|
Об авторе:
Профессор Александр АУЗАН является президентом Института национального проекта «Общественный договор», членом Совета при президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, заведующим кафедрой прикладной институциональной экономики МГУ.
Уважаемые друзья, помните, в «Гарри Поттере» Волан-де-Морта нельзя называть по имени? «Тот, кого нельзя называть». Так вот, на мой взгляд, в экспертных кругах «справедливость» — это примерно такое же явление. Скажу честно: я как экономист категорически отказывался применять этот термин в течение ряда лет. Я сам произношу его пока с большим трудом и чувствую себя не вполне уютно в этой теме. Но вынужден об этом говорить. Почему? Мы сейчас находимся на завершении второго пореформенного договора о правлении.
Гипотеза: первому договору о правлении соответствовало понятие свободы, идея свободы — это 90-е годы. Центральным понятием второго договора о правлении является стабильность. Я предполагаю, что для третьего договора о правлении, который наступит после 2008 года, центральной задачей, проблемой, болью, вызовом станет справедливость. Почему мне так кажется?
Во-первых, если посмотреть на ряд экономических показателей, на которые обычно смотрят, чтобы представить, как соотносится жизнь разных групп населения (индекс Джини, коэффициент фондов, кривая Лоренца), то на протяжении последних 15 лет все эти показатели бурно растут. Это как с высоким давлением — может случиться инсульт.
В 2005 году одновременно выросла инфляция, а мне как экономисту сомнительно, чтобы в условиях роста инфляции, которая всегда есть налог на бедных, индекс Джини начал снижаться. Поэтому первое основание считать, что эта проблема нарастает и превращается в центральную, состоит просто в динамике соответствующих показателей.
Второе обстоятельство. На мой взгляд, началось некоторое нагноение. Заметьте, популярные вопросы, которые становятся предметом борьбы, политической спекуляции, размышления, они так или иначе выходят на вопрос о справедливости, точнее говоря, они перешли в фазу поиска виновных в несправедливости. Непонятно, кто виноват. То ли Грузия, которая сожгла наш газ и одновременно пытается нас отравить боржоми; то ли евреи и азербайджанцы, которые установили контроль за нефтяной промышленностью; то ли таджики, которые вывозят наличные, родные доллары из Российской Федерации. Это всегда попытка найти того, кто виноват в несправедливости. Но если ищут виноватых в несправедливости, то проблема-то состоит в том, что такое справедливость и как она достигается.
Последнее соображение: вообще разные народы по-разному относятся к справедливости. И я склонен предположить, что в системе надконституционных правил, как говорят экономисты, или национальных ценностей, как сказали бы представители других профессий, в России справедливость стоит очень высоко. Тамара Георгиевна Морщакова однажды обратила внимание на то, что три русских слова являются однокоренными: правда, справедливость и право. Тамара Георгиевна хотела доказать, что право совсем не чуждо общенациональному сознанию. В этой триаде действительно заключены какие-то очень серьезные вещи. Потому что правда — это некоторый образ должного будущего. И здесь же право как норма, и здесь же справедливость. Поэтому неудивительно, что рост разрывов и начавшееся нагноение касаются каких-то очень глубоких вещей.
Что называть справедливостью?
Как же работать с этим понятием? За последние 30 лет об этом написана масса всяких вещей, в том числе идет спор по математическим моделям, по способам исследования с помощью теории игр. Но в истоке всего этого понимания лежит книга Джона Ролза, профессора философии Гарвардского университета, написанная 30 лет тому назад и называющаяся «Теория справедливости». Ролз попробовал найти к этому явлению совершенно нестандартный подход. Пойти не от ценности, не от нравственности, а от представления, что справедливость — это то, о чем люди договариваются.
По существу, он стоял у истоков новой теории общественного договора, новой контрактарианской теории. Поэтому я скажу пару слов о том, как понимать этот договорный подход, ибо иначе дальше будет непонятно, как можно работать с понятием справедливости.
У экономистов есть такой популярный принцип, который называется As if-принципом, «Как если бы»-принципом. По этому поводу хорошо сострил один из методологов науки, который сказал, что если бы три человека разных профессий оказались на необитаемом острове, скажем физик, химик и экономист, и у них была бы всего одна банка Lunch-meat (тушенки, по-нашему говоря), и им без консервного ножа нужно бы было вскрыть эту банку, что бы сделал представитель каждой из этих профессий? Химик, наверное, попробовал бы найти какую-нибудь едкую среду, чтобы она разъела поверхность этой банки. Физик попробовал бы построить систему рычагов. А экономист сказал бы: «Давайте действовать так, как если бы у нас был консервный нож». На самом деле этот принцип довольно эффективно работает, его применяют экономисты, например, когда считают поведение людей разумным. Мы с вами прекрасно знаем, что мало кого можно заподозрить в разумном поведении, но когда мы предполагаем, что люди в целом ведут себя разумно, то исследования, основанные на этой предпосылке, вообще-то не заканчиваются крахом. Потому что в конечном счете получается, что люди, при том, что они не сидят непрерывно с калькуляторами и справочниками, каким-то образом принимают ограниченно рациональные решения.
