|
Человек, к которому я добирался через три государственные границы, в свое время сделал то, что, строго говоря, должны были сделать три сотни миллионов жителей СССР. Для всех нас Союз был домом.
Может быть, не слишком комфортным, но обжитым, а главное — родным. Миллионы жителей этого дома имели некоторые привилегии как члены КПСС — ведущей и направляющей, по тогдашнему определению, силы общества. В момент испытания, на переломе исторической судьбы вся эта человеческая громада, казалось бы, должна была защитить свой дом и свои убеждения. И тогда бы Союз устоял. На деле ответственность и активность продемонстрировали единицы — и Союз рухнул.
То, что не сделали бесчисленные цэковцы—обкомовцы—райкомовцы, грозные генералы, всесильные работники «невидимого фронта» (о, эти первыми побежали занимать места в правлениях банков и нефтяных компаний), а также, увы, «инженеры человеческих душ», сделал этот пожилой человек с мягким прибалтийским акцентом и размеренной речью профессионального лектора. Он и был профессором вуза, доктором исторических наук. Академическим ученым, далеким от политических схваток. Но когда Компартия Литвы начала разваливаться, а ее руководители перебежали на сторону разрушителей Советского Союза, он использовал свой научный авторитет, чтобы собрать верных и возглавить обновленную КПЛ.
В августе 91-го он до конца оставался на своем посту (его пришлось вывозить на армейском бэтээре сквозь толпу разьяренных боевиков). Три года спустя выкраденный литовскими спецслужбами из Минска, он предстал в Вильнюсе перед судом, который и не думал скрывать политической предвзятости. Ему и горстке его товарищей грозил расстрел. Но он не только не согласился публично отречься от дела своей жизни и своих убеждений — уже отбывая 12-летний срок, фактически убийственный для семидесятилетнего человека, он отказался от помилования, предложенного самим президентом Литвы. Профессор Бурокявичюс совершил самое естественное, но, как показали события на переломе эпох, и самое трудное — остался собой, сохранил верность своим идеалам. И этим поступком спас идею, в преданности которой клялись миллионы. Больше того — спас весь мир идей, идеологию как таковую. Ибо чего бы стоили высокие идеалы, если бы не нашлось подвижников, готовых отстаивать их? В начале 2006 года Миколас Мартинович Бурокявичюс, отбыв срок и перенеся в тюрьме тяжелейшую операцию на сердце, вышел на свободу. И вот я в его небольшой, скромно обставленной квартире на последнем этаже старого дома в центре Вильнюса.
Миколас БУРОКЯВИЧЮС: Ну что, приехали? Я очень рад встретиться с представителем такого популярного журнала. «Наш современник» мне приносили все эти годы, и я читал его в камере.
Александр КАЗИНЦЕВ: Наш журнал?
М.Б. Вот поглядите, один из последних номеров.
А.К. Для нас большая честь иметь такого читателя. Миколас Мартинович, как вы себя чувствуете после операции, сделанной в тюрьме?
М.Б. Оперировали меня не в тюрьме, там для этого нет условий. Но уже на следующий день перевели в тюремную больницу.
А.К. Даже несколько дней не дали восстановиться после операции?
М.Б. Это показывает, что декларации властей и практика расходятся. Много говорят о гуманизме, а человечности как раз нет. Но я благодарен руководителю тюремной больницы, который отнесся ко мне неказенно и создал хорошие условия для лечения — насколько это возможно в тюрьме.
А.К. Сколько же лет вы провели в заключении?
М.Б. Двенадцать лет без двух дней.
А.К. В каких условиях вы находились, что из себя представляет тюрьма «демократической» Литвы?
М.Б. Камера — пять шагов на три. Нас было четверо: профессор Ермалавичюс, один из руководителей Компартии Литвы, профессор Кучеров, Юозас Куолялис, бывший председатель Комитета по радио и телевидению Литовской ССР и я.
А.К. Наверное, то была единственная тюрьма в Европе, а может, и в мире, где в одной камере находились три профессора. Своего рода рекорд! Для «просвещенной» Европы, по-моему, постыдный.
М.Б. В тюрьме я просидел больше семи лет, пока шли допросы и суд. Слушание дела началось в октябре 1996-го, а закончилось в августе
1999-го. Профессор Кучеров до суда не дожил. Он заболел раком и умер. А мы еще подавали апелляцию на несправедливое решение суда. И лишь затем нас перевели в колонию строгого режима.
