|
Кто сказал «ату»?
"Существует несколько версий того, кто, как и почему дал старт постыдной кампании. Единственное, что точно известно: редакционную статью в «Правде» от 28 января 1949 года, с которой и начался разгром «космополитов», написал Александр Фадеев.
Одни винят во всем Сталина с его зоологическим антисемитизмом. Другие – лично Фадеева, руководившего тогда Союзом писателей СССР, не сумевшего «своевременно обеспечить подъем отечественной драматургии» после известного постановления ЦК ВКП/б/ «О репертуаре драматических театров» 1946 года и решившего свалить всю вину на критиков. Третьи утверждают, что главными закоперщиками этой вакханалии были Анатолий Софронов, Анатолий Суров, Аркадий Первенцев, Вадим Кожевников, Михаил Бубеннов – высокопоставленные литераторы, закономерно видевшие в ярких, независимых критических перьях своих личных смертных врагов. А уже им, закоперщикам, вторили, руководствуясь инстинктом самосохранения, люди талантливые – Константин Симонов, Николай Погодин, Юрий Завадский, Константин Зубов, Борис Чирков... Некоторые из них позже, правда, публично каялись, другие так и ушли из жизни без покаяния.
Один из «космополитов», критик, журналист, драматург, педагог, человек редкостных достоинств Леонид Антонович Малюгин, рассказывал мне, что толчком к этой кампании послужило письмо сотрудницы «Известий» Бегичевой «дорогому товарищу И.В. Сталину», в котором она сообщала вождю народов о преступном «заговоре» театральных критиков, свившем опасное гнездо под крышей Всеросийского театрального общества. Подобные «сигналы» в Стране Советов не оставляли без внимания еще со времен Павлика Морозова...
Иосиф Ильич Юзовский, стоявший первым в правдинском списке «критиков-антипатриотов», считал, что это он сам нечаянно вызвал огонь на себя и своих коллег. Посмотрев во МХАТе «Зеленую улицу» А. Сурова, он позвонил наутро директору театра Месхетели и без обиняков выразил свое крайне негативное отношение к спектаклю и пьесе. Месхетели, видимо, внял доводам критика, с которым в свое время считались Станиславский и Немирович-Данченко, и довел их до сведения актеров и постановщика, Михаила Николаевича Кедрова. Было решено спектакль доработать, а ближайшие премьерные спектакли отменить.
Однако, на беду Юзовского, «Зеленую улицу» захотел посмотреть ничего не подозревавший о внутритеатральных событиях Сталин. Можно вообразить гнев и возмущение вождя, когда ему доложили, что спектакль временно снят по той причине, что не понравился какому-то критику...
Доходят ли до Харькова центральные газеты?
В то время, когда разворачивались грозные события, я как раз решил посвятить свою жизнь театру, а точнее, театральной критике.
Впрочем, то, что жизнь моя будет связана с театром, я понял, когда мне было пять лет, еще до войны, в Харькове, где я родился и рос. Сначала я, конечно, хотел стать актером. Началась война, папа ушел на фронт, мама с двумя детьми и бабушкой эвакуировалась в Ташкент.
В Ташкенте я пошел в 1-й класс и почти сразу же записался в детский музыкальный самодеятельный коллектив, где дебютировал в партии Волка в опере «Красная Шапочка». Спектакль имел большой успех и даже шел на сцене оперного Театра имени Алишера Навои. На наше представление продавались «настоящие» билеты, изготовленные из газетной бумаги; весь сбор поступал в фонд помощи детям-сиротам нашей же школы. Билеты распространяли мы сами. От соседей я узнал, что рядом с нами живет знаменитый московский актер Соломон Михоэлс, который, безусловно, поддержит такую акцию. Действительно, Михоэлс купил не два, а десять билетов, когда узнал, на что собираются деньги. И тут же поинтересовался, буду ли я сам принимать участие в представлении.
– Спой мне что-нибудь, – попросил актер.
И я а капелла исполнил выходную арию Волка без малейшего смущения. Михоэлс, видимо, не хотел меня огорчать и сказал примиряюще: «В жизни так много интересных профессий. Я думаю, если ты будешь успешно учиться, из тебя может получиться хороший доктор, инженер, педагог. А в артисты должны идти лишь те, кто не может жить без театра. При условии, что и театр не сможет без них обойтись. Надеюсь, ты меня понял?» И многозначительно мне подмигнул.
Михоэлс зародил во мне сомнения относительно моей пригодности к актерскому делу. Но на любовь к театру это не повлияло. Поэтому когда пришла пора выбирать профессию, сомнений у меня не было: она должна быть связана с театром.
Однако если не актером, то кем быть? Режиссура никогда не привлекала меня, оставалось театроведение. Но я выбирал профессию как раз в тот момент, когда гремела борьба с «безродными космополитами» и желающих поступить на театроведческий факультет, чтобы в будущем пополнить их ряды, находилось немного.
Студенческие годы я вспоминаю с удовольствием. Единственное, что серьезно беспокоило: у нас не было настоящего педагога по основному предмету, семинару по театральной критике. Семинар заменили на лекции по римскому праву, по трудовому законодательству, по технике безопасности и бухгалтерскому учету, чтобы мы, если понадобится, смогли отличить дебет от кредита...
Большинство моих товарищей по курсу таким коррективам учебной программы даже обрадовались. Я же действительно хотел стать критиком, читал и собирал все, связанное с будущей профессией: не только книги о театре, но и газетные вырезки со статьями и рецензиями. Те, кого в 1949 году назвали «безродными космополитами», были моими кумирами, в первую очередь Юзовский. Я отлично понимал, что обвинения в их адрес – гнусная ложь, клевета, абсурд, ни на чем, кроме невежества и желания отомстить этим ни в чем не повинным честным, талантливым людям, не основанная. Разумеется, заявить об этом во всеуслышание я не смел. Но и думать так мне никто запретить не мог. Я решил во что бы то ни стало добиться поездки в Москву и обязательно попасть к Юзовскому! В этом деле мне помогли два замечательных человека.
Один из них – Иван Александрович Марьяненко, председатель Харьковского отделения Украинского театрального общества. Это был корифей украинской сцены, партнер Заньковецкой и Саксаганского, к тому же смелый человек, не убоявшийся в 1935 году публично поддержать обреченного на заклание великого Леся Курбаса, реформатора украинской сцены. Марьяненко без колебаний подписал письмо председателю президиума ВТО А.А. Яблочкиной с просьбой в порядке исключения организовать для меня практику по критике.
Аналогичное ходатайство, адресованное в Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР, подписал и ректор института Д.И. Власюк. Мало того, бухгалтерия выдала мне суточные, деньги для оплаты общежития и на проезд в плацкартном вагоне в оба конца!