Вот примерно то же самое с принципом договора. Это совершенно не означает, что все непрерывно договариваются и подписывают бесконечные всеобщего масштаба контракты. Это невозможно. Но по многим вопросам люди ведут себя так, как будто бы они договорились. Есть законы формальные, принятые парламентом, которые действуют, которые не действуют и которые действуют с точностью до наоборот в зависимости от того, как поступают с этими законами люди, в какой степени согласовано их поведение. Способы согласования — это отдельный вопрос. Об этом много могли бы рассказать крупные фирмы. О том, как происходят согласования действий между доминирующими субъектами рынка. Вот пожалуйста, на улицах Москвы висят билборды о том, что с такого-то числа на 15% поднимается цена на недвижимость. Вы думаете, это вам говорят? Нет, это они друг другу говорят. Ребята, с такого-то числа поднимаем цены на недвижимость. Никаких реальных оснований к этому нет, важно, чтобы действия были согласованы. У людей, в отличие от крупных субъектов рынка, другие способы согласования. Это отдельная большая тема, но в конечном итоге получается так, что люди как будто бы договариваются о каких-то вещах, и это видно по поведению.
Джон Ролз, по существу, попытался определить справедливость как набор правил или принципов общественного устройства, с которыми согласны разные люди, при условии, что эти люди не знают, какую позицию они займут в обществе. Я бы лучше употребил другую аналогию. Представим себе, что наши дети должны будут жить в обществе без нашей поддержки. Нам нужно будет представить и между собой согласовать те правила, по которым им придется жить. При этом мы не знаем, кем они будут: предпринимателями, археологами или политиками. Будут ли они богатыми или бедными. Мы будем приспосабливать эти правила под неизвестную ситуацию. К чему же сводятся эти правила?
Критерии справедливости
Для того чтобы понять, к каким простым трем критериям сводятся правила справедливости, давайте возьмем экстремальный случай. В Россию едет иностранный агент, ну, скажем, Джеймс Бонд. Я вам напомню анекдот о том, как глава разведывательной службы призывает агента, которого он хочет послать в страну, и говорит: «Вы будете работать в стране под хорошей легендой. Вы миллионер, у вас кадиллак, у вас длинноногая секретарша, сейчас, одну минуточку, я должен согласовать вопрос с финансовым менеджером». Звонит менеджеру, вешает трубку и говорит: «Так, концепция поменялась. Вы бомж и живете на свалке». Исходя из изменения концепции, какие три вещи принципиально важны для агента, беседующего с главой разведки, посылающего агента в Россию?
Во-первых, ему важно, чтобы у него было право голоса, причем такое же, как у посылающего его человека. Чтобы он мог сказать: «Нет, не поеду». Ролз это называет «равные права свободы».
Во-вторых, ему существенно, чтобы, раз уж он бомж, оказавшийся на свалке, чтобы можно было сделать карьеру и потом, может быть, стать миллионером с кадиллаком, секретаршей. Значит, его интересуют вертикальная мобильность, открытость позиций для карьеры.
И наконец, разрывы ведь могут быть разными. Почему обязательно бомж? Может, просто маскировка под работницу текстильной фабрики — та точка, с которой агенту надо начинать карьеру. Вот это третий критерий, который касается так называемых справедливых неравенств, то есть тех неравенств, которые, с точки зрения контрактарианской теории Ролза, обеспечивают улучшение положения тем, кто находится в нижних позициях этих самых неравенств.
Казалось бы, имея эти три критерия, дальше можно построить некую модель справедливости. Но я бы оставил эту работу философам и романтикам, при этом, честно говоря, я полагаю, что модель совершенной справедливости построить невозможно. Не потому, что люди плохие, а потому, что люди разные. Проблема состоит в том, что разные люди должны договориться о том, каковы эти самые правила. Какие должны быть разрывы, как должны быть устроены лифты и как должен быть обеспечен равный доступ к правам свободы. Оставим теперь в покое не только философов, но и британскую разведку, и Гарвардский университет. Давайте перенесемся на российскую почву и попробуем понять, какие факторы будут влиять на позицию людей. Как по каждому критерию могут различаться взгляды каждой группы населения?
