 | | | Лётчик Пётр Нестеров со своим мотористом, 1912 год | | | | |
Первый таран
Первый таран
8 сентября (26 августа по старому стилю) 1914 года начальник 11-го корпусного авиационного отряда штабс-капитан русской императорской армии Пётр Нестеров, подняв в воздух свой невооружённый «Моран-Ж», настиг над городом Жолкиев австрийский разведывательный аэроплан «Альбатрос» и сбил его таранным ударом. «Сознательно презрев личную опасность, преднамеренно поднялся, настиг и ударил неприятельский аэроплан собственной машиной, что от силы столкновения собственный аппарат штабс-капитана Нестерова настолько пострадал, что штабс-капитан Нестеров опуститься на нём не смог, был выброшен из аппарата при одном из резких движений последнего и погиб, разбившись о землю», – говорилось в посмертном представлении к награде.
Так был совершён первый в истории мировой авиации воздушный таран. А почти ровно за год до этого подвига Пётр Нестеров совершил другой: 9 сентября (27 августа по старому стилю) 1913 года первым в мире выполнил на самолёте «мёртвую петлю», с тех пор вошедшую в историю как «петля Нестрова». Спустя несколько месяцев после тарана штабс-капитан Нестеров Высочайшим приказом посмертно был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени.
Но это официальная, видимая часть истории. А вот реальная подоплёка той трагедии вновь служит наглядным подтверждением нашей вековечной истины: подвиг и геройство – оборотная сторона чьего-то разгильдяйства, а то и подлости.
Подлинные обстоятельства последнего полёта великого русского авиатора точнее всех описал в своих воспоминаниях сослуживец и подчинённый Нестерова, поручик Соколов. К моменту гибели на счету штабс-капитана Нестерова было 28 боевых вылетов: он непрестанно летал на воздушную разведку, производил бомбометание по австрийским позициям. Специальных авиабомб тогда ещё не было, и Нестеров пробует применять для бомбометания артиллерийские снаряды. Лётчиков русской армии катастрофически не хватало – их тогда было лишь двести человек на весь фронт. В отряде Нестерова числилось 10 лётчиков. И лишь у Нестерова было два самолёта – основной и запасной, полученный им как награда ещё до войны – за «мёртвую петлю» и целый ряд блестящих перелётов. И, как вспоминал поручик Соколов, «так как у Нестерова было два самолёта, то он считал своим долгом выполнять работу за двух лётчиков и летал утром и вечером». Долетался до обморока от усталости и перегрузок. Военные врачи потребовали, чтобы Нестеров перестал летать, как минимум, на месяц. Штабс-капитан перестал – на два дня.
После взятия Львова авиаотряд перебазировался в Жолкиев. Туда же перебрался и штаб 3-й армии. Тут и возникли проблемы: некоторых чинов штаба сильно раздражали участившиеся полёты над городом австрийского разведывательного самолёта «Альбатрос». Пилотировал эту машину австриец, лейтенант барон Фридрих Розенталь, пилотом-наблюдателем был чех, унтер-офицер Франц Малина.
«И вот каждый день утром над Жолкиевом стал появляться австрийский биплан. Он летал над городом круг и уходил обратно. В штабе нервничали, мы, летчики, тоже. Но чём же можно было остановить эти регулярные полёты австрийца? Оружия ведь у нас никакого не было. Но тем не менее некоторые офицеры Генерального штаба, служившие в штабе 3-й армии, считали, что мы должны сделать невозможное: прекратить полёты австрийского лётчика. Особенно настаивал на этом генерал-майор Бонч-Бруевич, ведавший разведкой и контрразведкой...».
Генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич должность занимал весьма солидную: генерал-квартирмейстер штаба 3-й армии Юго-Западного фронта. В переводе на современный язык это первый заместитель начальника штаба, отвечавший за вопросы боевой подготовки войск, их размещения и передвижения, мобилизационную готовность и, главное, разведку и контрразведку. А ещё у Михаила Дмитриевича был младший брат Владимир – весьма известный деятель большевистской партии и уже тогда – один из самых ближайших подручных господина Ульянова-Ленина. Такая вот пикантная деталь.
Но вернёмся к воспоминаниям поручика Соколова: «Я особенно чётко запомнил разговор Бонч-Бруевича с группой лётчиков вечером 25 августа 1914 года в вестибюле Жолкиевского замка, где помещался в то время штаб 3-й армии. ...Мы выходили из отдела разведки и в вестибюле встретили Бонч-Бруевича, остановившего нас. Начавшийся разговор быстро принял обычное направление: Бонч-Бруевич стал нас упрекать в недобросовестном отношении к нашей работе, в том, что мы выдумываем всевозможные предлоги, чтобы не летать, в то время как австрийцы летают ежедневно. Мы знаем, что командующий армией генерал Рузский нашей работой доволен – о чём он неоднократно говорил – отмалчивались, но Пётр Николаевич не выдержал и стал возражать. Во время спора генерал Бонч-Бруевич, указывая на регулярные полёты австрийца,– это был Розенталь, – сказал:
– Вот летает, а вы только ушами хлопаете и на него смотрите.