Дело оставалось за малым: секция театральных критиков ВТО как основной «рассадник безродных космополитов» раз и навсегда была безжалостна разгромлена в незабываемом 1949 году. Об этом мне и сообщил принявший меня в Москве ответственный сотрудник Всероссийского театрального общества Юлий Германович Шуб. Он деликатно поинтересовался, доходят ли до провинции центральные газеты.
«Гражданин Юзовский, на выход!»
Но не для того я преодолел нелегкий путь на боковой верхней полке в холодном вагоне, чтобы вот так ни с чем вернуться домой. На Пушкинской площади рядом с редакцией газеты «Известия» находился кинотеатр «Центральный». Справа от него я заметил киоск «Мосгорсправки», где за 2 копейки запросто выдавался адрес любого москвича. За дополнительные 2 копейки мне любезно объяснили, как добраться до Лаврушинского переулка, дом 17/19, где в квартире № 32 проживал Юзовский.
Иосиф Юзовский раздает автографы после творческого вечера в Центральном доме актера (1962 год). Очередь к мэтру терпеливо выжидают актеры Василий Топорков и Борис Ливанов, певец Иван Козловский и режиссер Юрий Завадский…
ФОТО ИЗ АРХИВА АВТОРА
На двери квартиры № 32 была прикреплена небольшая металлическая пластинка. На ней значилось: «И.П. Уткин». Ну и что, возможно, в квартире проживает несколько семей; не ясно лишь, почему в таком случае указана всего одна фамилия? И сколько раз надо звонить, чтобы вызвать Юзовского, а не его соседей?..
Пока эти мысли роились у меня в голове, я робко приложил палец к звонку. Дверь отворил мужчина средних лет плотного телосложения в вылинявшей майке, длинных сатиновых трусах и стоптанных войлочных комнатных туфлях на босу ногу. От него сильно несло перегаром. Помутневшие глаза на красном, припухшем лице глядели поверх моей головы в какие-то неведомые дали...
– Вам, собственно, кого? – с икотой спросил он.
– Мне нужен Юзеф Ильич Юзовский.
– Гражданин! – привычным начальственным тоном выкрикнул незнакомец. – К вам пришли, на выход! – «не повернув головы кочан», сообщил он робко высунувшемуся из дальней двери человеку небольшого роста в махровом халате.
– Ко мне? – с удивлением переспросил тот. – Кто вам нужен?..
Я извинился за неожиданное вторжение и сказал, что мне необходимо переговорить с товарищем Юзовским.
Воцарилась пауза, почти как в последнем акте комедии «Ревизор». Человек в трусах сделал нетвердый шаг в сторону и, не сводя с меня глаз, театральным жестом указал на человека в халате.
– Мне бы все-таки хотелось узнать, кто вы и откуда, – почти взмолился не на шутку испуганный Юзовский.
– Я обязательно все вам объясню, но не в прихожей же...
– Странное дело: незнакомый человек самовольно запросто является в чужой дом и требует аудиенции.
– Прошу не выражаться, – немедленно отреагировал на подозрительное слово «аудиенция» все тот же нетвердо стоящий на ногах сосед в трусах.
– Оставьте здесь свое пальто, – наконец предложил Юзовский и пригласил проследовать за ним в открытую дверь. Открытой она оставалась не только в день нашей первой встречи...
Комната, в которую я попал, одновременно служила библиотекой, кабинетом, спальней, гостиной и столовой Юзовского. Во второй, восьмиметровой, жил любимый сын Миша. По отнюдь не поэтическому хаосу, царившему в обеих комнатах, складывалось впечатление, что их владельцы вступили в негласное соревнование, в котором трудно было кому-либо из них отдать пальму первенства. Да и чему удивляться, если учесть, что мама Миши именно в 1949 году ушла из семьи, оставив на попечение папы не только первоклассника, но и свою 92-летнюю мать Марию Васильевну. Старуха была человеком глубоко верующим и абсолютно необразованным и громко сокрушалась, как это вдруг «усе жиды вдруг стали митрополитами». Разница между «космополитом» и «митрополитом» так и осталась для нее тайной.
Устроившись на краешке стула, я сбивчиво попытался объяснить, что приехал из Харькова специально, чтобы брать уроки театральной критики, и обязательно у Юзовского. Трудно передать ужас, который овладел в этот момент моим собеседником, словно я предложил ему дерзкий теракт, направленный на свержение существующего строя.
– Какие уроки? Я не даю никаких уроков, – подчеркнуто громко, чтобы слышно было в прихожей, объявил Юзовский.
– Уроки театральной критики, я читал ваши статьи и книги и считаю вас самым лучшим критиком.
Час от часу не легче.
– А вы случайно не видели в газете «Правда» статью «Об одной антипатриотической группе критиков»?
– Видел, читал. Но я категорически с ней не согласен. Там все вранье и бред!
Глава Союза писателей СССР Александр Фадеев считается одним из зачинщиков борьбы с космополитами
Мой собеседник до того испугался, что уже готов был указать мне на дверь.
Однако я не унимался:
– Извините, но я забыл вам сказать, что прошу заниматься со мной не из милости, а за деньги.
– Повторяю, я не даю уроков. Я вообще никого ничему не учу, вы можете это понять?
– Не могу. Вас же самого кто-то учил?
– Еще как! – словно крик души неожиданно вырвался у моего собеседника. Можно лишь догадаться, какой смысл вложил он в эти слова, произнесенные с такой болью, что мне самому стало страшно...
– Много платить не смогу, – на всякий случай предупредил я, будто уже получил согласие.
Юзовский не знал, что и ответить.
– Не знаю, не знаю. Но вы так настаиваете...
– Настаиваю, настаиваю! В конце концов, если ничего не получится, никаких претензий к вам не будет.
– Что вы смотрели вчера в театре? – неожиданно спросил Юзеф Ильич. – Что вы можете сказать об увиденном по существу?
Я начал что-то лепетать. Чем больше говорил, тем мрачнее становилось лицо моего кумира. Ему было явно не по себе, он с трудом слушал мою болтовню и с нетерпением ожидал, когда же я, наконец, умолкну. Может быть, сказывалась общая усталость или давало о себе знать тяжкое ранение в позвоночник, полученное на фронте «критиком-антипатриотом».
– Я вам ничего не обещаю. Посмотрите несколько спектаклей, напишите короткие отзывы, предварительно позвоните, – и протянул бумажку с номером телефона, – потом потолкуем...
Я попытался всучить ему конверт с приготовленным гонораром, но он сделал вид, что ничего не заметил.
Семь лет проклятия
Семь лет ходил я в этот дом, однако лишь на восьмой, когда главный инициатор борьбы с космополитами не только почил в бозе, но и был выдворен из Мавзолея, Юзовский признался, что все годы опасался меня, полагая, что я появился в его доме не случайно. Определенная логика в рассуждениях Юза, как звали его близкие друзья, безусловно, была.
