|
Гатчина. 24-го Мая 1890 г.
Моя милая Апрак!
Сердечно благодарю Тебя за твое милое и интересное письмо, которое я получила вчера! Пожалуйста, не смей думать, что я Тебя забыла, напротив того, я каждый день собиралась написать той самой Апрак, которая живет в каких-то казармах, в Теплице, и занимает две комнаты с глиняными петухами!!! и свиньями, да кувшинками!! Воображаю, какой симпатичный город!
Милая Гатчина тебе кланяется и очень обижена, что Вы ее покидали в самое лучшее время! Она просто рай! Все так и благоухает, сирень почти что отцветает! В субботу 26-го переезжаем в Петергоф к моему великому горю! Конечно, потом я буду рада быть там опять. Сегодня 17 в т. и чудно! Еще ни разу не приходилось обедать на воздухе, как в прошлом году!
Мы недавно были в Петербурге, где оставались три дня! по случаю приезда Принца Итальянскаго. Он маленький, невзрачный, но милый и веселый мальчик! Вчера произошла раздача медалей институткам в Белой. Я присутствовала при этом, а также и на завтраке в арсенале. Сидела около Бахметева-Протасова!! Он, между прочим, назначен вместо Зубова! Тебя, наверное, интригует, почему-же акт проходил в Гатчине, а не в Петербурге. Это очень легко объяснить, а также и понять: скучно ехать в Петербург для этого!!! Больше ничего! Теперь все-таки я должна окончить письмо. Пора обедать. Завтра кончу!
3—16 Сентября 1904 г.
Александрия.
Милая Апрак.
Сколько еще грустного произошло с тех пор, что мы не виделись! Что за ужас эта бойня у Ляояна, и какие страшные потери, просто читать и верить не хочется, и сколько еще предстоит нам ужасов! Но что за дух и удивительные люди! Я думаю, Богу все-таки отрадно видеть, что есть такие люди, и Он сжалится над нами! Оттуда приехал Борис, возвращаются раненые — приехали два фельдъегеря, и все в один голос восторгаются Куропаткиным, — говорят, что он страшно всеми любим, и верят в него, как в Бога! Ужасно теперь быть заграницей, и я очень сочувствую Тебе.
Мы надеемся, если мой муж управится с делами, освободится, поехать в Крым в 20-х числах; чему я радуюсь, насколько теперь можно радоваться, но главное за него и за детей, им нужно тепло, и всем нужен отдых. Там меня ждут раненые; у нас устроились 2 барака на 10 офицеров и 40 нижн. чинов, — и это меня тоже радует, по крайней мере, будет дело, и будет известная связь с войной, — ты понимаешь, что я хочу сказать!
Мама едет послезавтра (15-го) в Рамонь на 4 дня, а после 12-го собирается поехать на короткое время в Данию по настоянию Папа, т.к. ей очень тяжело уезжать отсюда. Впрочем, для нее в одном отношении это будет хорошо, она отдохнет, но в смысле симпатий и сочувствия — их будет мало и только лично для нее, но не к России, и это будет ей тяжело, — будут ее жалеть, но и только! Впрочем, надеюсь, что я и ошибаюсь.
Ники и А.Ф. остаются в Царском. Был разговор о Спале, но решительно ехать туда (в охотничье место) неловко, скажут, что поехали охотиться, а в такую минуту это было бы ужасно, и такие разговоры лишни и вредны. Мой beau pe/re уехал в Baden, где застал чудесную погоду, и очень доволен. Здесь были хорошие ясные дни при безоблачном небе, но увы! Их было мало, и теперь лето стало ужасно. Хуже, чем было. 7о всего, дует, и изредка идет дождь! Конечно, у всех детей насморк, и они сидят дома.
Уход эскадры, слава Богу, отложен на неопределенное время. Это было бы преступлением посылать ее в теперешнем ее виде (полуготовые суда и вдвое слабее японцов!) Мы были на некоторых судах в Кронштадте и собираемся еще съездить в Ревель, чтобы проститься со знакомыми перед нашим отъездом. Сандро взял к себе адъютантом Фогеля — друг Ольги, он хороший, любезный офицер и толковый, что не дурно! И я рада, т.к. он с «ресурсами»! Ольга, я боюсь будет ревновать! Другой ее друг — Эллис уходит на «Александре III». На нем уходит много знакомых и друзей! Ужасно грустно. Бедный Эллис потерял брата, убитым на «Цесаревиче», — ему было всего 19 лет.
Бедные наши моряки и флот, — что от него осталось?! Ах! Как больно и грустно, милая Апрак!
На этом кончаю. Напиши, пожалуйста, что делаешь. Меня назначили почетной председательницей Эвакуационной компании, и на днях было заседание. Старый граф Тизенгаузен председатель. Его жена тоже появилась на заседании, и мне тотчас сказали, что она невозможной репутации дама!! Вельяминов тоже был, и он мне сказал сегодня, что ты знаешь его и знала первую его жену. Теперь я не знаю, как быть, т.к. она состоит членом Комиссии. Очень смешно. Целую, — дети тоже.
Ксения
Рождество. 1905 г.
Ай-Тодор.
Милая Апрак,
Спасибо тебе от всей души за интересное длинное письмо, которому я очень обрадовалась, ибо мы столько времени были без известий (писем и газет) не имели 10 дней и не знали, что делается в России да и вообще на белом свете! Боже мой! Что творится, кажется, нет ни одного города и даже почти ни одной деревни, где бы не пролилась кровь! А в Москве какие невероятные ужасы, и все это накануне такого праздника, — где же «Мир на земле»?! Как тяжело проводить его вдали от Мама и всей семьи и при таких грустных обстоятельствах, — но как мне страшно быть здесь в совершенно другой обстановке, чем та, к которой привыкла с детства.
