|
Вот страна — на одном конце живут обломки австро-венгерской империи с польским замесом, на другом — обломки советской. Тоже с замесом, но казачьим. Одни обломки красивы, но прижимисты, обидчивы и с таким гонором, что инородцам здесь лучше вообще и не пробовать селиться, другие обломки основательны, но тяжелы и малолюбопытны.
Любая попытка их соединения напоминает галушки с начинкой из дыни «колхозница» или сало в шоколаде — каждый продукт по-прежнему хорош только по отдельности. Великим поваром станет тот, кто найдет правильный рецепт этой украинской кухни фьюжн.
Львовский автобусный завод, знаменитый ЛАЗ, толстопузые автобусы которого в буквальном смысле избороздили всю десятитысячекилометровую протяженность СССР, падал вниз отнюдь не звеня и подпрыгивая. Он скорее тихо планировал и ткнулся носом в экономическое дно в девяносто седьмом году, когда за год было произведено пятнадцать автобусов. Не пятнадцать тысяч, а пятнадцать штук, то есть по одному с четвертью автобуса в месяц.
Завод стоял, зияя черными дырами пустых цехов, не было ни газа, ни воды, по территории бегали голодные собаки, пугая редких рабочих. В 99-м вернулся один из бывших директоров предприятия, сходивший во власть. Он придумал потрясающую штуку: ставить на лазовский автобус простой, как долото, мотор Ярославского механического завода, который любой мужик-водитель мог спокойно собрать и разобрать в любом механизированном сарае. На то время это была находка, производство запустилось, и агонизирующий ЛАЗ, разбавленный ярославским мотором, начал немножко приходить в себя — в следующем году выпустили уже целую тысячу машин.
Не обошлось, впрочем, без элемента всем нам знакомого мистицизма: завод вроде не стоит, работает, а долги по зарплате, которая составляла тогда 20 долларов в месяц, растут. Некоторым счастливцам все-таки платили ее, правда, одноразовыми носками, сахаром или минеральной водой. Получалось, что первобытно-общинный строй надвигался на ЛАЗ быстрее, чем двигалась лента конвейера.
Василий Бенедиктович Пецух, нынешний директор завода, жил в то время всей семьей на тещину пенсию, всерьез подумывая об эмиграции, — из его школьного класса во Львове осталось только трое — да не смог собрать необходимой суммы на выезд и пришел на полумертвый завод начальником бюро дверей.
Пока львовяне присобачивали ярославские моторы на свои автобусы, другой гигант советского автопрома, Запорожский автомобильный завод (ЗАЗ), искал инвесторов. Запорожцы по своей давней привычке писали письма и слали гонцов. Они хотели сдаться, но достойно, по-казачьи. У самой Украины на тот период денег не было.
К моменту развала Союза больше половины комплектующих ЗАЗа поступали из России и через несколько лет поступать перестали. Завод лег, завернувшись в бесконечные долги и скатившись со ста пятидесяти тысяч «Таврий», «Славут» и пикапов до тысячи в 1997 году.
Хитрые акулы-инвесторы, прекрасно понимая пиковое положение и страны, и ЗАЗа, предлагали совершенно немыслимые схемы: «Рено», например, хотел поставить на завод оборудование десятилетней давности со своего завода в Турции, которое до этого уже отработало во Франции.
Вот тут на горизонте и появилась ДЭУ. ДЭУ не просто инвестировала сто пятьдесят миллионов долларов в производство и дала беспроцентные кредиты на погашение задолженностей — ДЭУ произвела глубокую и основательную чистку запорожских мозгов.
— Они сказали: в хлеву нельзя сделать хорошую машину, — вспоминает многолетний редактор газеты «Авто-вести» Евгений Владимирович Косачев. — И стали делать немыслимые, с нашей тогдашней точки зрения, вещи: например, все, и даже кореец-директор, выходили с метлами убирать территорию.
