|
"Глядя из сегодняшнего дня, ее можно назвать крупнейшей
приватизацией в истории Российской империи, своеобразной,
хотя и не буквальной предшественницей нашей родной
приватизации 90-х годов.
Девяностодевятилетие – дата некруглая и располагает не к
юбилейным комплиментам, а к вниканию в проблемы. При
очевидном различии объекта реформ у «приватизации по
Столыпину» и «приватизации по Чубайсу» больше общих черт,
чем принято думать, – и в условиях реализации, и в
несбывшихся политических ожиданиях, и в характерной
общественной ауре.
Личное сопоставление Петра Аркадьевича с Анатолием
Борисовичем, возможно, пришлось бы по душе второму из них и
не уверен, что первому. Впрочем, эта статья – попытка
сравнить не две биографии, а два проекта.
Есть ли надежда, что стратегический результат приватизации №
2 будет иным, чем у перечеркнутой революцией приватизации №
1? Возможно, неповторимые черты ситуации 1900-х годов
немного укрепят нас в этой надежде.
Какой была ситуация
К началу ХХ века примерно четыре пятых жителей империи были
крестьянами. Почти все крестьяне Центральной России жили в
деревенских обществах (общинах). Общинные территории
состояли из семейных наделов и из земель, находящихся в
общем пользовании (пастбищ, лесов и т.п.).
Часть общин были похожи на коммуны и назывались передельными
(наделы регулярно делили заново, чтобы было справедливо).
Другие общины назывались беспередельными (наделы
передавались по наследству).
Что не нравилось общинным крестьянам?
Крестьянин, даже если и хотел перестать быть крестьянином,
не имел права продать надел – даже своему соседу, а тот, в
свою очередь, не мог увеличить собственный участок, даже
если хотел этого и имел материальные возможности.
Крестьянину было трудно даже и просто покинуть общину и
переселиться на заработки в город – надо было преодолеть
много формальных и неформальных препятствий. Формальные
препятствия понемногу отменялись, неформальные оставались в
силе.
Все говорило о дефиците либерализма в деревенском
устройстве. Но действительно ли среднестатистический мужик
страстно мечтал стать частным собственником? Фермером-
предпринимателем? Ход реформы скоро показал, что скорее нет,
чем да. Страстные мечты были, но о другом.
С общинами соседствовали дворянские поместья, и деревенские
общества перманентно хотели присвоить их земли себе – по
меньшей мере частично (отобрать «отрезки» и фактически
арендуемые участки), а еще лучше – полностью.
В дискуссиях того времени (и в их продолжениях, ведущихся до
сих пор) тогдашних крестьян напрямую (или задним числом)
убеждали, что грабить бар нелогично и что даже полная их
экспроприация увеличила бы крестьянские наделы от силы раза
в полтора.
На это крестьяне, по крайней мере те из них, кто был знаком
с риторикой, отвечали (или могли бы ответить), что полтора
раза – это весьма существенное приращение, плюс к тому,
должна же быть справедливость: сколько можно терпеть, как
рядом с крестьянскими земельными лоскутками жируют дармоеды-
кровососы?
Правы ли были крестьяне, считая, что их наделы малы? Средний
размер семейного надела в 1905 году составлял по земельной
переписи 9,5 десятины (около 10 гектаров). По
западноевропейской мерке – сносно, по американской – мало.
Впрочем, русский крестьянин жил не на Западе,
производительность его труда была ниже в несколько раз, так
что нехватку земли он ощущал самым реальным образом. И
вдобавок чувствовал, что эта нехватка растет.
Русская деревня переживала демографический взрыв. Только
половина прироста населения убывала в города или на освоение
целинных и залежных земель. Остальные оставались дома и
увеличивали число претендентов на наделы. Такова была
социальная реальность.
Добавим к этому еще и реальность политическую, не менее
суровую, но почему-то мало принимаемую в расчет. Жизнь общин
управлялась и контролировалась государственным аппаратом.
Крестьянские авторитеты, задававшие тон в деревенских
обществах, фактически не входили даже в низовой слой
тогдашней «номенклатуры» и уж тем более не имели перспектив
внутри нее продвинуться.
Правда, они могли выбирать и быть избранными в различные
представительные структуры (в земства, позднее в Думу), но у
этих структур было мало ресурсов и полномочий, а главное,
они существовали отдельно от реальной власти.
Пропасть между крестьянством и аппаратно-дворянской системой
управления была в принципе непреодолима в рамках тогдашнего
режима.