В этой же квартире прежде жил поэт Иосиф Уткин. В 1944 году он погиб в авиакатастрофе, возвращаясь с Западного фронта в Москву. Его мать не пережила гибель сына. В большой квартире в центре Москвы оставалась родная сестра поэта. Через несколько дней после похорон матери сестру арестовали, а в освободившиеся комнаты вселился начальник отдела конфискаций Замоскворецкого КГБ – тот самый, что открыл мне дверь. Наученный горьким опытом, всеми забытый, погибавший в нищете «жалкий пигмей», как назвал Юзовского Софронов, Юз каждую минуту ожидал любой провокации.
На протяжении этих семи лет я был свидетелем нескольких драматических историй. Одним из последних верных друзей Юза оставался Михаил Федорович Астангов, выдающийся актер театра и кино. Когда другие боялись не то что зайти, позвонить, пригласить в театр, но просто поздороваться при встрече на улице, знаменитый актер почти демонстративно продолжал наносить визиты Юзу, обязательно прихватив с собой что-нибудь вкусное. Но однажды, как раз во время очередного визита Астангова, по радио прозвучало выступление писателя Льва Никулина, кстати, жившего в одном доме с Юзом. Автор многих исторических полотен, почитавший себя классиком отечественной словесности, на этот раз обрушил свой гнев на современников, космополитов и в конце призвал «не слишком с ними церемониться, а беспощадно и решительно вырывать сорную траву с корнем с поля вон!»
На покрасневшей лысине Михаила Федоровича проступили капли холодного пота. Он начал почти судорожно сжимать и разжимать пальцы рук, затем несколько раз поправил крахмальный ворот сорочки, явно стеснявший свободное дыхание, и слегка привстал.
– Тебе страшно? – спросил Юз.
– Немного, – честно признался Астангов.
Актер Михаил Астангов, один из самых близких друзей Юзовского
– Хочешь уйти?
– Хочу, – почти выдавил из себя Михаил Федорович.
– Не смею задерживать, и спасибо за все, что ты сделал для меня, для нас...
Спустя полвека невозможно забыть, чего стоило им это прощание. Казалось, они никогда не смогут оторваться друг от друга...
Другой случай. Юзовский имел прекрасную личную библиотеку, хотя и не был библиофилом. Здесь книги не хранились, но работали. Самые разные – по философии, истории, политике, литературе и искусству. Бесконечные монографии и мемуары, многие – с автографами.
Первые несколько месяцев после разразившейся бури по борьбе с «безродными космополитами», не подходя ни к одной кассе, кроме сберегательной, Юз как-то держался за счет прежних накоплений и не терял надежду, что вскоре все образуется, не может не образоваться! Но время шло, телефон упорно молчал, скромные запасы таяли.
И тогда Юз стал продавать книги, которые в ту пору, не в пример нынешней, ценились весьма высоко. У него был знакомый букинист-антиквар Илья Александрович, почти что друг дома. Когда-то при его посредничестве Юзовский добывал самые необходимые ему для работы книги. Теперь пришлось просить старого приятеля содействовать в реализации книг, чтобы Миша мог ежедневно есть кашу на молоке и с маслом. А иногда ему даже покупали яблоки, не говоря уже про Новый год, когда ребенок утром находил мешочек со сладостями.
Но книжные полки день ото дня заметно пустели. На них оставались собственные книги Юзовского, многотомное первое издание сочинений Ленина и шесть томов прижизненного издания всех пьес Мольера с дивными цветными гравюрами. Я был уверен, что уж этот-то раритет никогда не покинет дом хозяина при его жизни. Однако Миша серьезно заболел, денег никаких не было, пришлось снова звать Илью Александровича. Не спеша, внимательно стал он рассматривать каждую страницу. Никаких особых эмоций не выражал, даже не заметил, что на титуле стоял номер 3, то есть это был третий экземпляр из общего тиража в десять экземпляров. Как будто подобные издания попадали к нему в руки ежедневно. Юз терпеливо ждал.
– Ну что я могу сказать? Вещь на любителя, к тому же на французском языке. Да, атлас, да, гравюры, состояние вполне удовлетворительное. Могу предложить триста рублей.
По тем временам это были приличные деньги. Собрание сочинений А.Н. Толстого в 15 томах, к примеру, стоило всего 30 рублей. Но ведь речь шла об антикварном шедевре! В первый момент Юзовский издал какой-то нечленораздельный звук, скорее похожий на вопль или стон. Но, слегка оправившись, сказал:
– Побойтесь Бога! Эти книги мне в виде премии в 1936 году преподнесла Американская академия, истратив на них десять тысяч долларов! А вы предлагаете...
Илья Александрович резко встал, давая понять, что в данном случае торг неуместен:
– Все верно, но почему вы не примете во внимание, чем я рискую, бывая в вашем доме? Ладно, могу прибавить еще пятьдесят рублей как старому клиенту.
Оставив деньги на столе, Илья Александрович бережно упаковал книги и тихо удалился. Так я до сих пор и не знаю, благодарить ли его или Американскую академию, а может быть, самого Жан-Батиста Мольера за то, что Миша в конце концов поправился, стал известным режиссером детского кино, сам уже получает пенсию и с радостью возится с внуками...
...Илья Эренбург имел обыкновение использовать свою собаку в качестве курьера. Вкладывая ей в пасть пакет с книгами, журналами или газетами, Илья Григорьевич выпускал ее на лестницу, и она немедленно доставляла посылку Юзовскому. Какое-то время связь эта была нарушена, как вдруг, в один прекрасный день, послышались знакомые звуки под дверью. Юз пригласил посланца в комнату, думая о том, чем бы угостить дорогого гостя. Пакет оставлен на полу, он несколько меньше обычного. Собака ждет благодарности и, получив конфету, торопится вернуться к хозяину. Только теперь Юзеф Ильич вспоминает, что визит этот не был, как раньше, предупрежден звонком Ильи Григорьевича.
Небольшой пакет несколько раз перевязан шпагатом. Может быть, это новая книга Эренбурга? Пакет раскрыт – в нем солидная сумма денег, без всякой приписки. Но как теперь выразить признательность, чтобы не навредить благодетелю?
«Митрополит» Юзовский
Предсмертный визит Фадеева. Новое слово в юбилеях. Бронза для Мастера
Продолжение. Начало в № 12-2004
В те времена, когда я начинал писать о театре, лучшие критики в большинстве своем были парализованы – не физически, но морально. Ю. Юзовский, главный «космополит», шесть лет не переступал порог театров. Первый раз мне удалось уговорить его пойти посмотреть на утреннике Михаила Козакова в роли Гамлета у Николая Охлопкова. По дороге домой в Лаврушинский переулок – мы шли пешком – Юзеф Ильич о спектакле не говорил. Но зато впервые рассказал, как случилось, что он перестал ходить в театр.
