|
— Поставь себя на его место. Тебе приказывают расстрелять пятерых безоружных. Тот, кто тебе приказал, людей не видел, но тебе-то ведь ясно, что это не боевики — старик, баба какая-то... Расстреляешь?.. То-то же.
Этот вопрос рано или поздно мне задавали все. С него и начнем.
— Был у меня интересный разговор с одним начальником, — вспоминает Ульман. — “Как же так, Эдуард, но надо же было приказ как-то фильтровать, что ли”. — “Понял, товарищ полковник, ваши приказы тоже фильтровать?” — “Нет, ну мои-то зачем!”
— Но было ведь очевидно, что это не боевики...
— Это сейчас очевидно, когда мы знаем о людях все. А на войне предполагаешь худшее. У меня голова кипела. Если этих людей приказывают уничтожить, то кто они такие? Насколько же они тогда важны для чеченского сопротивления, если с ними поступают так жестко? Ведь меня судят не за то, что я шесть человек убил, а за то, что убил их неоправданно. А если бы это оказалось оправданным? Помнишь, показывали фильм, когда террористы радиоактивную капсулу привезли в Подмосковье. Не знаешь, как поступать, — поступай этично. Для меня в тот момент этичным было выполнить приказ, потому что я не знал всего замысла операции и мог кого-нибудь подставить своей неисполнительностью. Второе, что меня беспокоило: чем это грозит группе? Этих людей будут сейчас отбивать? Хаттаб же не дурак. Один из способов маскировки — маскировка под мирных жителей. Логично было предположить, что это разведгруппа для проверки маршрута. И сейчас пойдет на прорыв основная масса. Но мне ничего не объясняют. Почему приказали раскрыться? Нас используют как приманку? Я бы такой замысел понял. Но неплохо бы меня об этом предупредить. Ну, отведена роль, ради бога, дальше уже моя задача вывести группу живой. Радист запрашивает связь, никто не откликается. Если придется отходить, то куда? Прошу по связи “огни” (квадраты, куда запланирован огонь артиллерии), прошу минные поля — тишина. Инфернальная обстановка. По опыту знаю, приоритет всегда отдается той станции, где что-то произошло. Стоит тебе вякнуть в эфир, сразу ответ рисуется. А тут орем в эфир, а там никого.
— Значит, операция бездарная, командир — дурак. Отпустил бы людей потихоньку...
— Не было у меня опыта участия в бездарных операциях. Сколько раз ходил на боевую задачу, всегда мной руководили грамотные люди, которые заботились о группе. О том, что нами командует какой-то Плотников из ВДВ, я вообще узнал только на следующий день... И вообще, почему я должен верить чеченцам больше, чем своему командиру? Ты подводишь меня к тому, что я должен был им сразу поверить. Но давай разберемся, что подразумевается на этой войне. Что местное население, не будем говорить “чеченцы”, так вот, местное население — это люди, считающие меня врагом. А доверчивые на войне погибают первыми. Сколько было случаев, когда люди, поверившие чеченцам, возвращались домой без голов. Мы в Ачхое стояли, когда полковника пригласили на свадьбу, а привезли без головы. Или в Шалях, в 2002-м, двое омоновцев на трассе, смена приехала, а они без голов. В 2000 году мы стояли под Бамутом. Связисты с соседнего полка поехали в Ачхой на рынок. Обоим затылки прострелили из бесшумника. Вот ты говоришь — женщина была среди задержанных, как не поверить... А история, когда сбили двух летчиков? Когда к ним пошла группа эвакуации, кто дорогу перекрыл? Женщины! Устроили антивоенный митинг, командир ждал, пока они разойдутся, а летчикам тем временем головы отрезали. Бабушка к вэвэшникам ходила, молочком поила. Как бабушка прошла, так минометный обстрел. Чеченцы подкармливали солдат, а в итоге отравили троих синильной кислотой. В 2000-м приходила ориентировка в Ачхой. Водку “Балтику” не пить, сигареты “Петр I” не курить. Мы тогда еще смеялись. Давайте, говорили, сначала напоим роту материального обеспечения, посмотрим, че будет. И получается, закон такой — тот, кто доверяет чеченцам, рискует не вернуться.
