|
Исполнилось 80 лет Анджею Вайде – режиссеру общественно значимого, исторического и даже политического кино. Он непосредственно участвовал в революционных процессах, закрученных «Солидарностью», будучи в мозговом центре освободительного движения. А с его лидером Лехом Валенсой работал, по сути, как имиджмейкер. Можно сказать, что Вайда – одна из пружин механизма распада тоталитарной системы сначала в Польше, а потом и по всему соцлагерю. В этом смысле он и уникальный творец, и общественный деятель.
– Один польский писатель рассуждал, чем поляки отличаются от соседей чехов. Поляки любят копаться в своей истории, постоянно оглядываются и переживают по поводу былого, предъявляют кому-то претензии. А чехи не озабочены своей историей. Им важно не то, что было вчера, а то, что происходит сегодня и что будет завтра. Согласны ли вы с таким видением или нет?
– Когда произошел раздел Польши и она перестала существовать на карте, то только чувство языка и единства прошлого позволило людям пережить это. Станислав Лем хорошо написал на сей счет, что общество без истории – это скопище. Они сегодня сошлись, а завтра могут разойтись, так как нет ничего общего.
Сегодня история играет, несомненно, менее значимую роль, нежели раньше. И это доказывает, что наступает новая эпоха. Чехи – это цивилизованное мещанское общество, которое к своей истории возвращается нечасто, в основном «по верхам». Какое им теперь дело до битвы у Белой горы, которая стала началом колонизации и германизации Богемии, или до Яна Жижки? Они объединены вокруг нынешней своей цивилизации.
Польша же – страна культурная и нецивилизованная. И вся наша проблема, наше будущее состоит в том, чтобы стать как можно скорей цивилизованным народом, обществом. А чтобы человеку стать цивилизованным, у него должно быть что-то собственное, то, что он защищает, – свой дом, сад, поле, магазин... На этом нужно сосредоточиться, а не оборачиваться и страдать. Тогда он – патриот того, что делает, производит. И эта цивилизация, по моему мнению, будет определяющей…
– Как виделся вами в те революционные годы и по прошествии времени Лех Валенса, личности которого вы уделяли особое внимание и с художественной, и с общественно-политической точки зрения?
– Я должен сказать, что в большой степени Валенса был придуман нами. Приведу только такой пример из тех времен, когда он выступил по телевидению в дискуссии с Миодовичем, председателем партийных профсоюзов. Мы хотели такой дискуссии, и я был в группе, которая работала над подготовкой к ней.
Телевидение тогда чувствовало себя неуверенно. А наши оппоненты из Польской объединенной рабочей партии считали, что Валенса – это простой рабочий, что он наверняка потеряется перед телекамерой. Причем напротив него сидел Миодович, который был хорошо подготовленным, вышколенным идеологическим работником. Они были убеждены, что победит их человек.
И здесь партия попала в собственную ловушку. Потому что считала, что не может разговаривать с Мазовецким. Какой-то редактор католической газеты, интеллигент – это для них не собеседник. А вот Валенса – рабочий. Рабочая власть, рабочая партия должна разговаривать с рабочим. По крайней мере, она не может ему сказать «нет», коль он к тому же оказался еще и лидером рабочего движения. Тут они и угодили в собственные сети. Почему?
Дело в том, что партийная демагогия Валенсе была известна прекрасно. Валенса ее знал наизусть и пользовался этим необычайно успешно и остроумно. И я думаю, тогда был потрясающе интересный и принципиальный момент в истории нашей страны. Случилось то, что было мечтой еще Мицкевича и многих наших великих мыслителей: как было бы прекрасно, чтобы польский народ разговаривал с польской шляхтой. Это и произошло. Тогда польские интеллектуалы и рабочие оказались вместе. И то, что я дожил до этого, видел собственными глазами, участвовал и даже сделал фильм, где придуманные действующие лица соединяются с настоящими, – поистине потрясающее событие!
К сожалению, тогда еще не наступил тот момент, которого мы ждали. И в этом смысле Валенса тогда был скорее нашей потребностью, необходимостью, нашим ожидаемым героем. Он как бы стал литературным действующим лицом, героем романа. Мы хотели видеть его таким.
Тем временем сам он скоро оказался в сложном положении, так как был представителем, даже лидером рабочих, у которых не получилось. Когда, согласно запущенным его же ближайшими соратниками реформам, надо было закрывать предприятия и увольнять рабочих, он не мог быть на стороне интеллектуалов, а вынужден был встать на сторону рабочих. В то же время, мне кажется, он и не до конца понял, что это процесс неизбежный. И что чем более жестким будет процесс вначале, тем в итоге будет лучше, скорее придут результаты.
Он хотел спасти свою позицию перед избирателями. И вот наступает наиболее драматичный момент, когда в 2000 году он выдвигается кандидатом в президенты Польши и получает 1% голосов! Я думаю, когда-нибудь кто-то сделает фильм об этом.
– Может быть, в том, что вообще затеялось с «Солидарностью», был исходно большой обман?