...Вскоре после того, как произошел разгром «космополитов», в Москву на гастроли приехал Киевский украинский театр имени Ивана Франко. Юзовский много слышал о Бучме и решил, что летом, в воскресный день, на утренний спектакль он получит контрамарку. Потому что денег у него не было не только на театральные билеты, но и на хлеб насущный, в буквальном смысле слова.
Подходит Юзовский к окошечку администратора и просит пропуск.
– В кассе есть билеты, – отвечает человек с украинским акцентом.
– Но я – критик, – выдавил из себя Юзовский.
– Это другой разговор. А документ есть?
И тут Юзовский легкомысленно протянул свой членский билет ВТО. Администратор, прочитав знакомую фамилию, крякнул:
– Для вас у нас ничего нет!
И с шумом опустил фанерную шторку, сохранившуюся с тех пор, когда занавес в Малом театре не раздвигался, как во МХАТе, а поднимался и опускался.
С тех пор Юзовский и не пытался попасть в театр. Ни в один! Зачем? Его не хотят там видеть и слышать. И это после того, как сам Немирович-Данченко интересовался мнением Юзовского! И Мейерхольд интересовался, и Таиров, и Попов, и Ахметели, и Михоэлс, и Завадский, и Охлопков, и Симонов, и Штраух, не говоря уже о других.
Правда, к этому моменту иных из них уже не было в живых. Зато другие благоденствовали, но Юзовского не замечали, не звонили, не приглашали – ни домой, ни в театр: так было спокойнее и надежнее.
Последнее рукопожатие
В первой декаде мая 1956 года погода несколько раз резко менялась. В это время в Москве часто случаются подобные перепады. Утром светит яркое солнце, а уже в полдень может подняться сильный холодный ветер.
Так и было 10 или 11 мая во второй половине дня. Мы мирно о чем-то беседовали с Юзефом Ильичем в его комнате, как вдруг раздался звонок. Юз сказал, что он никого не ждет: скорее всего, пришли друзья сына, Миши. Но когда я отворил дверь, на лестничной площадке стоял Александр Фадеев. Мы не были знакомы, но, конечно, я сразу узнал его. Высокий, статный, красивый, с копной седых волос, в легком пальто, без головного убора. Он сказал, что хотел бы видеть Юзовского. Я предложил ему снять пальто, а сам поспешил в комнату, чтобы предупредить Юза о таком неожиданном визитере.
– Вы уверены, что это именно он? – с некоторым недоверием спросил Юзеф Ильич. – Минуточку пусть подождет, я должен привести себя в порядок.
Действительно, не принимать же Фадеева, лежа в пижаме на диване!
Я извинился и попросил Александра Александровича пройти в Мишину комнату, чтобы Юзеф Ильич мог переодеться. Фадеев поинтересовался, кем я довожусь Юзовскому, кто еще живет в этой квартире и почему на двери висит металлическая пластинка с фамилией Иосифа Уткина? Пока я удовлетворял любопытство классика, Юз оделся и заглянул в Мишину комнату. Фадеев встал навстречу, протянул руку, после чего они оба молча удалились.
Аудиенция длилась примерно минут сорок. Затем Юзеф Ильич позвал меня к себе и попросил проводить Александра Александровича. Снова рукопожатие, только на этот раз первым протянул руку Юзовский. Я хотел подать гостю пальто, но он опередил меня, сам оделся и направился к выходу. Мне оставалось лишь вызвать лифт, Фадеев поблагодарил и удалился.
Юзеф Ильич был явно чем-то возбужден. Но он не любил вопросов, и потому я решил ни о чем его не спрашивать: захочет – сам расскажет.
Через несколько минут, когда мы сели обедать, Юз спросил:
– Знаете, зачем он приходил? Нет? Возьмите на письменном столе бумаги и прочтите!
Почти с первых же слов я ужаснулся: Фадеев сообщал о причинах задуманного им самоубийства и объяснял, почему текст письма изготовлен в нескольких копиях.
– Он что, все это вам сказал? И вы не попытались его отговорить?
– Видите ли, он не за тем приходил, чтобы я его отговаривал. Он был совершенно трезвый и спокойный, каким я давно уже его не видел. Передо мной сидел автор «Разгрома» и «Последнего из удэге» – талантливый писатель, а не партийный функционер, невольный соучастник сталинских злодеяний. Человек прозрел, все взвесил и принял единственно возможное для себя решение. Оставаться жить в подобной ситуации он не хочет и не может. Имею ли я право вмешиваться?.. Мне, безусловно, жаль его, как и любого другого, кто посягает на собственную жизнь. Но бывают случаи, когда у человека нет другого выхода...
Александр Фадеев был одним из вдохновителей борьбы с «безродными космополитами» вроде Юзовского. Но именно к нему пришел он перед самоубийством
13 мая 1956 года Фадеев застрелился. В официальном сообщении, как и предполагал Александр Александрович, было сказано, что он страдал от алкоголизма и этим объяснялось его самоубийство. Лишь тридцать с лишним лет спустя, во времена гласности и перестройки, письмо Фадеева было опубликовано. Но в 1956 году об истинных причинах поступка Александра Александровича знали совсем немногие.
Антиюбилей
В 1957–1958 годах Юзовский снова стал печататься. Правда, не так часто, как прежде, но все же он постепенно возвращался к своей профессии. Его приглашали на премьеры, привлекали к обсуждению новых пьес и спектаклей, просили о консультациях. Он даже снова стал выезжать в командировки в другие города.
А 18 декабря 1962 года «космополиту № 1» исполнялось 60 лет. Весь предыдущий сезон Юз тяжело болел, перенес две сложнейшие операции и потому слушать не желал ни о каком юбилее. Но мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для своего кумира, так и не сумевшего оправиться после кораблекрушения в «незабываемом» 1949 году...
По существу, надо было решить две равновеликие проблемы: получить согласие юбиляра и заручиться поддержкой Александра Моисеевича Эскина, главного управителя столичного актерского клуба. С Эскиным я договорился на удивление легко. А вот Юзовский продолжал упорствовать. Но, как известно, капля камень точит. К осени лед тронулся.
День рождения Юзовского в тот год пришелся на вторник, и Эскин предложил, не мудрствуя лукаво, назначить вечер именно на это число. Я тут же начал действовать. Но мне позвонил директор-распорядитель Театра имени Евгения Вахтангова И.И. Спектор с просьбой уступить 18 декабря для вечера А.И. Горюнова: вторник был выходным днем Вахтанговского театра и потому единственно приемлемым для внетеатрального вахтанговского мероприятия. Пришлось пойти навстречу, не подозревая, какими последствиями может обернуться перенос вечера всего на один день, на 17 декабря.