Я не могу сказать, как мне жалко и грустно (и совестно даже!) не быть в Петербурге, — не делить с братьями общего горя, не быть с ними, одним словом, в это ужаснейшее время, — как тяжело и гадко у меня на душе и как тянет туда! Сидим мы здесь, милая Апрак, не чувствуя страха или боязни ехать в П<етербург>, а только по той же причине, из-за которой ты пишешь, что Мама не надо возвращаться (с которой мы, между проч., совершенно согласны и думаем так же).
По-моему, присутствие Сандро может только повредить многим, наверное, многое, что теперь делается, приписывалось бы ему, — ведь ему часто приходилось быть козлом отпущения. Но я вижу по твоему письму, что Витте сильно достается от всех, и, по-видимому, там также судят, как и мы здесь. Но, не дай Бог, все же, чтобы он полетел теперь, — пускай расхлебывает кашу, которую он заварил. Как можно было доводить страну до всего этого?!
В Ялте тоже далеко не спокойно, и всяких миленьких типов — хоть отбавляй. Митинги происходят каждую минуту не только в Ялте, но и в Алупке и Кореизе (рядом с нами), и на них публику подстрекают на грабежи, отнятию земли у владельцев и т.д. Говорили даже, что хотят произвести нападение на Ай-Тодор, — но пока Бог хранит! Хулиганов и всяких нищих здесь множество, — есть такие жалкие, но большей частью ужасные толпы, способные на все.
Когда я тебе телеграфировала на счет нашего возвращения, то мне хотелось узнать твое мнение, следует ли нам быть там, а не в смысле можно-ли приехать, понимаешь? Ты могла подумать, что мы хотим знать небезопасно-ли ехать теперь, но это конечно не то! Я знаю, что нас в П<етербурге> ругают, что мы все сидим тут, т.к. никто не знает главной причины, но я надеюсь, что ты нас понимаешь, Милая Апрак, и разделяешь наш образ действий! Как только положение станет выясняться, и умопомрачение начнет проходить, — мы двинемся отсюда! Не поверишь, как я страдаю душою за всех вас, — как больно не быть вместе и как страшно за всех и все, о Господи!.. Нет, до чего мы дожили?.. Все самое святое, все самые священные чувства, которым я с детства привыкла поклоняться и чтить (все разметано и попрано...)
Теперь кончаю — в надежде повидать тебя, т.е. получить от тебя письмо! Я слегка рамоли*! Хотела бы Тебе многое еще написать, но нет сил. Это письмо везет наш генерал, который покидает нас завтра, пожалуйста, повидай его. Целую тебя крепко. Дай Бог всего лучшего на Новый Год тебе и бедной нашей Родине. Помнишь, как встречали этот Год у тебя, в Гатчине?
Любящая тебя Ксения
(1917 г.)
Милая Апрак,
Мама пишет, что переезжает в Гатчину в Четверг и хочет, чтобы и мы переехали. Мой муж тоже хочет, — я уступаю, но совершенно против этого в принципе. Это похоже на бегство, и мне претит! Конечно, мы это делаем только ради Мама, но уезжать теперь мне неприятно до нельзя! (Не говоря уж о том, что мне просто жаль покидать дом и зарываться в Гатчину!)
Боже! Какие времена! Бедная Мама в отчаянии. Меня все не пускают в Царское, а мне хочется их всех видеть. До свидания. Благодарю очень за письмо и целую.
Ксения
5-е Марта (1917 г.)
Апрак милая,
Только что получила телеграмму от Мама из Ставки, она вчерашняго числа: «Приехали утром. Счастливы быть вместе. He is wonderful. Every thing too sad, not to be beleived. My hears bleeds**». Слава Богу, что они вместе, по крайней мере! Какой кошмар, Боже мой!
Много думаю о тебе; мы чувствуем одинаково и так же страдаем за всех дорогих нам! Я видела Мишу третьяго дня, — при мне принесли твое письмо, мы его читали вместе. Он был очень тронут, но ты теперь видишь, Апрак, что он не мог иначе поступить! Я горжусь за своих братьев!
Целую крепко и ужасно грущу, что не могу тебя видеть. Наши телефоны не действуют, перегорел кабель, и никто не чинит. У нас было очень неважно дня два, но теперь тихо. Все наши моторы весь день рыскают по городу, кого-то катают, но только не хозяев! Их охраняет караул, и они пока в сохранности! Только бы Господь помог России...
Будь здорова. Твоя Ксения
Бедная, бедная Мама!
Из Петербурга семья переезжает в Гатчину, затем в Киев. Когда оставаться в Киеве стало невозможно, по разрешению Временного правительства Ксения Александровна с матерью, сестрой Ольгой, ее мужем Н.А. Куликовским и своим семейством переехала в Крым, в имение Ай-Тодор, где все они находились под домашним арестом, и их жизнь во многом зависела от соперничества Ялтинского и Севастопольского советов. Решением Севастопольского совета в ноябре 1917 г. «по стратегическим соображениям» они были перевезены в соседнее имение «Дюльбер», принадлежавшее великому князю Петру Николаевичу. В марте 1919 г. на британском военном судне «Марлборо» Ксения Александровна с детьми, матерью и сестрой покинула Крым. И началась новая страница в истории ее жизни — эмиграция, растянувшаяся более чем на 40 лет.
|