Постепенно, убрав мусор под ногами, стали разгребать остатки советского мусора в головах.
Теперешний директор завода, Николай Михайлович Евдокименко, в то время отвечал за техническую политику.
— Мы начали реализовывать самые современные системы производства, которые действовали в автомобильном бизнесе по всему миру, хотя договариваться с корейцами было тяжело, а по каждому решению требовалась двойная подпись. Но в какой-то момент стало понятно: если у человека есть ум и аргументы, то можно договориться с кем угодно.
Времена советского жука — «Запорожца» — закончились, даже памятник ему перед заводом не поставили.
Первые собранные «Ланосы» сошли с конвейера в 1998 году.
Корейский опыт очень помог и впоследствии, когда принимались решения о начале производства на ЗАЗе автомобилей фирм «Дженерал Моторс» и «Опель».
Корейцы, конечно, тоже немножко мутировали от жизни на Украине.
— Они приехали все такие аккуратные, даже окурки сначала тушили о ботинок, а уж после в урну клали. Ну потом мы их немножко переучили, так стали везде кидать, — рассказывает, посмеиваясь, один заводской водитель.
Надо сказать, что помог ЗАЗу и принятый правительством Украины закон об отмене ряда налогов для предприятий автомобильной промышленности. 31 марта 2005 года он действовать перестал.
— Мы на коленях выползали этот закон в Кабмине, — с тоской говорит директор Евдокименко, высокий человек корпулентного телосложения.
Мне так кажется, что зря он так тоскует и волнуется: ЗАЗ достаточно крепко стоит на ногах, и эта отмена для завода — удар, но не цунами.
Быть во Львове — уже счастье, как счастье просто быть в Венеции или Петербурге. Сюда хорошо сбегать влюбленным, и Ромео мог бы спокойно стоять под каким-нибудь львовским балконом, просто Шекспир не сообразил. Жить же во Львове довольно трудно: в городе хроническая нехватка воды, большая часть домов в центре требует ремонта, изящные витые лестницы скрипят и шатаются, краска, особенно во внутренних двориках, давно облупилась.
Местная полиция гоняет торговцев снедью, приехавших из соседних деревень и разложивших свой товар прямо на львовских мостовых. Правду сказать, мостовые эти повидали в прошлом много чего гораздо более интересного, и по старой памяти во Львове до сих пор любят снимать кино. Особенно про заграницу, ведь львовское лицо, без сомнения, польско-немецкое, и можно было сколько угодно писать Львiв через «о», но от этого русским он не становился. Скажу аллаверды: Феодосию теперь пишут через «i», но она-то от этого не перестает быть русской. Ну это так, к слову…
В отличие от Львова Запорожье — город суровый, чуждый высокой поэзии, кружевных платочков и вздохов на скамейке. Люди здесь нелюбопытны, и даже трамваи раздумчивы и никуда не торопятся: подолгу стоят на каждой остановке, ожидая, пока пассажир решит, ехать ему дальше или не ехать. Впрочем, с трамваями это может быть от старости.
В запорожских вывесках можно затеряться: местные жители пустились в капиталистическое плавание со всем пылом люмпенства. Новые и новые толпы несчастных людей, желающих озолотиться, бросаются в бизнес, презрев все законы экономики. Объявления и рекламные щиты теснят друг друга, постоянно меняясь, — ломбард «Мидас» соседствует с Юго-Восточным психоаналитическим союзом, адвокат сидит в управлении физкультуры и спорта, магазин секонд-хенд расположился во дворе стоматологии, а рядом — рентген, туалет — три ступеньки вниз, моментальное фото и чистка текстиля. На проспекте Ленина открыто кафе «Голiвуд», американская химчистка украшает улицу Чекистов, а около рынка находится мясной магазин под вывеской «СССР. Вкусно и доступно», его дверь подпирает автомат «Кока-колы».