Но обо всем по порядку. Юзовский по-прежнему ворчал, что вся эта затея – напрасная суета. Я же по мере приближения самого события впадал в тихое отчаяние, потому что понимал: сделать банальный вечер, на котором все станут помирать со скуки, не фокус. А что можно этому противопоставить, решительно не знал. И вдруг меня осенила идея: а что, если все обратить в шутку? Вместо обычного стола президиума, покрытого зеленой скатертью, выгородить на сцене скромную гостиную. Поставить небольшой круглый стол с настольной лампой, удобное кресло, рояль, ширму, цветы – вот, пожалуй, и все.
А дальше я решил пригласить в качестве ведущей Марту Цифринович с куклой художницы Екатерины Терентьевны Беклешовой, которую многие знали как Венеру Михайловну Пустомельскую, лектора околовсяческих наук. Марта Владимировна предложение приняла...
Итак, найдена ведущая, есть разные номера, но как все это связать воедино, с чего начать? Сперва у меня была идея попросить кого-нибудь из многочисленных знаменитых друзей Юза сказать вступительное слово. Но потом я понял, что подобное начало неминуемо заведет нас в тупик дежурного юбилея, и стал просить Юза, чтобы он сам сочинил о себе шуточный доклад, что-то вроде автобиографии. Он сразу же категорически сказал: нет! И я снова впал в отчаяние.
Однако уже через несколько дней Юзеф Ильич как бы между прочим протянул мне несколько машинописных страниц под названием «Как это случилось?». То было одно из самых блистательных его эссе. Осталось решить: кто прочтет этот умопомрачительно смешной доклад? Не знаю уж почему, но первым делом я позвонил Василию Осиповичу Топоркову. Он охотно согласился, только попросил заранее прислать ему текст: старая мхатовская школа! Все как будто налаживалось...
До начала встречи оставалось чуть больше часа. У Юза неожиданно поднялась температура, срочно вызвали врача, неясно было, сможет ли он сам приехать. А тут еще меня просит зайти Эскин, и Марта справедливо заявляет, что она сейчас же уходит, если мы немедленно не начнем репетицию...
Оказалось, к Эскину пришел Сапетов, заместитель председателя президиума ВТО, и поинтересовался предстоящим вечером. Александр Моисеевич как-то уклончиво ответил ему, что вся эта затея с юбилеем Юзовского принадлежит мне, а я не люблю, когда кто-то вмешивается в мои дела. Сапетова такое объяснение еще больше насторожило, хотя он относился ко мне прекрасно.
Надо учесть, что Николай Константинович – профессиональный партийный работник – знал, что именно в эти часы на Ленинских горах Никита Сергеевич Хрущев собрал художественную интеллигенцию страны и популярно объясняет ей про «кузькину мать» в связи со своим недавним посещением художественной выставки в Манеже, которая привела его в неописуемую ярость.
Согласитесь, проводить в такой момент юбилей недавнего «безродного космополита», кстати, так официально и не реабилитированного, по меньшей мере несвоевременно. Однако отменять его Сапетов не собирался. Но счел необходимым проявить бдительность и задал несколько конкретных вопросов. В частности, его интересовали состав президиума, председатель собрания, основной докладчик, список выступающих.
Я объяснил, что ни президиума, ни председателя, ни докладчика не будет. Вечер поручено вести Венере Михайловне Пустомельской. А в «прениях» выступят Завадский, Симонов, Охлопков, Светлов, Ливанов, Плучек, Астангов, Марецкая, Плятт, Раневская, Сухаревская, Образцов, Бабочкин, Штраух, Яншин...
– Хватит, хватит, – перебил меня Сапетов. – А откуда эта Венера Михайловна? Я прежде ничего о ней не слышал...
– Это лектор околовсяческих наук, а точнее – кукла, с которой на эстраде выступает артистка Марта Цифринович.
– Кукла станет вести юбилей? Я что-то не понимаю. А вы, Александр Моисеевич?
С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Эскин сказал, что он знает и куклу, и артистку и надеется, что все будет хорошо. Ответ Александра Моисеевича, по-моему, удовлетворил Сапетова. Во всяком случае, больше вопросов он не задавал, а на вечер остался, тем более что такое общество даже в Доме актера собиралось не каждый день.
Уже пора давать звонки, но администратор просит повременить: народу собралось пока совсем мало. Самые именитые гости все еще там, на Ленинских горах, где продолжается прочистка мозгов. Вот когда я пожалел о переносе вечера Юзовского, однако уже было поздно...
Но вот зал постепенно заполняется, можно и начинать. Бледный Юз, прибывший только что в сопровождении доктора, еле держится на ногах, стоя за кулисами. Но сесть категорически отказывается, ссылаясь на то, что затем не сможет встать.
Снимаем свет в зале, даем гонг, открываем занавес, выдерживаем небольшую паузу. Из-за ширмы появляется Венера Михайловна. Она еще ничего не говорит, только поправляет свой потраченный молью мех, а в зале уже слышен легкий хохоток.
– Между прочим, я пока еще ничего смешного не сказала, – вызывающе бросает Венера. – Те, кто хорошо знаком с биографией юбиляра, уверена, поймут меня. У каждого своя голова. И притом одна. Я ее терять не намерена. Даже, извините, ради такого случая! Поэтому, когда устроители обратились ко мне со своим сомнительным предложением, я тут же переадресовала их непосредственно к юбиляру. Пусть что хочет, сам о себе и скажет – ему терять нечего! Теперь это, кстати, принято. Юбиляр доклад сочинил. Но кто решится его прочесть: вот ведь в чем вопрос...
При этих словах Венера внимательно всматривалась в зал и говорила: «Ну нет, о вас Юзовский в свое время такое написал!!! И о вас, простите, тоже. А вот вы, Василий Осипович, наверное, не забыли его призыв после премьеры «Тартюфа». «Равняйтесь на Топоркова!»
Венера протягивала руку с несколькими машинописными страницами. Сидевший в первом ряду Топорков встал с места, поднялся на сцену, подошел к ширме, взял рукопись и направился к креслу. Усевшись поудобнее, он приступил к чтению, а зал то и дело сотрясался от хохота. «Доклад» длился минут 15–20. А когда он кончился, собравшиеся устроили овацию, и благодарный исполнитель первым стал требовать автора. Но растерявшийся юбиляр не мог двинуться с места. Тогда Людмила Целиковская и Валентина Калинина, подхватив его под руки, буквально вынесли несчастного из-за кулис на сцену. Василий Осипович тепло приветствовал Юзефа Ильича и уступил ему кресло.