— Ну, это ты все знаешь с чужих слов да из ориентировок. А личный опыт общения с чеченцами у тебя был?
— А личного опыта я не допускал. У меня даже на рынок “троечка” ходила. Не было шансов на нас напасть.
Тут нужно отступление. Выходит, самые боеспособные и наиболее опасные с военной точки зрения подразделения Российской армии — спецразведка — располагают о местном населении Чечни отфильтрованной, исключительно “предостерегающей информацией”. Как об абсолютном враге. Поэтому в экстремальной ситуации спецназ действует как на вражеской территории, где своих нет по определению. Но спецназ и должен быть недоверчивым. А вот с его применением в условиях “чеченской каши”, где нет ни четко обозначенной “вражеской” территории, ни безусловно “мирной”, возникает проблема, которая, похоже, не волнует ни командование группировки, устраивающее засады спецназа посреди чеченских сел, ни Генштаб, так и не разработавший новое руководство по применению специальных подразделений с учетом кавказского опыта.
— А добрых чеченцев ты знаешь?
— Приехал к нашим в Ханкалу, а у них в гостях чеченцы из батальона “Запад”. Я насторожился, че за ерунда — чехи в расположении, а ребята это уловили: все нормально, это наши. Наши? Понял. Конечно, позитивная информация перекрыта, но ведь и оголтелой враждебности нет. Так, настороженность.
— И настороженности хватило.
“А ножом будем добивать?..”
Из приговора: “Ульман и Воеводин, чтобы быть уверенными в лишении жизни людей, приказали своим подчиненным произвести повторные выстрелы в лежавшие на снегу между дорогой и разрушенным зданием трупы Джаватхановой, Бахаева, Тубурова и Сатабаева, что и было исполнено...”
— О контрольных выстрелах я узнал только на следствии. Насколько я понял, это была инициатива одного из бойцов — Терехи. А следователю он сказал, что Воеводин велел. Тереха вообще человек интересный. Причем это только на задаче проявилось. Я раньше с ним не ходил. Нормальный вроде парень, исполнительный, бегает. А когда людей уже расстреляли, Тереха вдруг спрашивает: а ножом разве не будем добивать? Чувствуется, что он по книжке какой-то ориентируется. Нож приготовил. “Тереха, а смысл есть?” — “Нет”. — “Ну и не делай этого”. Перемкнуло его, видимо, слегка от происходящего... Эти выстрелы контрольные, они тоже настолько из литературы... Показалось Терехе, что кто-то шевелится, добил. Причем вот именно — показалось. Тот, кто с трупами не сталкивается, думает, что они такие беззвучные, а от трупов ведь звуки исходят. Где-то воздух вышел, где еще что. Ночь, нервозная обстановка. Вот Тереха и проявил такую инициативу. После досмотра трупов подходит тот же Тереха. “Смотрите, товарищ капитан, я кольцо золотое нашел”. Оказывается, с трупа снял. “Оно тебе нужно, Тереха?” — “Нет”. — “Ты мародер?” — “Нет”. — “Ну и что надо сделать?” — “Не знаю, выкинуть, что ли?” — “Да, выкинуть”. Я ж, говорит, не в том смысле, что золотое, просто на память. Я ему объяснил, что так не принято, что это не твой уровень. Ты ж все-таки разведчик. Я его понимаю прекрасно. Оказавшись впервые в экстремальной ситуации, человек лихорадочно начал искать стереотип поведения. Ему надо защититься от ситуации, казнь, пять трупов, надо укрытие найти для психики. Просто сидеть — с ума сойдешь. Надо как-то за действительность зацепиться. Надо что-то делать. А опыта поведения нет. Весь опыт — книги, фильмы. А что в таких ситуациях делают герои фильмов?
— Уши еще можно отрезать.
