Последняя пуля сталинского писателя
«Секретарь правления Союза писателей СССР Александр Александрович Фадеев своё последнее произведение закончил около 13 часов дня 13 мая 1956 года. В этот воскресный день на своей даче в Переделкине он спустился в халате в сад, пояснив рабочим, где надо копать грядки под клубнику, и вернулся в кабинет. Дописал письмо, адресованное в ЦК КПСС, достал наган, хранившийся у него ещё со времён гражданской войны, и, сняв халат, лёг на кровать. Затем выстрелил себе в сердце. На посмертной фотографии хорошо видно: пуля попала точно в левый сосок... - пишет Владимир Воронов в майском номере «Совершенно секретно»
«В 15 часов в комнату Фадеева поднялся 11-летний сын – позвать его на обед. И увидел, что отец полулежит в кровати на подушках, с кровавой раной в груди, а справа – наган. Вошедшим позже соседям Фадеева по писательскому посёлку, Константину Федину и Всеволоду Иванову, бросилось в глаза то, что рядом с кроватью Фадеев поставил портрет Сталина.
После звонка в Переделкино приехал член правления Союза писателей Василий Ажаев, который и обнаружил предсмертное письмо Фадеева. Вслед за ним примчался эскорт из трёх чёрных машин – лично прибыл председатель КГБ генерал Иван Серов. «Письмо есть?!» – рявкнул Серов Ажаеву, не выходя из машины. Тот послушно вручил председателю КГБ искомый документ. По распоряжению Никиты Хрущёва предсмертное послание Фадеева было засекречено, а дело представили так, что покончил с собой Фадеев, мол, по причине тривиального алкоголизма.
«Трудно жить с окровавленными руками»
Известно, что Фадеев пил не просто много, а безмерно, часто уходя в длительные запои, лечился, но снова срывался. Но к смерти тогдашнего официального советского писателя № 1 алкоголь точно отношения не имел: в последние несколько недель жизни Фадеев вообще не пригубил даже рюмки. Проблема была в ином. Незадолго до смерти Фадеев признался своему старому другу, писателю Юрию Либединскому: «Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками». А за неделю до выстрела он, уже бывший, по словам своего приятеля Корнелия Зелинского, «в какой-то неутолимой тревоге», обронил: «Мы, Корнелий, сейчас все в дерьме, – и показал рукою по самые губы. – Никто сейчас после того, что произошло, по-настоящему писать не сможет – ни Шолохов, ни я, никто из людей нашего поколения... Исковерканы мы».
Как известно, в большую литературу бывший красный партизан и комиссар Александр Фадеев ворвался 25-летним – в 1926 году он выпустил свой роман «Разгром», повествовавший о трагедии красного партизанского отряда в Уссурийском крае. И на этом, по сути, талантливый писатель Саша Фадеев кончился – вместо него на сцену вышел большевистский литературный функционер А.А. Фадеев, отдавший всю свою последующую жизнь натурально борьбе «за дело Сталина». Трудно назвать более яркого проводника сталинской политики в литературе, нежели Фадеев.
Фадеев-функционер «хорошо начал» с травли писателя Андрея Платонова, затем обрушился на Шолохова, пытаясь заставить того переписать «Тихий Дон» – дабы вывести Григория Мелехова уже коммунистом. Затем было участие в травле Булгакова, травля поэта Мандельштама, Ахматовой, Зощенко, невольное (или вполне вольное) соучастие в гибели Марины Цветаевой.
В 1937 году Фадеев, не испытывая никаких нравственных мук, охотно занял дачу только что репрессированного и расстрелянного писателя Владимира Зазубрина – своего же давнего, ещё по совместной работе на Дальнем Востоке, друга и товарища... Да и у него самого, как оказалось, руки по локоть в крови: порой он буквально требовал от НКВД арестовать того или иного писателя. В следственном деле репрессированного поэта Сергея Спасского сохранилась телеграмма за подписью Фадеева: «Арестовать Спасского».
Иногда, правда, наступал весьма краткий всплеск раскаяния. Когда до Москвы докатилась весть о гибели Мандельштама, Фадеев, как вспоминали очевидцы, был на банкете. Услышав о смерти поэта, вдрызг пьяный Фадеев вдруг зарыдал. Трогательно: ведь подобную чувствительность глава сталинских писателей далеко не всегда проявлял даже по отношению к близким. Когда скончалась его мать, Антонина Владимировна, Фадеев хоронить её не стал и в последний путь проводить не приехал, поручив «это сделать и сказать несколько слов» своим подчинённым.
Видимо, не зря великий писатель Иван Бунин – его Фадеев со товарищи после войны активно пытался выманить из Франции в Москву – сказал про Фадеева, что он, «кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов». Про насквозь лживую фадеевскую «Молодую гвардию», которой нас усиленно пичкали в школе, даже и говорить не хочется...
А потом Сталин умер, и Фадеев... прозрел? Вряд ли Фадеева так потрясли совсем ещё робкие тогда ростки десталинизации или лёгкая опала, в которую вляпался лучший «литературный боец» вождя народов – не избрали, как прежде, в состав ЦК, перестали принимать первые лица и т. п. Очевидцы свидетельствовали, что самым глубочайшим потрясением для Фадеева стало то, что о его личной причастности к уничтожению целого ряда коллег по перу ему стали открыто и прилюдно говорить в лицо те его жертвы, кому выпало счастье выжить и вернуться из лагерей. Именно это его и убило – осознание своей подлости, помноженное на понимание, сколь бездарно он растратил свой несомненный литературный дар. Совесть заела. Но не настолько, чтобы сказать всю правду даже в предсмертном письме, где в своей смерти он винит новую партбюрократию.
«Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких»
Письмо Фадеева было предано огласке лишь 34 года спустя. 20 сентября 1990 года еженедельник ЦК КПСС «Гласность» вдруг публикует, как утверждалось тогда, полную версию предсмертного письма Фадеева в ЦК КПСС:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены, или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски ценное, способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет.
Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или ХХ партсъезд, – раздался новый лозунг «Ату её!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой всё той же «дубинкой».
С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли бы создать! Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это «партийностью». И теперь, когда всё можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был бы всё это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими, с крестьянами, наделённый богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединённая с прекрасными идеалами коммунизма. Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических пороков, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.
Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.
13/V.56.».
Последнюю просьбу товарищи по партийной стае не уважили: похоронили не рядом с матерью, а на Новодевичьем кладбище...»
«Уже в 1990 году историки, архивисты и литературоведы высказали резонные сомнения в том, что издание ЦК КПСС действительно опубликовало полный и, главное, подлинный текст письма. Нам не представили ни его фотокопии, ни нормального описания – рукописный был этот документ или машинописный, из какого конкретно архива он выплыл, какова его архивная атрибутика – номер фонда, описи, дела, листа... Неизвестно это и поныне. По сей день так и не опубликованы материалы тогдашнего расследования. Как писала ещё 10 октября 1990 года «Литературная газета», неизвестно кто дописывал сокращённые Фадеевым слова, корректировал знаки препинания, не трогая при этом очевидные описки, кто произвольно кастрировал фадеевский текст, делая свои добавления. Ответа на эти вопросы нет даже сейчас! Впрочем, даже в таком виде последнее произведение Фадеева весьма красноречиво», - пишет Владимир Воронов в свежем номере «Совершенно секретно».
Владимир Воронов, «Совершенно секретно», № 5/276, май 2012 г.
|