Равный доступ
Начнем с равного доступа к свободам. Вообще почему с этого надо начинать? Джон Ролз говорит о первом лексическом правиле, о том, что вся модель справедливости не работает, если свободу можно обменивать на благосостояние. Это довольно важное положение, я считаю, что мы имеем сильную отечественную иллюстрацию того, почему и как это положение работает. На сегодняшний день представления о справедливости в обыденном сознании во многом связаны не с будущим, а с прошлым. Утверждается, что такая справедливость была в Советском Союзе. Причем шаг за шагом мысль движется назад, потому что вроде бы при Брежневе все было не совсем так и коррупция была. И при Хрущеве не совсем так, номенклатура уже кристаллизовалась, вот при Сталине очень четко работал один из трех названных критериев — вертикальный лифт. Человек мог с самого низа подняться до самого верха. Каким путем? Выдвиженчество и донос. Доносом легко убирается тот, кто вверху, и выдвиженец движется выше, выше и выше, правда, потом может тоже стать жертвой доноса. Это лифт, который движется на крови. А почему он так движется? Потому что люди отдали права свободы в обмен… Я не могу даже сказать, что на социальные гарантии, потому что социальные гарантии пришли позже. Скорее на возможности развития, на возможности выхода из патриархального состояния. Например, армия была институтом справедливости в том смысле, что рабоче-крестьянская Красная армия — это один из этажей или один из способов подняться наверх из крестьянской глубинки.
Но на самом деле нарушение первого правила приводило к искажению всего остального. Потому что, если даже люди этого не помнят, то последующие исследования это показали, что не было там никакого имущественного равенства. Мансур Олсон, американский экономист, вообще сказал, что сталинская система, по существу, придумала особый налог, инфрамаржинальный налог — там изымался не прибавочный труд, а необходимый. На чем все держалось? В самом низу, в колхозной системе? На том, что забирали даже семенной фонд, но этим обеспечивалась необходимость работать, чтобы выжить; а дальше, чем выше положение, тем меньшую долю необходимого забирают и большую долю прибавочного продукта добавляют. Но надо сказать, что эта система не только несправедлива в разрывах, но и неэффективна даже для тех, кто вверху. Потому что в итоге за системой распределителей скрывалась очень странная результирующая картина. Член ЦК, он ведь за своими заборами и закрытыми дверями распределителя получал примерно уровень благосостояния европейского среднего класса. Я подозреваю, что и член Политбюро ЦК получал не сильно больше, может быть, это был upper-middle class. До высшего класса-то они не поднимались.
Действительно, если ломается первое звено в этой модели, даже если работает такая штука, как вертикальная мобильность, дальше вся модель покорежена. Однако с этим первым критерием есть великая проблема, которая и обусловливает разные отношения людей к первому критерию справедливости. Какая проблема? Права свободы — это не только благо, это еще и большие издержки, которые надо нести. Этими правами надо распоряжаться. И вот когда становится ясно, что это работа, оказывается, что есть два фактора, которые будут воздействовать на то, принимают на себя люди эту работу или нет. Первый фактор — это образование. Потому что образованный человек легче управляется с правами свободы, оно снижает издержки. Второй фактор — это достаток, имущественное благосостояние. Потому что даже если некий богатый человек не сильно образован, но он понимает, что принимаемые в государстве решения сильно повлияют на размеры его благосостояния, будут увеличивать или уменьшать размеры его активов, тогда у него появляется другой мотив пользоваться правами свободы. Может быть, он не очень умело ими пользуется, но зато ему понятна выгода или проигрыш от того, что он не пользуется или хорошо пользуется этими правами свободы.
В итоге у нас получается, что вообще-то есть три варианта отношения людей к этому первому критерию справедливости. Поскольку мы в России, давайте применять российские образы. Стоит, как положено, богатырь перед камнем и читает: «Налево пойдешь — голову потеряешь» — работающая модель сталинского лифта. «Направо пойдешь — покой потеряешь» — очень много прав свободы, с которыми нужно управляться. Ну можно еще прямо идти, по центру. Можно еще вручить часть прав свободы, «депонировать» их государству. Тогда голос потеряешь. Куда ни кинь, все равно приходится чем-то платить за то, что досталась такая неприятность, как права свободы. В итоге действительно в зависимости от двух факторов — образования и имущественного достатка — люди будут избирать разный путь. Именно поэтому все развитые демократии вообще-то выросли из цензовых демократий, которые именно по этим двум факторам и строились — имущественному и образовательному. И великая проблема России была в том, что она не прошла через фазы последовательного расширения свободы, через которые прошли все, включая США.
Замечательные вещи сказаны в американской конституции, но если почитать внимательно материалы Филадельфийского конгресса, то там ссылка будет, что все это говорится о белых джентльменах, обладающих имуществом; и только потом происходило постепенное расширение прав. Что совершенно немыслимо повторить в современных условиях.