В адрес юбиляра пришло много поздравлений. Мы были не в состоянии огласить все и потому выбрали самые остроумные. Их зачитывали наши «барышни» по одной перед каждым выступлением. И зрители, и юбиляр сразу привыкли к правилам игры и каждую телеграмму воспринимали как новую репризу. А тут вдруг приносят телеграмму от министра культуры СССР Е.А.Фурцевой. Времени для размышлений никакого. Но Целиковская считает, что такое послание надо прочесть немедленно. Человек она решительный, спорить с ней бесполезно, да уже и невозможно: она выходит на сцену и начинает читать. Но поскольку зал настроен на веселую волну, никто не воспринимает приветствие Фурцевой всерьез. По-моему, Целиковская впервые ощущает некоторую растерянность. С помощью интонаций и мимики она пытается переломить ситуацию. Но чем больше она прилагает усилий, тем меньше ей это удается. Мансурова, Глизер, Яншин, Плятт, Тарасова, Раневская, Бирман, Гиацинтова просто сползают от смеха с кресел, хотя, как вы догадываетесь, ничего смешного в официальной телеграмме министра не было и быть не могло.
Больше других недоумевал сам Юзовский. Он не мог понять, розыгрыш ли это или всерьез. Но тогда почему такая реакция? Людмила Васильевна не хочет сдаваться. Дочитав телеграмму до конца, она начинает все с начала. В ответ уже не хохот, но стон! Юз подходит к Целиковской, берет телеграмму, замечает на ней крупными буквами слово «правительственная», беспомощно разводит руки в стороны – дескать, извините, но все правда, – разворачивает послание лицом к залу, чтобы и мы могли в этом убедиться. Немая сцена, заканчивающаяся новым взрывом хохота, смешанного с аплодисментами.
Вечер перевалил за экватор, когда за кулисами неожиданно появились Козловский и Иванов-Крамской. Оба закутаны с головы до ног: в тот день в Москве, как на грех, был лютый мороз. Александр Михайлович отвел меня в сторону и сказал, что Иван Семенович разговаривать не может, но его надо немедленно выпускать. Я на все заранее согласен. Сейчас как раз заканчивает выступать Виктор Ефимович Ардов, а после него милости просим!
Но Ардов и не думал заканчивать. Он вышел на сцену с большой пачкой библиографических карточек. На них он записывал короткие смешные истории. Они имели успех у любой аудитории, и Ардов не мог отказать себе в удовольствии прочесть их сегодня снова в присутствии московской театральной элиты... Козловский нервничает, Иванов-Крамской показывает, что его гитара уже настроена. Однако что я могу сделать?
Прошу Марту, чтобы ее Венера, улучив момент, деликатно напомнила Ардову, что сегодня – вечер Юзовского, а не его. Думаете, Виктор Ефимович смутился? Ничуть не бывало! Привычно почесав за ухом, он очаровательно улыбнулся и сказал: «Дорогая Венера Михайловна, мне нужно еще минут двадцать. И передайте вашему другу Поюровскому, что он дурно воспитан!» Я думал, что меня хватит удар. Но Ардов, рассказав еще одну смешную байку, гордо удалился...
Поскольку Козловский не значился в программе, никто не был готов объявить его выход. Но прежде чем я это осознал, Иван Семенович уже оказался на сцене. Можете себе представить, как его встретил зал. А он подошел поближе к юбиляру и скромно запел романс «Белеет парус одинокий». Когда дошло до слов «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой» и Козловский большим пальцем правой руки указал в сторону Юза, тут и сам юбиляр дрогнул...
Не стану утомлять читателей всеми перипетиями того памятного вечера, закончившегося далеко за полночь. Сначала Юзовский принимал поздравления и раздавал автографы на только что вышедшей его книге «Мы с Наташей плывем по Волге». А затем весь Большой зал каким-то образом переместился в Малый, где всем хватило места. Где снова и снова пели Рубен Симонов, Иван Козловский, Рада и Николай Волшаниновы, Александр Хмара, Нелли Альтман, где читали стихи Михаил Светлов, Григорий Поженян, Борис Ливанов...
Спустя много лет я пришел к выводу, что юбилей Юзовского, по существу, стал прообразом тех «антиюбилеев», которые я затем организовывал в честь самого Эскина, Плятта, Утесова, Ульянова... В отличие от юбилея, антиюбилей не преследует никаких корыстных целей. Для антиюбилея очень важно точно выбрать «жертву». Это должен быть человек не тщеславный, способный с юмором относиться не только к другим, но, прежде всего, к себе самому. Испытание антиюбилеем дано выдержать далеко не каждому.
Месть Поженяна
Эпизод, о котором я хочу рассказать, при всей своей трагикомичности характеризует не только его участников, но и время, в которое он случился.
Не помню уже точно, по какому случаю в Большом зале Центрального дома литераторов имени А.А. Фадеева проходило очередное собрание. На повестке дня, естественно, все те же до боли знакомые вопросы, с теми же надоевшими примерами и неизменным составом президиума во главе с Анатолием Софроновым. Скучные доклады, такие же выступления в прениях. Постепенно центр действия из зала перемещается в буфет и ресторан: вот где бурлят настоящие страсти. И надо же было случиться, что в каком-то узком проходе на пути к пище телесной поэт Григорий Поженян повстречался с критиком Виктором Залесским, печально прославившим свое имя борьбой с «безродными космополитами». Что уж там они сказали друг другу, никто не знает: свидетелей не было. Только Залесский вбежал в зал и жалобно закричал: «Меня сейчас ударил по лицу Григорий Поженян и сказал, что это мне за Юзовского!»
Поднялся шум, кто-то посочувствовал пострадавшему, другие вспомнили его филиппики эпохи космополитизма, а председательствующий сдуру спросил: «А где это произошло?» И Залесский честно сказал, что конфликтное столкновение имело место в ресторане. На другой же день на обоих входах в ресторан – и со стороны Воровского, и со стороны Герцена – появилось небольшое объявление. В нем коротко излагалось само происшествие и решение дирекции ресторана в наказание запретить официантам в течение ближайшего месяца обслуживать члена Союза писателей СССР Г.М. Поженяна за неэтичное поведение по отношению к своему коллеге. Ну и смеху было!
«В первую очередь разыщу Шекспира…»
18 декабря 1992 года Юзовскому исполнилось бы 90 лет. Он ушел из жизни, чуть-чуть не дожив до 62-го дня рождения, его хоронили 18 декабря 1964 года.