Здесь не очень-то жалуют приезжих, а одна из торговок привязалась ко мне, увидев фотоаппарат:
— Женщина, — спросила она на бесподобном суржике, загородив дорогу внушительным телом в леггинсах и синтетическом переднике, — вы что — папарацци? Может, вас киллеры ко мне подослали?
Вернее, она сказала так:
— Жэншына, вы шо — папараця?
И стала вызывать по мобильнику подмогу. Подмога явилась, и только мудрость запорожской милиции спасла меня от расправы и самосуда.
Футболку с портретом Шевченко (Тараса Григорьевича, а не футболиста) и надписью: «Дзякую, тобi, Боже, що я не москаль!» можно купить во Львове у любого торговца сувенирами. Эта надпись заставляет в буквальном смысле выпрыгивать от бешенства из штанов живущих здесь русских.
— Так это ж из «Кобзаря» цитата, — лукаво улыбаясь, объясняет продавец. Продавец и одновременно хозяин магазина он совсем недавно, а вообще-то закончил здешнюю консерваторию по классу флейты и играл в оркестре, только государство за это платило меньше, чем туристы за футболки.
— Москалями тогда называли парней, которых московский царь забривал в солдаты.
Так что многие российские счастливцы призывного возраста могут спокойно воскликнуть то же самое сегодня.
Мы с продавцом смеемся, понимая, что это элементы процесса под названием «самоидентификация», который необходим не очень большому народу, жившему долго в тени очень большого и похожего. Грустно, что здесь есть люди, сравнявшие самоидентификацию и хулиганство. Жертвой оказался Пушкин. Ему сломали челюсть просто за то, что стоял он тихим бюстиком у Русского культурного центра. Пушкин во Львове — вообще фигура страдающая. Кроме челюсти, его еще и улицы лишили — наверное, за Мазепу, которого Пушкин видел как предателя, а нынешние украинцы — как героя. Но ведь так же, как сало — воно i Є сало, так и предатель — вин i Є предатель — во всяком случае, по моему разумению… По совокупности улицы лишили и Лермонтова, отдав ее генералу Дудаеву — наверное, потому, что оба служили на Кавказе.
Запорожье — единственный город из всех, какие я знаю, где краеведческий музей по воскресеньям закрыт, потому что ходят в него в основном школьники во время уроков. В музее есть настоящая проржавевшая тачка времен строительства Днепрогэс. Смотришь на нее, и вдруг доходит, что все величие твоей бывшей страны было построено безвестными людьми с такими вот тачками в руках. В музее есть чучело барана. Он очень натурально сделан, этот баран, мне прямо захотелось погладить его мягкую шкурку. Увы: в музее такие, как я, предусмотрены, поэтому в барана воткнута табличка с надписью «ОБРАБОТАНО ЯДОМ».
Топографически центр Запорожья похож на большую рыбу. Голова рыбы — ЗАЗ, или, как правильно теперь говорить, закрытое акционерное общество с иностранной инвестицией «Запорожский автомобилестроительный завод». Хвост топографической запорожской рыбы — Днепрогэс, рядом с которым стоит Ленин в позе балерины Истоминой, отставив кокетливо назад ножку, а руку, естественно, по-прежнему устремляя в то, что никогда не было достигнуто и уже не будет. Через все тело идет бесконечный хребет — четырнадцатикилометровый проспект Ленина, от него отходят косточки поменьше — Сталеваров, Металлургов, Гагарина, Дзержинского.
К первому чекисту Советской России здесь относятся не просто хорошо, а исключительно хорошо. На сером памятнике ему неизвестный мастер гвоздя нацарапал слова, которые и папа римский, наверное, слышал далеко не каждый день: «Ты — наш кумир!».
Проходившая мимо старушка сказала:
— Я смотрю, вы не отсюда, не знаете, кто это. А я вам расскажу. Это был такой революционер. Очень о детях заботился и с ворами боролся. Сейчас бы нам такого.