Чего хотел режим
Общая дееспособность имперского режима в 1900-е годы была
явно ниже, чем в эпоху Великих реформ Александра II. Не
вдаваясь в причины, отметим сам факт.
Даже и в 1905 году власти еще имели иллюзию, будто селяне-
царелюбцы – опора системы. Это наложило печать на первый
думский избирательный закон, давший крестьянам заметную долю
мест.
В 1906-м, когда собралась первая Дума, власти увидели, что
крестьяне-депутаты хотят не с крамолой бороться, а отнимать
землю у помещиков. Впрочем, еще раньше их убедили в этом
массовые погромы имений.
На высшей точке смуты центральная власть почти готова была
уступить. Более или менее серьезно обсуждались схемы
отчуждения части помещичьих земель и передачи их крестьянам.
Но как только мятежники начали проигрывать правительственным
войскам, в спорах сразу поставили точку.
«Право собственности свято и должно быть неприкасаемо», –
заявил император крестьянской депутации в начале 1906 года.
На практике святость этого принципа была весьма выборочной.
Права российских подданных, в том числе собственнические, и
де-факто и де-юре очень и очень различались в зависимости от
их сословной, конфессиональной и племенной принадлежности.
Провозглашенный сувереном принцип неприкосновенности
дворянских имений выражал не столько универсальный идеал,
сколько вполне конкретный интерес помещичьих лоббистов,
задававших тон в руководящих верхах империи. Но естественным
порядком из этой установки вытекал политический рецепт:
вместо журавля в небе (помещичьей земли) предложить
общинникам синицу в руки (собственнические права на ту
землю, которой они и так пользовались).
Поэтому еще до того как Столыпин стал премьером (летом 1906-
го), образовался достаточно узкий коридор возможностей,
внутри которого он только и мог действовать.
Был и финансовый ограничитель. Аграрная реформа обязана была
быть дешевой. Все ее затраты – на землеустройство, на
кредиты индивидуальным хозяйствам, на поддержку
переселенческой деятельности – не должны были ударить по
традиционным расходным приоритетам милитаризованного
имперского режима.
Если политика – это искусство возможного, то как назвать
курс, нацеленный на заведомо невыполнимые задачи?
Искусство невозможного
В годы, предшествующие Русско-японской войне, когда тучи
внутреннего кризиса уже явственным образом сгущались,
Петербург тратил деньги и энергию не на заселение Дальнего
Востока, а на колониальное освоение китайской Маньчжурии.
Туда, в глубь Китая, тянулись железные дороги, возводилась
мощная военно-морская база Порт-Артур, подтягивались корабли
и войска.
Вся история ХХ века показала бессмысленность подобного рода
трат и усилий, которые только выросли бы, если бы война с
Японией увенчалась победой. А так маньчжурские, корейские и
сопутствующие проблемы стали уже проблемами японскими и
висели на этой стране вплоть до ее краха в 1945 году.
Что же до Российской империи, то параллельно со столыпинской
реформой осуществлялась, например, военно-морская программа,
и сопоставление стоимости той и другой (десятки миллионов
рублей в год на первую и сотни – на вторую) ясно показывает,
которая из них виделась властям в качестве главной.
Могучий флот должен был стать психологическим реваншем за
Цусиму. И он им стал, хотя сам Столыпин предпочел бы что-
нибудь подешевле и попрактичнее. Потом этот флот, запертый в
Балтийском и Черном морях, так и не пригодился ни старому
режиму, ни его советским наследникам (за исключением одного
устаревшего крейсера в 1917 году).
Понять, что аграрная реформа вовсе не была главным
начинанием тогдашних властей, – это уже многое понять и в
реформе, и во властях.
Куда более живой интерес, и не только у режима, стоящего на
последней черте, но и у либерального сообщества, стоящего,
вопреки собственным догадкам, там же, вызывали традиционные
имперские проекты – Иран, Балканы, Босфор, Дарданеллы.
Конечно, можно сказать, что так мыслили тогда все имперские
державы. Это верно. Но ведь «все» и рухнули. Накануне и во
время Первой мировой войны пали все континентальные империи
– от кайзеровской и Австро-Венгерской до Османской и
Цинской. Диагноз при всем размахе местных различий был
общий: потеря адекватности.
Столыпин верил, что Российскую империю можно уберечь от
такой судьбы с помощью аграрной реформы, осуществляемой даже
и в тех узких рамках, в которые она изначально была
поставлена. Он просил только двадцать лет покоя.