Те, кто знает его судьбу, удивляются, что он прожил так долго. Те, кто знает только его статьи и книги, огорчаются, что он ушел из жизни так рано. Сам Юзеф Ильич незадолго до своей смерти говорил:
– Я умираю, но прошу меня не оплакивать. В конце концов, я ведь мог сделать это значительно раньше. Например, в тридцать седьмом году. Или в сорок первом – сорок пятом, как мой брат Митя. А уж в «незабываемом» сорок девятом мне сам Бог велел... Одна моя забота – дети. Миша совсем еще ничего не понимает. Вся надежда на Тоню – нам ее послал Всевышний.
Все мои сбережения – здесь, под подушкой. Не пугайтесь, там немного меньше миллиона – всего двести пятьдесят рублей. Но зато я роздал все долги, так что если кто-нибудь предъявит детям какие-то претензии, знайте – это вранье. Но сберкнижку сейчас заберите и до завершения похорон никому не показывайте, а потом выдавайте детям не больше пятидесяти рублей в месяц, пусть учатся экономить!
А похоронят меня, и, надеюсь, не без удовольствия некоторых, за счет Союза писателей. Если предложат панихиду, то лучше всего в том самом дубовом зале, где нас когда-то распинали: пусть восторжествует справедливость. Ну а теперь идите в Дом актера к Георгиевской: 50 лет не каждый день случается. Кланяйтесь ей от меня – она очень талантливый человек!
Потом он еще попросил передать несколько благодарственных слов Р.Я. Плятту, а в завершение сказал:
– Господи, хоть бы поскорее! – И, превозмогая боль, добавил: – Я ведь там буду не один и, надеюсь, сам смогу решать, с кем мне общаться. В первую очередь, конечно, разыщу Шекспира: у меня к нему давно масса вопросов. С Константином Сергеевичем, Сергеем Михайловичем, Владимиром Ивановичем, Всеволодом Эмильевичем, Юрием Карловичем, Александром Яковлевичем давненько не виделись. А надо бы! Да я и Пушкина там найду, и Гоголя, и Чехова. Так что, повторяю, вы тут не печальтесь обо мне, не надо...
...Часа через три, уже за полночь, из Боткинской больницы позвонил осиротевший Миша: умер папа.
А утром, ровно в восемь, меня разбудил телефонный звонок знаменитого Ария Давидовича Ротницкого – несравненного мастера по организации похорон писателей. О нем рассказывали легенды, но до той поры мы не были знакомы лично. Выразив сердечные соболезнования от секретариата Союза писателей и правления Литфонда, Арий Давидович поинтересовался, какие будут пожелания у родственников. Еще не совсем пробудившись ото сна, я спросил:
– А откуда вы узнали?
– Это наш долг, – почти обиженным тоном ответил мой собеседник.
Дальше началась история с пробиванием места для захоронения на Новодевичьем кладбище, в которой были задействованы Министерство культуры СССР, Союз писателей СССР и ВТО. Несмотря на то что сам Михаил Иванович Жаров, вооружившись всеми этими ходатайствами, поехал к важному чиновнику Моссовета Алимкину, мы получили отказ.
– Вот видите, – сказал товарищ Алимкин, – у меня есть номенклатурный список, утвержденный самим Вячеславом Михайловичем Молотовым, в котором точно указано, кого можно хоронить на Новодевичьем кладбище. А ваш покойник под этот список ну никак не подпадает. Так что уж извините!..
– Бог с ним, с этим списком, – по-свойски сказал Жаров, переходя с Алимкиным на «ты». – Я прошу тебя сделать исключение ради меня!
– Да что вы, Михаил Иванович, о себе лично можете не беспокоиться: хоть сейчас! – бодро выпалил Алимкин.
Народному артисту СССР Михаилу Жарову в числе других друзей и почитателей Юзовского пришлось «пробивать» опальному некогда критику место на Новодевичьем кладбище
Рано утром следующего дня, вооружившись все теми же ходатайствами и несколькими газетами, в которых уже были помещены официальные некрологи, друзья Юзовского М.М. Штраух, Р.Я. Плятт и актриса МХАТа депутат Моссовета Г.И. Калиновская собрались у входа в Моссовет. Решено было идти к самому В.Ф. Промыслову. Но, увы, тогдашний председатель Моссовета в тот день находился в Кремле на сессии Верховного Совета.
И тут, на наше счастье, Ростислав Янович случайно повстречал в коридоре Лидию Николаевну Богаткову, помощницу какого-то начальника. Узнав, в чем дело, она посочувствовала, но выразила большие сомнения в успехе нашей затеи. Хотя... и она направила нас к помощнику Промыслова.
Дальше все было, как в советском кино тех лет, где все обычно кончалось благополучно. На панихиду собралась вся московская интеллигенция, прилетели министры культуры из Польши, Чехословакии, ГДР, вдова Бертольда Брехта Елена Вайгель и другие известные деятели театра. Гроб по распоряжению руководителя Союза писателей К.А. Федина – ему позвонил Плятт – действительно установили в том самом месте, где когда-то стояла трибуна. С нее охотники за ведьмами согнали в свое время Юзовского за то, что он не хотел подтвердить существование подпольной типографии, с помощью которой якобы велась травля лучших советских драматургов: Софронова, Сурова, Первенцева, Мдивани, Финна.
– Юзовскому уже все равно, что мы о нем скажем, – начал Плятт. – Но он хотел, чтобы эти слова покаяния были произнесены именно в этом зале, где его вместе с другими критиками подвергли несправедливой публичной казни. Живые должны дать слово у гроба покойного, что они прекратят бросать камни в разрешенном направлении.
– Юзовский умер не сегодня, а в 1949 году, когда у него дома вдруг перестал звонить телефон, – продолжил мысль Ростислава Яновича Юрий Петрович Любимов уже на Новодевичьем кладбище. – Он сам об этом мне рассказывал. Больше того, в середине пятидесятых годов вахтанговская актриса Галина Пашкова передала мне пьесу Брехта «Добрый человек из Сезуана» в переводе Юзовского с просьбой поставить ее в Театре Вахтангова. Но я семь лет никак не мог выкроить время, чтобы ее прочесть. Раз в год, первого января, Юзовский поздравлял нас с праздником, но я к телефону не подходил, ибо ничего не мог ему сказать.
А ведь именно «Добрый человек из Сезуана», появившийся незадолго до смерти Юзовского, во многом определил судьбу самого Любимова: с этого спектакля начался Театр на Таганке и Любимов-режиссер.
Три тонны ленинской бронзы
Комиссия по литературному наследию Юзовского, в которую вошли Александр Аникст, Ростислав Плятт, Афанасий Салынский, Михаил Юзовский и автор этих строк, помимо подготовки к изданию трудов критика, начала хлопоты по сооружению надгробия.