И так как-то она это сказала со значением, что сомнений не осталось: был бы Феликс жив — стал бы здесь мэром.
Кроме тачки и барана в Запорожском музее выставлены чудесные вещицы начала ХХ века: полифон, пианино Philips-Ducanova, мебель на гнутых ножках. И, глядя на фотографию членов «кружка любителей драматического искусства театра общества трезвости при Александровских мастерских Екатерининской железной дороги», догадываешься, что была когда-то здесь другая жизнь и какие-то другие люди бродили по этим улицам. Я не сомневаюсь, их потомки бродят и сейчас, просто мне почему-то они не встретились…
Зато в книжном магазине «Буква» в центре Львова на проспекте Свободы (бывшем, конечно, Ленина) я встретила продавца мальчика Рому родом из Дрогобыча. Рома в будущем — компьютерщик, в магазине подрабатывает не только из-за денег — Рома очень любит читать. Сейчас читает «Сто лет одиночества».
— А любимая книжка есть? — спрашиваю я. — Ну, такая, чтобы перечитывать.
— Я еще не начитался, чтобы перечитывать, — отвечает мне Рома.
— А как это ты так хорошо говоришь по-русски? — опять спрашиваю я.
— Да просто читать хотелось. На украинский ведь не все переведено.
Роме девятнадцать лет, он вырос в свободной стране, и груз имперских бед и размолвок не давит на него. Рома помогает мне искать книжку на русском об Украинской повстанческой армии (УПА) — и мы с ним убеждаемся, что на русский тоже не все переведено.
В 2001 году задолженность ЛАЗа по зарплате составила восемь месяцев, и тут контрольный пакет акций приобретает российско-украинское СП «СИЛ-авто». За короткий срок новые хозяева рассчитались с долгами, потом закупили оборудование и поставили задачу: модернизировать модельный ряд.
Что и было сделано: за пять лет ЛАЗ разработал и внедрил четыре новые модели автобусов и одну — троллейбуса. В России этой продукции почти нет.
Из полного запустения ЛАЗ, который теперь называется Заводом коммунального транспорта, еще не вышел: некоторые цеха не работают до сих пор, в иных бледной незабудкой в чистом поле стоит одна работница и колдует над куском автобуса, но в целом — они живые и думающие. Они отважно смотрят вперед, хотя тут и там виднеются трогательные элементы недавнего прошлого типа допотопной проходной с вращающимся турникетом, доски почета у клумбы с розами или стандартной советской столовой, которая прельщает с детства знакомым меню: салат витаминный, зразы, щи порционные и, конечно, тефтели. Здесь стоят складные темно-коричневые столы, а вилки и ложки сделаны из радостно узнаваемого металла, имя которому во всем СССР было одно — люмень. Кому-то, может, и повезло, и вышел он, как надо, из «Шинели» Гоголя — но мы-то все, как ни крути, вышли из Советского Союза, и Львов в этом смысле ничем не отличается от Магадана.
— А чего это они решили модернизировать модельный ряд, не проще ли было купить лицензию и гнать чью-нибудь испробованную продукцию? — спрашиваю я директора Пецуха.
— Может, и проще. И многие так делают. Но у нас-то в городе есть пара тысяч человек, которые знают, как надо делать автобус. Любая покупка лицензии — это всегда шаг назад, потому что последнюю модель тебе все равно никто не продаст. Нет, пока у нас есть отдел главного конструктора, мы пытаемся тягаться. Ну вот честно, — и он широко улыбается, — на сегодня мы — лучшие, во всяком случае, в бывшем Союзе. У нас своя школа, мы уже взрослые, а остальные — как дети.