Девять лет покоя
Реформа началась в 1906 году, в 1915-м была приостановлена
ввиду войны, а в середине 1917-го прекращена Временным
правительством ввиду пересмотра подходов к земельному
вопросу.
Указом 1906-го и законом 1910-го крестьяне получили право
приватизировать свои наделы, оформив их в личную
собственность. Они могли выйти из общины и стать
индивидуальными хозяевами на хуторах (перенеся усадьбу на
собственный участок) или на отрубах (оставив усадьбу в
деревне). Поощрялось и крестьянское переселение на земли
восточнее Урала.
Политический план Столыпина выражался в формуле «ставка на
крепких и сильных». Предполагалось, что такой крестьянин
почувствует классовое родство с помещиком (оба ведь
земельные собственники!) и вместе с ним сделается опорой
режима.
Вот пример «крепкого и сильного» крестьянина-индивидуала,
процветавшего как раз накануне реформы. Некто Давид
Бронштейн, типичный состоятельный фермер, владел сотней
десятин земли на юге империи, в Херсонской губернии, и
упорным трудом вырвался из нужды.
Поскольку сын этого удачливого крестьянина, Лев Троцкий, в
1905 году руководил революционным Петербургским советом,
Столыпин в принципе мог знать его биографию. Наделенный
почти полным пакетом ожидаемых достоинств – относительно
грамотный, трудолюбивый, аккуратный, брызжущий энергией
фермерский сын обладал недостатком принципиального
характера: был абсолютно непримиримым врагом режима.
Увидели в этом предзнаменование или нет, но реформы
стартовали.
Что удалось
Бесспорно удались две вещи.
Во-первых, резко увеличился поток переселенцев на восток. В
Сибирь переехали три миллиона крестьян.
Могло бы приехать и больше, но власти экономили деньги на их
обустройстве, да и сам Столыпин считал, что процесс не нужно
слишком форсировать, а то, мол, коренная Россия обезлюдеет
(что не соответствовало тогдашним демографическим реалиям).
Вторым успехом было несколько миллионов удовлетворенных
властями крестьянских заявлений о землеустройстве и об
оформлении общинных наделов в личное владение.
Смысл этого процесса часто трактуют как триумф частной
собственности.
На самом деле большинство заявителей либо собирались продать
свой надел, поскольку фактически уже не работали в сельском
хозяйстве (причем покупателем часто выступал не частник-
землевладелец, а их же община), либо же уберечь себя от
регулярных переделов земли.
Недаром основная часть таких заявлений была подана в
передельных общинах и лишь несколько сотен тысяч – в
беспередельных. Там, где над привычными общинными наделами
не висела угроза передела, крестьяне не очень-то настроены
были хлопотать о возведении себя в сан индивидуальных
владельцев.
Русская деревня созрела для отказа от внутриобщинных
земельных переделов. Столыпинская реформа, попутно с
главными своими целями, такую возможность давала, и
крестьянство воспользовалось именно ею. Безусловно, и это
было шагом на пути к капитализму. Но только одним шагом на
длинном и извилистом пути.
Что не удалось
Традиционного русского крестьянина изображали то в образе
кроткого мужичка-богоносца, то как бессмысленного и
беспощадного громилу дворянских гнезд.
Наверное, он иногда выступал и в этих ипостасях, но чаще вел
себя достаточно рационально.
Правила игры, предписанные реформой, были таковы, что многие
«крепкие и сильные» предпочли остаться в общинах, пользуясь
там традиционным моральным и материальным весом.
Выгоды ухода из общины были не очевидны. Столыпинская
аграрная либерализация была весьма относительной.
Существовали жесткие ограничения на приобретение крестьянами
дополнительной земли. Существовала масса проблем с
получением кредитов. Сделки по продаже-покупке наделов
разрешались только между людьми крестьянского сословия
(объяснение, если освободить от словесной шелухи, было
простым: наедут евреи и им подобные и скупят всю землю у
простодушных хлеборобов).
В сочетании с уже упомянутым нежеланием властей тратить
деньги на поддержку новых хозяйств (а каждому из них на
старте требовалось от нескольких сот до тысячи рублей)
хутора и отруба не стали ни магнитом для инвестиций, ни
очагами передовой техники ведения хозяйства.
К 1915 году средний размер хуторов и отрубов в Европейской
России был меньше 10 десятин, то есть примерно таким же, как
и средняя величина общинного надела. Этого редко хватало для
ориентированного на рынок фермерского предпринимательства.
Большинство российских крестьян, формально приватизировавших
наделы, фактически остались в общинах, участвуя в их
традиционной деятельности и пользуясь общими угодьями.
