевой и Зильберминца будут напечатаны без фамилий Бруновского и Зильберминца - но с указанием на участие Кунашевой и сотрудника Зильберминца...”
Повальные репрессии, ввергшие во второй половине 1930-х годов огромную страну в подлинный ступор, вытолкнули на поверхность не только сонм стукачей, но и откровенных шарлатанов, получивших в атмосфере вселенского страха возможность исполнять собственные задумки. В том числе в сфере высокой науки. Одним из наиболее пробивных любителей половить рыбку в мутной воде, демагогически пропагандируя при этом предельно простые решения сложнейших научных проблем, предстал тогда перед обществом будущий “народный академик” Трофим Лысенко.
Вернадский познакомился с ним в начале 1936 года и частично подпал под обаяние его почвеннического примитивизма. 31 января он записал: “Впечатление интересных опытов человека одержимого, но малообразованного. Его встретили в штыки и такие агрономы, как Вавилов (Николай Иванович. - А.Б.). Должны были изменить отношение и перед фактами, и реально”. Два года спустя, 13 марта 1938 года: “Лысенко нервно неуравновешенный человек. Но все же это ученый и интересный, по-моему...”
И, наконец, запись от 17 ноября того же года, где уже проскальзывают нотки предвидения, откровенно тревожащие Владимира Ивановича: “Волевая, невежественная, но талантливая фигура Лысенко. ...Резко выступает как продолжатель дарвинизма - мичуринской (sic!) научной методики, - резко обрушивается на генетику, которой не знает”.
В завершение этих заметок оставалось бы порекомендовать читателям не пожалеть времени и самим ознакомиться с полным содержанием этого достойного памятника страшных лет сталинщины. Но совет этот заведомо завис бы в воздухе. Потому что рецензируемая книга вышла в свет до смешного мизерным тиражом - в 420 экземпляров, и ныне полностью раскуплена.
Быть может, эта публикация подвигнет издательство “Наука” выпустить дополнительный ее тираж?..
|