— Возможно, и возникла у кого-то такая мысль. Эта бессмысленная жестокость — она ведь не условиями войны вызвана. Она приходит на войну из дешевых книжек и фильмов, написанных о том, как якобы ведут себя на войне. Все эти слепые, бешеные, суперкотики, выдуманный спецназ. В такой ситуации многое от командира зависит. Надо вовремя и жестко дать бойцу четкие ориентиры поведения. Ты сделал свою работу, остальное лишнее. Все! У меня до этого был случай. Тоже трупы досматривали, приходим на базу. У бойцов какая-то музыка непонятная играет, чеченская. “Миша, че за музыка?” — “Да вот я кассеты взял себе”. — “На фига?” — “На память”. — “Ну, пускай играет, но не делай такого больше”. — “Ну, ладно...” Я не говорю, что мы вообще ничего не берем. Базу, допустим, раздолбили, продуктов набрали валом, спальники толковые. А вот с мертвого уже ничего не берешь. Хотя был прикол, парень-азербайджанец, грамотный разведчик, понравились ему ботинки, снял с убитого и носил. Смеялись над ним, а он все равно носил. Удобные, говорит, очень. Да я и сам. Ребята, которых мы меняли в первой командировке, оставили нам ковры... Такие небольшие коврики — метр на полметра. И я, когда домой возвращался, решил с собой коврик забрать на память. Скрутил в рулон. Осмотр перед отъездом. Проходит командир, мы ящики открыли с имуществом. Останавливается напротив меня. “Эдик, что это у тебя?” — “Коврик”. — “На фиг он тебе нужен?” — “На память”. — “Оставь, пусть он здесь уют создает”. — “Ни фига себе! Я этот коврик на горбу протащил через два переезда, а вы — оставь”. — “Эдик, не страдай херней, то, что здесь взято, пусть здесь и останется, не надо войну домой тащить”. Для меня это был урок. До сих пор дома ничего такого не держу.
“Смерть ничего плохого мне не несет...”
— Меня ж не сразу посадили. Первое время в отряде находился, летал на допросы в Борзой. Как растение жил, прилетел, упал на койку. Ни с кем не разговаривал. Не следил за временем. Мне говорили — построй роту. Рота, строиться! Выйди на построение. Вышел. Потом застрелиться пытался.
— Покойники замучили?
— Никакие не покойники. Чувствовал, что попадаю в какие-то жернова. Я ж не дурак, я понимаю, что из меня делают преступника. И сама эта мысль невыносима. Где-то что-то вроде решают. Но с другой стороны, если бы нас могли защитить, то защитили бы сразу. Я не понимал, что происходит. И все это постепенно привело к мысли: да пошло все в жопу! Я вдруг понял, что лично мне моя смерть ничего плохого не несет.
— А мать с отцом, сестра, бабушка?
— Мысли о родных я сразу отсек. Иначе решение о самоубийстве не примешь. А что родные? Они знают, человек на войну уехал. Какая разница — чеченец меня застрелит или я сам себя застрелю.
— Побрился, медали надел, сапоги почистил... Какие там в дешевых книжках стереотипы на этот случай?
— То в книжках, а тут полевой лагерь, грязь непролазная, кроме нескольких дорожек вдоль палаток. Задача: уничтожить себя максимально быстро. Оружие — пистолет Макарова. Для ближнего боя — короткоствольное оружие. Стрелять в висок, в голову не промахнусь. Два движения, и тебя нет. Взвести, поднести, нажать. Ну, три движения. Все — alles! Где-нибудь не в отряде, чтобы не засорять ребятам территорию, им здесь еще служить. Но и неподалеку от лагеря, чтоб народ не искал меня долго. Окопчик перешагнуть да проволоку колючую. Почему-то хотелось найти чистое сухое место с травяным покрытием.
— А что ты этим хотел сказать?
— Да ничего. Просто чтоб от группы отстали. Или чтоб от меня отстали. Это ж все очень связано. Я — это группа. Группа — это я. Не станет меня, ну сломался офицер, пусть на меня все и свалят. Я был в таком раздрае. Я выполнял свой долг, все, что я делал, решал не сам, и более того, все, что я делал, противоречило моему видению мира. Я не боялся тюрьмы, я не мог ее бояться — это для меня был такой параллельный мир, равносильно тому, что я вообще перестану существовать. Я себя на протяжении всей жизни привык ощущать офицером. Человеком, несущим ответственность за защиту... Ничего, что я громкие слова говорю?
— Продолжай...