– Нет! Я думаю, Валенса сыграл именно ту роль, которую должен был сыграть. Мы в Польше думаем, что он был великолепен на тот момент и никто не мог сделать все это лучше, чем он. Он к тому же по-настоящему умный и проницательный человек.
Я был, например, на дискуссии по проблемам телевидения. И он сразу тогда справедливо заметил, что толку здесь не будет, дискуссия бессмысленна. Но затем выразился очень точно и образно: «Правда – как ж..па. Каждый сидит на своей».
– Что же принесла свобода?
С Алексеем Баталовым в мантиях почетных докторов ВГИКа
– Во времена борьбы «Солидарности» ее лидеры, польские интеллектуалы, были убеждены, что, когда наступит свобода, все будут счастливы и каждый возьмет что-то от этой свободы для себя. И, например, я буду делать такие фильмы, которые захочу, люди откроют магазины, мастерские, заводы, фабрики, банки. Свобода! Свобода!
Но оказалось, что свобода только для части людей, а другая часть находится в неволе. В неволе прошлого. Причем в двойной неволе. С одной стороны, потому что эти люди отвыкли от инициативы. Очень много оказалось тех, кто просто живет на свете и не хочет, чтобы им давали инициативу. С другой стороны, ведь многие люди были заняты в промышленности, где в значительной степени была ориентация на войну. И когда война перестала быть актуальной, она оказалась не нужна. А парадокс в том, что рабочие именно этой отрасли промышленности, которая тогда была ведущей, составили актив профсоюза «Солидарность», потребовавшего изменений в стране и приведшего к ним.
Вообще же, говоря о корнях польского свободолюбия, надо отметить, что в польской деревне никогда не было коллективизации. Там сохранились индивидуальные хозяйства, и деревня была в определенном смысле местом нахождения независимости.
И еще очень важный момент: костел. Он в Польше никогда не был государственным костелом. В итоге у ПОРП центр был в Москве, а у костела – в Риме. Он получал инструкции оттуда. В такой ситуации интеллектуалы, художники у нас тоже обрели некоторую степень свободы, большую, нежели в других соцстранах.
– Открыло ли для вас десятилетие перемен что-то новое в польском национальном характере?
– Мы, польские артисты, режиссеры, писатели, поэты, художники, в период войны пять лет были под немецкой оккупацией. Потом была Ялтинская конференция, где все опять решалось без нашего участия… И всегда считалось, что поляки не могут отвечать за то, что происходит, потому что не они создали эту ситуацию. Крадет ли поляк, потому что немцы у него все забрали и ему надо как-то прожить, валяется ли поляк в канаве, потому что огорчен ялтинскими решениями – польское общество было вне всяких подозрений. У нас было алиби – все решали за нас.
Но вот уже с 1989 года алиби нет. И я думаю, что польская творческая интеллигенция могла бы уже сказать об этом обществе правду, что оно деморализовано и немецкой оккупацией, и последующим периодом. Ведь это состояние деморализованности продолжается….
Наша настоящая надежда – в молодых людях. В тех, кто хочет учиться. Сегодня очень увеличилось количество людей, которые стремятся в университеты.
Надежда и в том, что молодежь хорошо работает. У нас есть предприятия, которые стоят на собственных ногах. Но есть огромные предприятия, которые непонятно кому принадлежат или находятся под чрезмерным влиянием профсоюза «Солидарность». Я с грустью вспоминаю ту «Солидарность», в которой была группа замечательных людей, боровшихся за свободу. Сейчас же «Солидарность» – это то, что ведет к деградации.
– В России огромное число поклонников вашего творчества, многих интересует, о чем вы размышляете, что хотели бы снимать?
– Вообще говоря, ситуация сегодня для меня трудная по той причине, что польское кино после войны, то, что принято называть польской киношколой, в огромной степени основывалось на польской литературе. Причем не на старой, а на огромном количестве романов и рассказов, которые были написаны или во время войны, или сразу после. Все они касались войны, и это была наша тема. И наше кино никогда не достигло бы такого высокого интеллектуального и художественного уровня, если б не наша литература.
Сегодня ситуация совершенно изменилась. Литература занялась сама собой. Много женщин пишет о себе. Это, конечно, свидетельствует о том, что существует свобода и писатели сами выбирают, что им близко. Но недостает литературы, которая передавала бы картину действительности.
Оказалось, что свыше десятка моих фильмов вписались в историю Польши. Но с 1980-го до сегодняшнего дня ее оказалось нечем иллюстрировать. Нет истории Польши. Я не сделал ни одного фильма о военном положении, о переломном этапе или о сегодняшнем времени.
Я давно хочу сделать фильм про Катынь, о смерти польских офицеров, потому что там погиб и мой отец, кадровый офицер. Но сложность здесь в том, что нет ни одного крупного литературного произведения о Катыни.
– А может быть, на уровне вашего таланта, славы, положения в нынешние времена идеи надо искать не внутри страны, а внутри себя?
– Кино, мне кажется, это фотография. А фотография – это действительность. То есть я должен сфотографировать какую-то действительность. И я предпочитаю фотографировать действительность, которую знаю, нежели ту, о которой только догадываюсь.
|