– А что же мы можем сделать?
– Напасть на него!.. Дать бой!.. Мы на войне, не на манёврах!
– Но у нас нет оружия, что сделаешь с одними пистолетами Маузера?
– Это всё отговорки!.. Надо придумать способ атаки. А вы просто боитесь. Не хотите рискнуть!
Нестеров вспылил:
– Хорошо! Мы примем меры и остановим полёты австрийца.
– Какие же это вы меры примете? – насмешливо спросил Бонч-Бруевич. – Ведь это одни слова и втирание очков. Так я вам и поверил!
– Я даю вам честное слово русского офицера, ваше превосходительство, что этот австриец перестанет летать! – воскликнул глубоко оскорблённый Нестеров.
– Это как же? Что вы думаете предпринять?.. Помните, капитан (Нестеров носил звание штабс-капитана, но в офицерской среде при беседе вне строя приставку «штабс-» обычно было принято опускать. – В.В.), честным словом русского офицера нельзя бросаться, легкомысленно!
– Я, ваше превосходительство, никогда не давал повода обвинять меня в легкомыслии. Разрешите идти?»
Именно про таких паркетных генералов, как Бонч-Бруевич, в армии с издёвкой говорили: «Пятьдесят лет в строю – и ни дня в бою». Всю свою предшествующую (как и последующую) карьеру Бонч-Бруевич кантовался на должностях штабных и ни в одном бою за всю свою службу так и не побывал, заработав из ран лишь геморрой. По сути, Бонч-Бруевич откровенно спровоцировал Нестерова на самоубийственный полёт: иди и выполняй слово русского офицера безоружным или, если не выполнишь, пусти себе пулю в лоб, штабс-капитанишка...
При этом сам же генерал Бонч-Бруевич потом проговорится в своих мемуарах «Вся власть Советам», что «налёты вражеской авиации в те времена никого особо не пугали. Авиация больше занималась разведкой, бомбы бросались редко...». Да ещё и добавил в адрес Нестерова: «Мне этот авиатор, которого явно связывало офицерское звание, был больше чем симпатичен». Что ни слово, как мы видимо, то грубая ложь. И отношения у них были, мягко скажем, очень далёкие от взаимных симпатий. И слово русского офицера Пётр Нестеров не дал бы, тяготи его офицерское звание.
После этого разговора, вспоминал поручик Соколов, «мы сразу набросились на Нестерова»: «Как ты мог давать такое слово?! Мы знаем, что ты хочешь таранить австрийца – ведь погибнешь...». Нестеров спорил с товарищами, доказывая, что можно, набрав высоту, ударом шасси сверху обломать крыло самолёта противника... А на следующий день австриец вновь появился над Жолкиевом. Нестеров и ещё один лётчик, поручик Александр Кованько, поднялись в погоню, но сначала вышел из строя мотор у Нестерова, а вслед за ним сел и Кованько. Приказав отремонтировать мотор, Нестеров поехал в казначейство армии получать деньги для своего авиаотряда. Когда вернулся, «Альбатрос» прилетел вновь. Выскочив из автомобиля, Нестеров вскочил в свой «Моран»...
Товарищи нашли его шагах в двадцати от разбившегося самолёта. Крови нигде не было видно, лишь на правом виске виднелась вмятина. На его голове не оказалось мягкого кожаного шлема на обезьяньем меху, а на ногах ботинок – их уже сняли мародёры. А ещё они обчистили карманы, вытащив бумажник, набитый деньгами, которые Пётр Николаевич получил для отряда в казначействе. Солдаты видели, как обчистившие лётчика негодяи скрылись в казачьем лагере. Шлем потом нашли: мародеры предпочли выбросить эту опасную улику возле казачьего лагеря... В штабе армии случай мародёрства решили скрыть, а генерал Бонч-Бруевич на голубом глазу потом напишет, что Нестеров забрался в самолёт в одних чулках – чуть не из постели, мол, выскочил...
Похоронили Петра Нестерова в Киеве у Аскольдовой могилы – торжественно, с воинскими почестями, при большом стечении народа. А потом большевики уничтожили её, сравняв с землей. Генерал же Бонч-Бруевич в 1917 году легко переметнулся сначала на сторону Временного правительства, а во время Октябрьского переворота – к большевикам, сделав неплохую карьеру и при них. Но история уже воздала всем героям тех событий: кто такие братцы Бонч-Бруевичи, вспомнит уже далеко не каждый историк. А Нестеров – он уже навсегда Нестеров.
Владимир Воронов, обозреватель газеты «Совершенно секретно», сентябрь, №9
|