А.К. Миколас Мартинович, к счастью, большинство наших читателей смутно представляют, что это такое — колония строгого режима. Поясните, пожалуйста.
М.Б. Разница в том, что в тюрьме заключенный все время заперт в камере, а в колонии можно передвигаться в пределах определенной территории.
А.К. А свидания были разрешены? Сколько людей вас посещало? Не создавалось ли такого ощущения, что вместе с вами выступали тысячи, а отбывать срок вам пришлось в одиночестве?
М.Б. Ко мне приходили жена и дочь. До окончания следствия — а это два с половиной года — другие посещения были запрещены. А затем вопрос в какой-то мере зависел уже от меня. Я не хотел, чтобы людей преследовали из-за того, что навлекать на людей опасность негуманно.
А.К. Неужели в Литве, которая позиционирует себя как демократическое государство, даже встречаться с политзаключенными опасно?
М.Б. Видите ли, к власти в Литве пришли люди, которые ненавидят Советский Союз, социалистический строй, Компартию. Парламент принял закон, по которому за активное участие в деятельности КПЛ грозил расстрел. Такая вот особенность развития Литвы после крушения Советского Союза.
В этих условиях я просто не мог подставить тех, кто сочувствовал мне. А вот с посетителями из Белоруссии, с Украины, из России я встречался охотно: литовские власти не могли их преследовать.
Приезжал и Андреас Гросс из Швейцарии — председатель Комитета по правам человека Парламентской ассамблеи Совета Европы.
А.К. Какие обвинения вам предьявляли?
М.Б. Сначала статью 62 УК. Измена родине: наказание — расстрел. Я все отмел и потребовал, чтобы прокуратура обратилась с запросом в Коституционный суд. Я Советскому Союзу не изменял. А Литва вошла в СССР 3 августа 1940 года, когда Верховный Совет СССР удовлетворил просьбу Народного сейма Литвы о вхождении в состав Союза от 21 июля 1940 года. Юридически обвинения в измене было несостоятельно. И Конституционный суд после рассмотрения вынужден был признать это. От меня скрывали решение КС. Только в конце tardymo (как это? — «следствие») они обьявили, что Генеральная прокуратура не может предъявить мне обвинение в измене, потому что Конституционный суд такую трактовку не поддержал.
А вопрос был не такой простой. Прокуратура хотела доказать, что Литва была оккупирована. Тогда нас можно было бы судить как коллаборационистов-изменников. Не получилось! По статье 76 Конституции СССР каждая республика в составе Союза являлась суверенным социалистическим государством.
Нас судили уже по другим статьям. В конце концов в решении окружного суда записали (достает бумагу, читает. — А.К.): «Бурокявичюс осуждается за активную деятельность в Компартии Литвы как партии, входившей в КПСС, которая играла роль «пятой колонны».
А.К. Да какой же это юридический термин — «пятая колонна»? Это политическая метафора, публицистическая инвектива, но никак не строгое понятие уголовного права! Иными словами, вам предъявили откровенно идеологическое обвинение. Судили фактически за то, что вы были первым секретарем ЦК Компартии Литвы.
М.Б. Да, я был первым секретарем ЦК Компартии Литвы, входившей в состав КПСС. Напомню читателям: КПЛ раскололась. Одна часть, во главе с Бразаускасом, заявила о самостоятельности и вышла из КПСС.
А мы в КПСС остались. Но приняли свою Программу и Устав — единственные в Компартии Советского Союза.
А.К. Как лидер коммунистов Литвы, вы стали членом Политбюро?
М.Б. Да, я был членом Политбюро.
А.К. Того самого всесильного Политбюро ЦК КПСС, перед которым весь мир испытывал трепет? И после этого — тюрьма, колония строгого режима! Кажется, вы единственный из членов Политбюро, в постсоветские годы оказавшийся в заключении.
М.Б. В заключении — не единственный. Были еще Рубикс, Шеин, Крючков, Янаев. А вот судили только двоих — меня и Рубикса в Латвии.
А.К. Миколас Мартинович, заранее прошу простить меня за писательское любопытство. Что испытывает человек, когда он с вершины могущества попадает в тюрьму? Наверное, мир переворачивается?