— ...за защиту Родины, выполняющим свой долг перед Отечеством. С 16 лет, как в училище поступил, в меня это все вбивали. И тут я оказываюсь преступником. Нет, я не желаю жить в предлагаемых обстоятельствах!.. Встал, взял пистолет... Коля заходит в палатку, командир роты. А я как раз выхожу с пээмом. И ничего подозрительного в человеке с оружием нет. Там все бродят с оружием. А тут я дернулся. Коля заходит, я раз — ствол за спину. И Коля сразу все просек. “Эдик, стой, ты куда?” — “Никуда, Коля, сейчас вернусь”. — “Нет, Эдик, сядь”. — “Слушай, Коля, отстань”. — “Нет, Эдик, ты подумай, если ты сейчас шлепнешься, представляешь, что бойцы начнут творить. Они же все за тобой пойдут, как бараны. Ты ж командир группы, Эдик, отдай пистолет”. — “Коля, я не отдам пистолет”. — “Ну, хорошо, дай мне честное слово, что ты с собой ничего не сделаешь”. - “Все, Коля, отстань, я тебе слово даю...”
— Как-то быстро тебя ротный уговорил.
— Он же не только мой ротный, мы воевали вместе. Коля повел себя правильно. Быстрая оценка ситуации, четкое решение. Никаких эмоций. И аргумент правильный привел. С группой. Убедил в том, что вариант не подходит. Не подходит вариант — все, о нем забыли. Аффекта не было. Был бы аффект, кто помешал бы мне дать ротному в челюсть, выключить его ненадолго? Почему я и дальше не стрелялся? Потому что принял другое решение. Бороться, доказывать свою невиновность, отстаивать себя в той ситуации, которую предлагают. То есть боевая задача продолжается, только в других условиях. Ты, кстати, про стереотипы самоубийства говорил, ну там бриться, медали надевать. Тут другой стереотип, наверное, работал — разведгруппа попадает в окружение, один остается прикрывать, отбивается и, чтоб в плен не попасть, подрывает себя последней гранатой. Тоже самоубийство, но другое — погибаю, типа, но не сдаюсь.
“Пять целей — два ствола...”
— Вернемся в Дай. Как группа отреагировала на приказ о расстреле?
— Поначалу было любопытство. Как Тереха выразился: “Валить будем?” Да будем валить. Все сидят, ждут, ничего себе — валить! Но как-то все пока умозрительно. Новый сеанс связи: сделали? Нет еще. Приступайте. И вот когда стало ясно, что это действительно придется сделать, и сделать немедленно, тогда наступила подавленность. Это тяжело. Одно дело, когда в засаде, в перестрелке, а вот так вывести людей… Хотя народ в группе вроде подготовленный к смерти. И к чужой, и к своей. Но все равно это разные вещи: в перестрелке, и вот так вывести... Хорошо тем, кто стреляет по далеким целям. А тут вот он, человек! В десяти метрах. И ты знаешь, что его смерть наступит сейчас. Все помнят первого. Кому-то резать приходилось, кому-то застрелить с пяти метров в горячке, а кому-то и не в горячке. Хорошо стрелять в ожидании боя, в ощущении, что если ты не выстрелишь, то выстрелят в тебя. И все равно в первый раз колеблешься.
— Ты помнишь своего первого?
— Не буду я об этом рассказывать...
— Продолжай тогда... Ты приказал привести задержанных и якобы отпустил их домой, они пошли к машине. Дальше.
— Саша и Володя, которых я назначил в подгруппу уничтожения... Даже в темноте было видно, какие они бледные. А я сам ТУДА пока не смотрю. Я знаю, что ТАМ где-то они идут. А я смотрю на Сашку с Вовкой. Огонь! Все вокруг оцепенели. Огонь! Здесь одно спасение — не думать о смерти, думать о том, что надо выполнить задачу. Огонь! Бесшумник: тук-тук-тук-тук. И дальше мозги начинают действовать по формуле “наблюдение за результатами поражения”. Я потом думал. После меньшего люди спиваются. После меньшего сходят с ума.