Мне почему-то импонирует, что он так хвастается. Может, из-за улыбки? А, может, он не хвастается, а просто гордится…
По ЗАЗу меня везут на машине по специальному гостевому маршруту, который здесь называется генеральским. Путешествие рассчитано по минутам — вообще здесь все рассчитано по минутам и все расставлены по своим местам — я не встретила ни одного праздношатающегося работника. Я не встретила также ни одного работника в засаленном халате с масляными пятнами: здесь все одеты в аккуратные комбинезоны, а начальники цехов вдобавок отличаются крахмальными рубашками, отутюженными брюками и стильными галстуками.
На заводе идет огромная реконструкция. Новые цеха радуют пространством и цветом — нет ни одного мрачного. А цех сварки разноцветьем проводов, проводков и проводочков вообще похож на технократический альпийский луг. Рабочие здесь обедают прямо в цеху за длинными столами, принося с собой банки с супом и консервы — говорят, так дешевле и вкуснее. Какого-то душевного разговора с ними не вышло — почему-то сварщики решили назначить меня ответственной за то, что автомобили зазовской сборки в России стоят дешевле, чем на Украине.
Я-то, честно говоря, думаю, что грех им жаловаться и прибедняться — с тех пор как ЗАЗ перестал изобретать что-то свое и стал очень четко, качественно и профессионально собирать чужое, жизнь здесь явно стала лучше и веселее. Вообще-то они могли спокойно это сделать еще лет пятьдесят назад, да времена были другие — нужно было обязательно догонять, перегонять, закидывать шапками, утирать нос и показывать кузькину мать.
Сейчас они получили право просто жить.
Вот так и сосуществуют — одни слева по карте, другие справа.
А между ними лежит страна и масса разных других городов и весей: и непременные участники анекдотов Конотоп со Жмеринкой, и славная Полтава, и шахтоу?гольный Донецк, и Белая Церковь, и Кривой Рог, и Херсон. За Одессу я уже не говорю.
И еще есть Киев — сильный, упругий, дух от него захватывает, летать над ним хочется на каком-нибудь современном помеле; Киев, в котором может произойти все, что угодно, в котором до сих пор загадочной, неведомой, немыслимой для нас жизнью живут в Лавре монахи, а в политике делают карьеру ошеломительные длинноногие красотки.
Когда-то нас учили в школе, что Киев — мать городов русских. Как бы так сошлось, чтобы стал он матерью городов украинских и соединил их все.
Отличный вариант, между прочим!
Лирическое отступление от правил политкорректности
Я стою в густой толпе во дворе бывшей львовской тюрьмы НКВД. Накануне в униатском соборе была вывешена записка: «Запали свiчку, схили голову, промов молитву в пам'ять про тих, хто був знищений [уничтожен] бiльшовицкой системою в катiвнях НКВД в червнi 1941 року». Здоровые парни принесли большой самодельный некрашеный деревянный крест и теперь водружают его у стены, когда-то залитой кровью самых разных людей, которых объединило одно — они были ни в чем не виноваты.
Советские войска в 1939 году здесь встречали хлебом-солью, солдат закидывали охапками цветов и мечтали о новой счастливой справедливой жизни. Не сбылось ничего или почти ничего — вместо счастливой жизни начались массовые репрессии, крушение надежд и обман. Мне грустно — ведь то, что могло объединить нас: общая боль, общие страдания, общее желание свободы, — на самом деле разъединило. Они признали только свою боль, посчитав всех русских виновными, забыв, скинув со счетов, что у нас все началось на двадцать лет раньше и миллионы нас, независимо от национальности, также жрали лагерную баланду. Они не хотят ничего простить, не понимая, что простить вовсе не значит забыть.
…Я стою у кирпичной тюремной стены и пою со всеми «Ще не вмерла Украина». Я путаю слова, да я просто и не знаю их — но это не важно, важно, что она не вмерла, и я радуюсь этому вместе со всеми и плачу вместе со всеми по тем, кто никогда уже не сможет ни произнести, ни спеть ни одного слова. Я понимаю, чувствую, я знаю — мы же братцы, ужасные братцы и никого на свете ни у них, ни у нас братее нет и не будет.
|