М.Б. (с улыбкой). Я бы не сказал, что мир переворачивается. Скорее, мир переворачивается у того, кто встает на путь предательства своих идей. У меня были научные убеждения. Диалектическое мировоззрение, эстетическое восприятие мира, социально-политические взгляды. И в тюрьме, и в колонии они у меня остались. Это мой духовный мир, и никто у меня не мог его отнять.
Даже за решеткой человек остается свободным — в духовном, научном отношении. В физическом отношении я был поставлен в строгие рамки. Не выйти, ни с кем не встретиться. Это другое. Но в духовном плане ни меня, ни Ермалавичюса, ни Куолялиса заключение не сломило.
Люди думают, что человек, как только попал в тюрьму, сразу меняется. Нет. Я просидел двенадцать лет и не изменился. В начале 2000 года президент Литвы Адамкус прислал начальнику колонии письмо (мне сделали копию), в котором предлагал подготовить все документы на помилование: я обращаюсь с просьбой, и они меня освобождают. Ну и что? Я письменно ответил, что у меня и у Компартии Литвы нет вины перед Родиной и поэтому просьбу о помиловании я подавать не буду. Помилование — это было бы унижением моего человеческого достоинства. Начальство колонии растерялось, но мое письмо президенту все-таки отправили.
Потом приняли новый Уголовный кодекс. По нему срок моего заключения должны были сократить на два года. Окружной суд принял такое решение, но апелляционный — Генеральная прокуратура подала протест — оставил мне все двенадцать лет. С той подоплекой, что было хорошее предложение, а он отказался; значит, его надо держать.
Человек не должен быть перевертышем. Он должен быть достоин своей внутренней жизни, своих убеждений. Физически — да, я очень ослаб. В последнее время в лагере пройдешь пятьдесят метров — сердце болит, дыхание перехватывает. Было два выхода: операция или смерть. Я выбрал операцию.
А.К. Интересно, что помилование вам предлагал Адамкус, приехавший в президентский дворец чуть ли не прямо из Штатов. А что же предыдущий глава государства — Бразаускас, в недавнем прошлом ваш товарищ по партии? Он не предпринимал подобных шагов?
М.Б. Да, когда нас арестовали, президентом был Бразаускас. Но все документы с требованием выдать нас Литве подписывал тогдашний председатель Сейма Чеславас Юршенас. Бразаускас к этому руку свою не приложил. И на суде он повел себя честно. Да, наши позиции расходились на 180 градусов. Но в своих показаниях он утверждал: у меня нет доказательств, что Бурокявичюс выступал против государства и стоял на позициях измены. Его выступление опубликовала газета «Летувос ритас».
А.К. Он был свидетелем?
М.Б. Да, свидетелями были президент, премьер-министр (даже два: Прунскене и сменивший ее Вагнорюс), ведущие министры.
А.К. Люди, с которыми вы в советское время работали, встречались чуть ли не ежедневно, может быть, сидели рядом, как сейчас мы с вами?
М.Б. Знаете, в личности Бразаускаса есть внутреннее противоречие, я бы даже сказал — противоположность.
А.К. Двойничество?
М.Б. Да. С одной стороны, он работал в Компартии Литвы. С другой — выступал за реставрацию капитализма. Как бы то ни было, он более-менее обьективно выступал на процессе.
Тут было одно обстоятельство. Когда на Пленуме ЦК КПСС, кажется, в декабре 1989 года, обсуждалось положение в Литве, многие видные московские руководители предлагали исключить Бразаускаса из партии и даже привлечь к ответственности. Я выступил и сказал, что наши идейные споры не должны приводить к юридическим преследованиям. Пленум меня поддержал, и Бразаускаса к ответственности не привлекли. Видимо, это тоже повлияло на то, что на суде он выступал сдержанно. Не в пример другим.
Повторю: показания давало все руководство Литвы. Только генеральный прокурор Паулаускас не решился выступить свидетелем. А у меня было к нему много вопросов! В Москве генеральному прокурору Трубину он говорил одно (Трубин сам рассказывал мне об этих беседах), а возвращаясь в Вильнюс, Паулаускас говорил другое. Я хотел вывести его на чистую воду, но он понял, в чем дело, и уклонился от дачи показаний.
А Прунскене выступила. И когда я начал задавать ей вопросы о ее беседе с Горбачевым, которая не была предана гласности, она растерялась. И я решил не ставить женщину в неловкое положение.