Если говорить о том, как это происходило в России, об этом подробно говорил Георгий Федотов в статье «Россия и свобода», а я бы сказал кратко, что вывод из этой работы замечательного философа Серебряного века сложил наш современник Михаил Михайлович Жванецкий, который сказал: «История России есть история борьбы невежества с несправедливостью». Это про первый критерий. Я думаю, что это очень точно. Потому что именно через эти факторы определяется разное отношение разных групп людей: имущественный достаток и образование.
Социальные лифты
Второй критерий. Лифты. Давайте скажем сразу: лифты могут быть устроены очень по-разному. Лифт может быть с лифтером, без лифтера, с мотором, без мотора, может быть просто лифтовая шахта, по которой карабкаются люди наверх. Вот здесь оказывается, что соотношение активного и пассивного населения в стране очень важно для того, чтобы понять, как люди будут относиться к той или иной системе лифтов. Кому-то достаточно, что шахта проложена, а кто-то хотел бы пользоваться моторизованным лифтом с лифтером. Если говорить о российской исторической традиции, то вообще, конечно, долгие века вертикального контракта или авторитарного режима, однажды перешедшего в тоталитарный, не способствовали активности населения. Точнее говоря, они развивали очень специфические виды активности населения. Например, активность, направленную не на приобретение власти или позиций, а на самосохранение, самовыживание, приспособление. Колоссальная адаптивность российского населения стоит на этом специфическом виде активности. В зависимости от того, обладает ли группа теми или иными характеристиками активности или пассивности, она будет по-разному относиться к тому, нужны ли лифты вообще, или они предпочли бы, чтобы их на этих лифтах возили, или им эти лифты не важны.
Русская рулетка
Третий критерий, который связан с разрывами доходов. Здесь, между прочим, главные споры экономистов, потому что нобелевский лауреат Джон Харшани, возражая философу Ролзу, говорил: да с чего вы взяли, что в целом совершенная модель справедливости базируется на улучшении положения самого бедного и несчастного человека в стране? Это не так. Это было бы так только в одном случае — если бы у людей была нулевая склонность к риску. Тогда бы люди потребовали: пусть все будут гарантированы и обеспечены одинаково. Пусть все будут равны, потому что мы не хотим рисковать. Мы согласны, чтобы не было высших, поскольку мы боимся оказаться среди низших. Но если у людей существует некоторая склонность к риску, то тогда ладно, мы готовы пойти на то, чтобы существовали разрывы в доходах, потому что можно, конечно, проиграть, но можно и выиграть.
Если опять говорить о России, то здесь очень противоречивое отношение к риску. Конечно, традиционная крестьянская община отвергала риск и заодно отвергала тех людей, которые готовы были рисковать. Но традиция положительного отношения к риску в России не менее сильная. Я обращаю ваше внимание не только на традиционный русский авось, но и на то, что самая рискованная игра в истории цивилизации носит название «русская рулетка». Причем «русская рулетка» — это не игра офицеров XIX века. Это игра российских предпринимателей начала 90-х годов ХХ века. Кладбище свидетельствует о том, что игра в русскую рулетку продолжается. Я могу приводить и примеры. Насколько я знаю, ни после цунами в Таиланде, ни после взрывов в Египте российские туристы не отказывались от туров. «Ну мало ли, могут быть взрывы, но мы едем к теплому морю!». В этом смысле отношение к риску в России тоже нельзя зафиксировать в формуле «нация не принимает риска». Нет, кто-то принимает очень высокие степени риска, кто-то отказывается их принять вообще. К чему же мы приходим? Мы приходим к тому, что у нас в обществе большое количество разных групп, обладающих разными характеристиками по образованию, имущественному достатку, активности, склонности к риску, и в итоге нельзя говорить, во всяком случае с ходу, о какой-то приемлемой для многих модели справедливости. Надо сначала говорить о нескольких моделях справедливости, которые соответствуют интересам разных групп, а потом уже смотреть, можно ли их совместить или это вообще нерешаемая задача.
Я бы пока для простоты говорил о пассивных и активных группах населения с высокой или низкой склонностью к риску, и тогда мы получаем четыре возможные модели, на самом деле их гораздо больше. Но даже эти четыре — это многовато. Я бы сказал, что мы получаем три возможные модели и одну колоссальную головную боль. Но начну все-таки с моделей более реалистичных, хотя от головной боли, которая называется сильным словом «зависть», мы никуда не уйдем. Это очень серьезная установка значительной группы населения, основанная на характеристике пассивности и отказа от риска. 26.06.2006
|