Сельхозпроизводство накануне Первой мировой войны заметно
выросло, но это объяснялось скорее чередой урожайных лет, а
также постепенным общим ростом производительности труда как
в общинах, так и вне их.
Таковы были итоги девяти лет весьма условного покоя.
Отметим, что если бы за этот срок успехи были радикальнее и
в деревне начали задавать тон предприятия современного типа,
то количество требуемых рабочих рук сократилось бы в
несколько раз. Куда девались бы десятки миллионов жертв
успешной реформы, составлявшие большую часть тогдашнего
населения страны?
Менее всего к успехам такого масштаба были готовы сами
власти, которые очень боялись излишнего роста городов,
проницательно видя в них очаги крамолы.
Сам премьер-реформатор обещал довести реформу до победы за
двадцать лет покоя – то есть за время жизни одного
политического поколения. Утопическая цифра провозглашалась
не от хорошей жизни. Сказать «сто лет» и даже «тридцать лет»
у Столыпина попросту не было возможности. Это значило бы
переложить ответственность на следующие поколения лидеров,
установками которых он не мог управлять.
Тридцать лет покоя и восемьдесят – революции
В год гибели Столыпина, в 1911-м, был свергнут мексиканский
диктатор Порфирио Диас, который больше тридцати лет железной
рукой изгонял общинный дух из тамошнего сельского хозяйства.
Под видом землеустройства и освоения пустошей крестьяне-
общинники массами сгонялись с земли и превращались в
издольщиков и батраков у частных собственников-
латифундистов.
Мексиканское крестьянство, составлявшее, как и в России, 80%
жителей, восстало. Началась революция, одна из самых
грандиозных в ХХ веке.
Традиционные общины (эхидос) быстро возродились и вновь
вобрали в себя большинство крестьян. С тех пор мексиканские
власти многократно выпускали социальный пар, осуществляя то,
что они величали аграрной реформой, – отбирали «излишки» у
частных владельцев и передавали их эхидос.
Разумеется, это законсервировало архаичный аграрный уклад,
но попутно позволило сохранить урезанный частный сектор не
только в городах, но и в деревне, и вдобавок придало
устойчивость мексиканской управляемой демократии: общинные
авторитеты почти до конца ХХ века обеспечивали массовую
поддержку режиму Институционно-революционной партии.
И только через 80 лет после революции, в середине 90-х
годов, когда доля крестьянства опустилась до 20% жителей, в
Мексике началась приватизация эхидос, сходящих сегодня, и,
видимо, уже окончательно, с исторической сцены.
Старые иллюзии
Внутренний и внешний опыт приводит к выводу: в столыпинском
проекте был роковой дефект. А именно: иллюзорная надежда за
считанные годы проделать работу, требующую полвека, если не
века. Реформаторы столкнулись с дефицитом исторического
времени, дефицитом политических ресурсов, дефицитом
материальных возможностей.
Старый имперский режим рухнул (и по всем показаниям должен
был рухнуть) гораздо быстрее, чем в деревне мог взять верх
капитализм. Большинство крестьян, вовлеченных в столыпинскую
реформу, не только не стали, но и заведомо не могли стать
социальными друзьями помещиков и старой власти.
Община сказала решающее слово в Гражданской войне, дав
красным, а не белым миллионы солдат. Она же, попав в
большевистскую ловушку, подверглась затем самой жестокой и
уродливой из всех возможных разновидностей модернизации, но
в извращенной колхозной форме существовала еще долгие
десятилетия.
Новые опасности
«Столыпинская приватизация» была изначально обречена. У
«чубайсовской приватизации», приватизации городской
экономики, такой предопределенности нет.
Она болеет похожими болезнями. Тут и диковинность
приоритетов высшей власти, и подчинение новых форм старым
общественным отношениям, и «нелогичное» политическое
поведение тех, кто выиграл от перемен, и контрреформа на
политически уязвимых участках, и общий кризис ожиданий. Все
это есть, но накал проблем далеко не таков, как в эпоху
крушения столыпинских преобразований.
Траектория отката не сможет стать такой глубокой, как тогда,
потому что на этот раз она не может быть особой. В XXI веке
России уже не угрожает скатывание на советский путь.
Реальная угроза, которой сегодня надо противостоять, – это
скатывание на путь латиноамериканский, в чем-то похожий на
тот, которым некогда прошла Мексика.
История, в том числе и история приватизации, не повторяется,
хотя и дает неувядающие уроки. "
|