А.К. Да вы гуманист! Они вас в тюрьму посадили, а вы их в неловкое положение ставить посовестились.
М.Б. Все же она порядочный человек. Она бы не довела противостояние Вильнюса и Москвы до январских событий.
А.К. Кстати, о январских событиях. Я так понимаю, что на суде речь шла преимущественно о конфликте у вильнюсской телебашни, вину за который обвинение пыталось возложить на вас. Что там произошло? Прошло столько времени, что читатели, поди, и не помнят об этой трагедии. Да и политические историки, насколько я знаю, спорят, было ли это провокацией оппозиции или ошибкой власти.
М.Б. Вопрос сложный. 22 марта 1990 года Горбачев, выступая перед руководством СССР, поставил вопрос о введении в Литве прямого президентского правления. В декабре он вновь вернулся к этой теме. Об этом в книге воспоминаний рассказывает бывший глава КГБ Крючков. И в третий раз Горбачев обсуждал эту проблему 10 января 1991 года на встрече с Крючковым, Язовым и Пуго. Предлагалось перебросить в Вильнюс группу «Альфа», чтобы она (совместно с внутренними войсками и подразделениями Советской армии) провела соответствующие мероприятия. А через два дня — в ночь с 12-го на 13-е — произошли события у вильнюсской телебашни.
Какую позицию занимала Компартия Литвы и я как ее руководитель? Применение вооруженных сил в местах скопления людей приводит к жертвам. Не учесть этого было ошибкой Горбачева. Я, как лидер литовских коммунистов и даже как член Политбюро, не мог взять на себя ответственность за подобное мероприятие. Свое мнение я изложил. Руководство КПСС должно было занять жесткую позицию, а главное, определенную позицию еще на Пленумах 1989 и 1990 годов. Дело в том, что Ландсбергис — глава националистической оппозиции — был страшным трусом. Он и другие руководители «Саюдиса» в 90-м опасались гнева Москвы. Но когда увидели, что Горбачев и Яковлев им подыгрывают, подняли голову.
Яковлев приезжал в Вильнюс, встречался с людьми и сыграл здесь страшную роль. Вот кто настоящий предатель! А ведь Яковлев и Медведев (он тоже приезжал) могли бы повлиять на правительство, воздействовать на колеблющихся. Многие, в том числе и глава Верховного Совета Астраускас, тогда занимали такую позицию: и вашим, и нашим. Вместо того чтобы повлиять на этих людей, посланцы Москвы занялись бюрократической волокитой.
А.К. А может, это была сознательная линия на углубление кризиса?
М.Б. Знаете, Горбачев тогда показал себя человеком, недостойным занимать посты Генерального секретаря ЦК КПСС и президента СССР. Помните, не так давно он заявил в Турции, что вся его деятельность была направлена на разрушение СССР и коммунистической системы. Так чего же ждать от такого человека?
А.К. Так что же, на вершине властной пирамиды СССР оказались одни предатели?
М.Б. Ну что вы. Было немало порядочных людей. Если говорить о первых лицах государства, то я бы выделил председателя Совета Министров СССР Николая Ивановича Рыжкова. Это опытный руководитель, интеллигентный человек, душой болеющий за свою родину.
А.К. Но вернемся к операции у вильнюсской телебашни. Имела ли она смысл? Существовала другая передающая антенна — в Каунасе. Захват телебашни в Вильнюсе проблему не решал. Впрочем, нелепость, даже дикость ситуации заключалась в том, что государству приходилось захватывать обьекты, которые принадлежали ему по праву!
М.Б. Понимаете, и в Москве, и в Вильнюсе было немало людей, заинтересованных в разрушении Советского Союза. И все-таки в Вильнюсе удалось избежать большой крови. Если бы были реализованы предложения некоторых начальников из Центра о масштабном применении военной силы, жертв было бы несравненно больше. Применять ракеты против башни — это было бы безумием!..
А.К. А что, были и такие планы?
М.Б. Все! Больше говорить об этом не буду.
А.К. Выходит, обостряли ситуацию с двух сторон: Центр действовал непродуманно, а оппозиция разогревала конфликт.