Примерно через два года в Малом зале Дома актера собрались друзья Юзовского, чтобы познакомиться с проектом памятника, созданным молодыми тогда скульптором Леонидом Берлиным и архитектором Михаилом Лифатовым. Общее мнение оказалось единодушным: проект замечательный. Остановка была за малым: изготовление памятника, по самым скромным подсчетам, требовало около трех тонн высококачественной бронзы и, следовательно, солидных средств. ВТО по инициативе Ю.Г. Шуба в порядке исключения приравняло Юзовского к народным артистам СССР и ассигновало 300 рублей – большие по тем временам деньги. А Литфонд СССР по ходатайству К.А. Федина дал еще больше – 500 рублей. Но никто тогда не знал, во что на самом деле обойдется сооружение надгробия, кто его изготовит, а главное, где и как достать бронзу?
По приблизительным подсчетам, изготовление, транспортировка и установка надгробия укладывались примерно в 2000 – 2500 рублей. Правда, сюда не включался авторский гонорар. А пока у нас есть всего 800 рублей. Авторы тут же благородно отказываются от гонорара. Но нас предупреждают, что в 1968 году получить разрешение даже на бронзовый бюст, на который нужно 20–30 кг, практически нереально. А нам необходимо три тонны!
Письмо к Е.А. Фурцевой по этому поводу подписывают ведущие мастера искусств, и лично вручают министру В.П. Марецкая, Р.Я. Плятт, Ф.Г. Раневская и М.М. Штраух. Фурцева сочувствует просьбе, но объясняет, что до 1970 года не может входить с таким ходатайством в правительство: вся бронза сейчас идет исключительно на подготовку к празднованию 100-летия со дня рождения В.И. Ленина – каждый город во что бы то ни стало хочет украсить центральную площадь или главную улицу памятником вождю революции!
Но дружная компания не сдается, и Максим Максимович Штраух неожиданно произносит монолог в поддержку общей просьбы со знакомыми до боли ленинскими интонациями. А ведь его сама Надежда Константиновна Крупская считала наиболее похожим из всех исполнителей на Владимира Ильича. Фурцева смеется со всеми и тут же предлагает: давайте вместе с вами, Максим Максимович, сходим к Алексею Николаевичу Косыгину, он человек с юмором, может быть, что-нибудь и получится.
Екатерина Алексеевна не ошиблась. Штраух говорил с Косыгиным исключительно в образе Ленина, только без грима, с ленинской настойчивостью добиваясь всего-то трех тонн бронзы. Вопрос был решен моментально. Необходимо срочно начать сбор средств: деньги, выделенные ВТО и Литфондом, могли покрыть лишь часть расходов.
Все, к кому мы обращались, незамедлительно давали деньги. Суммы пожертвований колебались от одного рубля до ста. Но мы были одинаково признательны каждому, кто поддержал нашу инициативу. Иногда к нам обращались по собственной инициативе и малознакомые люди: они от кого-то случайно узнавали, на что мы собираем средства, и просили принять от них пожертвования. До сих пор я храню эти списки и обязательно передам их в Бахрушинский музей в назидание будущим поколениям.
Худфонд, наконец, составил смету на 1900 рублей и предложил ВТО заключить договор. В мае 1969 года трагическую маску античного театра установили на могиле Юзовского. Уже был назначен день торжественного открытия, когда из Худфонда неожиданно сообщили, что в связи с повышением цен сметная стоимость увеличивается в два раза. Сотрудница Худфонда, которой я объяснил, каким образом мы собрали оговоренную в договоре сумму, отнеслась к ситуации с пониманием и поинтересовалась, не был ли Юзовский членом Союза художников. Вот если бы был, то можно было бы, согласно уставу, уплатить всего 50 процентов, то есть как раз все те же 1900 рублей.
– А кого вы знаете в правлении Союза художников?
– Юрия Ивановича Пименова, Андрея Дмитриевича Гончарова...
– Вот пусть они и подтвердят, что Юзовский был членом Союза художников!
Разумеется, ни Пименов, ни Гончаров такой справки выдать не могли. Зато вместе с другими известными своими коллегами они составили официальное письмо в Худфонд, в котором сообщали, что хотя Юзовский не был членом Союза, он сделал для развития отечественного искусства куда больше иных его формальных членов. А потому справедливым будет распространить на него предусмотренную уставом льготу.
29 мая 1969 года на Новодевичьем кладбище на церемонию открытия собрались друзья Юзефа Ильича. Начался митинг, перерезали ленточку, сняли покрывало, уже выступили первые ораторы, как вдруг в воротах появился и стал быстро-быстро двигаться по направлению к нам огромный венок из живых цветов. Когда он приблизился, оказалось, что сзади его несли два человека небольшого роста, которых мы смогли увидеть только теперь. Это был замечательный режиссер Борис Иванович Равенских, в ту пору руководивший Театром имени Пушкина, и заведующая труппой пушкинского театра Хана Абрамовна Блущинская. Они немного опоздали, но все-таки успели исполнить свой долг, а Борис Иванович даже сказал несколько трогательных слов.
Он заслужил покой
У каждого человека должен быть Учитель на всю жизнь. С ним можно советоваться и после его смерти, поверяя всякий серьезный поступок. Для меня Юзеф Ильич остался таким Учителем навсегда, хотя формально он никогда нигде не преподавал. Но разве это так уж важно? Он и наград никаких не был удостоен, что не мешало людям искусства относиться к нему с большим уважением.
С самого начала 30-х годов Ю. Юзовский был «присяжным» театральным критиком лучших московских газет. Обычно его рецензии появлялись на другой день после премьеры: тогда это было правилом. Сто – сто пятьдесят строк, которых ждали и актеры, и зрители. Позже он мог вернуться к этому же спектаклю в развернутой журнальной публикации, но ему важно было высказать свое мнение немедленно, чтобы поделиться собственной радостью с другими. Или, напротив, – неудовольствием.
55 лет тому начался надуманный крестовый поход против критиков-«космополитов». 40 лет назад ушел из жизни Юзовский. Впрочем, ушли из жизни и те, кто затеял эту чудовищную, позорную акцию. Но правда восторжествовала, пусть и с опозданием. В дни 100-летия Юзовского, два года назад, по телевидению был показан фильм «Рожденный театром», посвященный критику. А в канун Международного дня театра 26 марта 2004 года в Лаврушинском переулке на доме 17/19, где долгие годы жил Юзовский, московское правительство открыло мемориальную доску, посвященную его памяти.
Но главное – его труды продолжают быть востребованы новыми поколениями, а это означает, что он остается с нами и здравый смысл в конце концов победил."
ПОПРАВКА
В публикации первой части очерка «Митрополит» Юзовский» в предыдущем номере по вине редакции вкрались две ошибки. Редакционную статью в «Правде» от 28 января 1949 года А.А. Фадеев написал в соавторстве с Давидом Заславским, а замечательного украинского артиста Марьяненко звали Иван Александрович, а не Иван Андреевич.
|