— А почему ты не расстрелял их сам? Почему, когда надо было бежать навстречу машине, ты побежал, мол, у тебя самая лучшая подготовка, больше шансов выжить, если в машине боевики. Ну и здесь бы все сам сделал, раз лучше всех подготовлен. Ну нельзя же было их убивать. И тебе это было понятно, и Саше с Володей. Нельзя, но надо. Приказали. И ты решил выполнить приказ, тебе это казалось этичным. Ну, так это был твой выбор, сам бы и расстрелял.
— Ну, может, я не считал себя обязанным выполнять это лично. И не нравилось мне все это. Ну, не знаю. Я тогда ограничил себя точкой зрения командира. Есть задача. И она нормально выполняется силами группы. Я ж не поставил на это дело срочника. А вдруг у него башню потом сорвет. Я выбрал на эту роль самых опытных — Калаганского и Воеводина.
— А если Калаганский с Воеводиным из-за этого в конце концов сопьются или с ума сойдут, кто будет виноват?
— Я буду виноват... Слушай, а может, я сам боялся, что сопьюсь после этого. Нет на этот вопрос однозначного ответа. Но парням легче было это сделать. Потому что по приказу. У военного человека всегда есть укрытие. Одно из укрытий — ты подчиняешьcя задаче. А если задумываться, то и не сделаешь ничего. Ну попробуй себя послать на смерть. Вот так — сейчас я пойду на смерть. Не получится. Мы идем не умирать, а выполнять задачу. Вот начни рефлексировать перед выходом. Это ж я могу подорваться, это ж меня может накрыть артиллерией, это ж меня духи могут застрелить, это ж в меня может свой солдат случайно выстрелить... А у меня был случай, через кусты пробирались, боец падает, щелк, фьють — пуля над ухом. Вань, ты че, убить меня хотел? Командир, честное слово, случайно... Вот начни рефлексировать, и ты кончишься. Прямая дорога в алкоголики.
— Не думаю, что им было легче убивать. Так нервничали — с десяти метров стреляли, и то один убежал — Мусаев. Он, правда, умер через сто метров от потери крови...
— Ведь все равно я бы не стал этого делать один. Я бы вошел в подгруппу уничтожения. Вместе с кем-то еще. Потому что реально — пять целей. И поразить их надо так, чтобы они ничего не почувствовали, — четко, чисто, безболезненно, потому что... жалко все-таки. Пять целей — это два-три ствола. Да, я знаю, если я встану, там точно никто не уйдет, но это все равно что... запачкаться, что ли, или честь потерять. Ну как это обозвать, я не знаю.
— От тебя бы тогда офицеры отвернулись, однокашники по училищу?
— Да нет, наоборот сказали бы: о, ни фига себе, сумел! Не хотелось мне этого делать. Вот идет перестрелка, идет рубиловка, там по хрену, сколько их, какие они, рубиться, рубиться и рубиться. И чем больше нарубишь, тем лучше. Другое дело здесь. Палаческая работа, кому она нужна. Не хочу, и все. Не мое это. Не к этому я готовился. Не мое, не Сашкино и не Вовкино. Но они люди подневольные. Ну воспользовался я своим командирским правом не участвовать самому. Но я же не ушел, я же рядом стоял. Я же не сказал им: идите завалите их где-нибудь. Сашка с Вовкой очищены тем, что они выполняли мой приказ, против своего желания. Я их назначил, я их вину перед Богом на себя взял. Я так роли распределил. Но если бы я сам все это сделал, то нет мне прощения вообще.
Спокойный лес
— Мне следователь Лешкин говорил: какая там у вас была боевая обстановка, не было ж перестрелок, и противника вы не нашли, спокойный лес, че вы там боялись? Да мы, говорю, не боялись, мы готовы были. А потом я посмотрел одну видеозапись. Полковник Лешкин приехал на место преступления для следственного эксперимента. В сопровождении колоны бронетехники и еще человек ста бойцов с автоматами. И сам он там с автоматом ползает. И никакой боевой обстановки.
Оказывается, это не так просто — поставить себя на место капитана Ульмана. У горной дороги на юго-восточной окраине чеченского села Дай без трех бэтээров и роты автоматчиков.
О мятеже разведчиков в Борзое и о том, почему Главная военная прокуратура не видит настоящих преступников, читайте завтра в последней части расследования.
|