М.Б. Я знаю, что в толпе было много людей с зелеными повязками — это боевики Буткявичюса, близкого соратника Ландсбергиса. Они провоцировали войска. Ситуацию в Литве подогревали и американские инструкторы. Их засылали из Польши. К примеру, Андрюс Эйве. Он имел опыт диверсионной работы во Вьетнаме и Афганистане. Был специалистом по боям в городских условиях. Эйве появился в Вильнюсе накануне январских событий. Позднее Ландсбергис прямо признал, что американский разведчик занимался инструктажем оппозиционеров и сыграл «положительную роль».
А мы узнали о появлении Эйве так: на улице Гядиминаса в центре Вильнюса с ним нос к носу столкнулся Каспеаравичюс, наш заведующий орготделом, бывший полковник. Они встречались в Афганистане. И сразу стало ясно, кто здесь присутствует и чего можно ждать. Эйве мы не дали натворить бед. И тем не менее январские события произошли.
Одно я знаю твердо, кровью готов подписаться: никто не отдавал приказа стрелять по толпе — ни Язов, ни Крючков, ни Пуго, ни люди, их здесь представлявшие.
А.К. Ну хорошо. А почему же обвинили вас? Вы же заведомо не могли отдавать команды войскам.
М.Б. Даже в постановлении суда указано, что я не был прямым участником.
А.К. А тогда за что же 12 лет? У нас в Москве бытует представление, что вас оклеветали, возложили на вас ответственность за происходившее у телебашни. Но если даже литовский суд не признал вас прямым участником, за что же такой гигантский срок?
М.Б. Я вам зачитывал постановление суда: за активное участие в Компартии Литвы в составе КПСС, которая якобы была антигосударственной организацией.
А.К. Значит, такой срок — за идеологию! Почему я считаю важным это прояснить: у вас в Литве и у нас в России выросло поколение, которое не знает жизни в Советском Союзе. И многие, если не большинство, верят, что он был «тоталитарной империей». Другое дело, что оценивают это по-разному.
В последние годы после всех унижений, которых мы натерпелись от «демократического» Запада, немало людей говорит: «Ну и хорошо, что Советский Союз был тоталитарной империей! По крайней мере нас уважали и не смели обращаться с нами как со страной даже не второго, а какого-то третьего сорта».
Но в самом существовании тоталитарного строя среди молодого поколения мало кто сомневается. А я вспоминаю ваши слова на Пленуме ЦК в Москве, что человека (вы говорили о Бразаускасе) нельзя судить за идеологию. Это при «тоталитаризме»! Правда, в последние годы его существования — уточнение немаловажное. Как бы то ни было, Бразаускас тогда не пострадал. А в «демократической» Европе человека на 12 лет сажают в тюрьму по идеологическим обвинениям. Что называется, уточним термины.
М.Б. О «демократии» здесь можно говорить только в кавычках! Запретить Компартию (а в Литве она была запрещена уже 22 августа 1991 года) — какая же это демократия?
А.К. Миколас Мартинович, после августа 91-го вы жили в Минске?
М.Б. Да.
А.К. А как снова оказались в Литве?
М.Б. «Пятая колонна» в Белоруссии сработала в интересах литовской разведки. А там ведь тоже есть люди, ненавидящие СССР и советский строй. Недавно во время выборов президента Белоруссии они снова дали о себе знать, спровоцировав беспорядки. Впрочем, в моем случае они сыграли вспомогательную роль. Инициатива шла даже не из Литвы, а из Соединенных Штатов, мне об этом прямо сказал сотрудник литовской госбезопасности, когда меня вывозили из Минска в Вильнюс. Показательно: меня арестовали в тот день, когда в Белоруссию приехал Клинтон.
Этим обстоятельством и воспользовались. Ко мне обратились из местного УВД (разумеется, все это было при Шушкевиче). Дескать, в Минск приезжает президент США, не могли бы вы это время провести у нас? Я согласился. Вышел из дома и вижу: на пригорке стоит посол Литвы и кивает головой: этот самый! Тут я все понял.
Приехали в управление: я, офицер МВД Белоруссии, офицер литовской полиции и шофер. По дороге литовец мне шепнул: «Я только выполняю приказ». Приехали в УВД, а оттуда выходит прокурор Бетингис.
Он предложил побеседовать. Я прямо спросил: «Что от меня нужно?» Он говорит: «Распишитесь в постановлении о вашем задержании». Я отказался и обратился к белорусскому офицеру, чтобы меня отвели в другую комнату. Этот офицер сказал мне: «Я коммунист, я на вашей стороне. Но вчера наш министр МВД встречался с представителями литовских властей, и было решено вас выдать. Приходится исполнять».
Выхожу. У машины стоит Юозас Ермалавичюс — его арестовали раньше. Он со слезами сказал: «Я вашу фамилию не упомянул». Я его успокоил, сказал, что его вины в моем аресте нет. Я знал, что спецслужбы Литвы засылали агентов, чтобы выяснить наше местонахождение.
Поехали. На границе нас пропустили, но затем белорусские пограничники выбегают: «Вернитесь!» А Бетингис сказал: «Это уже литовская территория». Прямо у пограничного шлагбаума нас ждал генеральный прокурор Литвы Раулаускас. Нас рассадили по разным машинам: меня отдельно, Ермалавичюса отдельно. Со мной ехал майор госбезопасности. Он требовал показаний. Я сказал, что не буду отвечать на его вопросы: он даже не из прокуратуры. Тогда он говорит шоферу: «Останови машину!» Остановились. Майор обращается ко мне: «Сейчас я тебя пристрелю и скажу, что ты пытался бежать!» Я бросил ему: «Не дури!» И дальше он вел себя спокойно.
А потом — тюрьма, допросы. Подсылали стукача. Пытались получить сведения на всех, в том числе на президента Бразаускаса. Я отвечать отказался. А позже рассказал на суде, что от меня требовали компромат на президента. Судьи слушали, некоторые даже рты пооткрывали.
А.К. Миколас Мартинович, 12 лет вы были исключены из жизни Литвы. Я имею в виду не политическую жизнь (на нее вы оказывали немалое влияние, даже находясь в тюремной камере), а быт. За это время вы увидели новую Литву, понравилась ли она вам? Что изменилось и в какую сторону, в худшую или в лучшую? В конце концов, стоил ли результат тех усилий, той борьбы, которую оппозиция навязала доверчивому советскому обществу, обещая райскую жизнь в «общеевропейском доме»?
М.Б. Новой Литвы я еще не видел. Здоровье не позволяет выходить из дома. Могу судить только по телевизионным программам и публикациям в прессе. Наверное, за 12 лет что-то построили. Но для меня важно положение трудящихся: улучшилось оно или ухудшилось. Масса людей выезжает за рубеж в поисках работы. Значит, дома, в Литве, им не очень-то хорошо живется.
А.К. А как вы оцениваете вступление Литвы в Евросоюз и НАТО?
М.Б. Позиция коммунистов Литвы не изменилась. Мы и раньше считали НАТО агрессивной организацией, и сейчас так считаем. Посмотрите, что они сделали с Югославией, Афганистаном, Ираком. Причем американцы (иной раз прикрываясь североатлантической солидарностью, а иногда и отбрасывая ее) проявляют все большую склонность к военным авантюрам. К сожалению, Литва ориентируется в своей политике не столько на Западную Европу, демонстрирующую определенную сдержанность, сколько именно на США.
Сейчас НАТО уже имеет в Литве свою базу. Для чего она здесь? Для мира? Нет.
А.К. К слову, первое, что я увидел, когда поезд пересек литовскую границу, был танк с черным крестом бундесвера, стоящий у переезда.
М.Б. Вы еще о Евросоюзе спрашивали. Знаете, когда националисты ставили вопрос о независимости, они говорили, что Литва не будет участвовать ни в каких союзах. А на деле с одного Союза они переориентировались на другой! И с помощью Западной Европы и особенно США пытаются проводить агрессивную, я бы сказал, политику в отношениях с восточными соседями — Россией и особенно Белоруссией. Какие курьезные вещи о России и Белоруссии по нашему телевидению рассказывают.
А.К. И последний вопрос. Эта беседа будет опубликована в майском — победном — номере журнала.
Что бы вы хотели сказать нашим читателям и — шире — всем людям, которые болеют за судьбу России и за судьбу тех, кто сохранил верность Союзу? С какими словами вы обратитесь к этим людям накануне Дня Победы?
М.Б. Ваши читатели, как и читатели «Советской России», «Правды», газеты «Завтра» и других прогрессивных изданий, составляют основу России. Если учитывать не только подписчиков, но и всех, кто читает эту прессу, то вас не тысячи — миллионы. Всем этим людям я желаю духовной стойкости. И возрождения той великой Советской Страны, которая победила фашизм и освободила от «коричневой чумы» Европу.
|
