|
– Юрий Петрович, ваш “Тартюф” почти ровесник театра. Спектакль всегда идет с неизменным аншлагом. Чем объясняется успех постановки пьесы Мольера на сцене Таганки?
– Наверное, ее современностью. У каждого времени свои “Тартюфы”. И “Тартюф”-2004 отличается от ханжей и святош не только минувших столетий, но даже прошлого года. Спектакль очень глубокий, мобильный и живой, в этом одна из причин его успеха. Конечно, мне пришлось слегка потрудиться над текстом, чтобы придать бессмертной пьесе свежесть и живость. Чуть-чуть. Надеюсь, что автор на меня не в обиде.
– Если бы Жан Батист Мольер пришел на ваш спектакль, как вы думаете, ему понравилось бы?
– Он увидел бы, что я его люблю.
– Театр на Таганке открылся в 64-м году. Когда с тех пор вам работалось легче и лучше всего?
– Легко не работается никогда. Главные неприятности произошли сразу после смерти Владимира Высоцкого. Спектакль его памяти запретили. Тогда к нам на Таганку буквально ворвались, содрали портрет Володи в траурной рамке, стали срывать цветы. Собравшиеся у театра люди кричали им: “Фашисты, фашисты...” С запретами Таган-ка встречалась неоднократно. Запрещали “Живого” Бориса Можаева, “Берегите ваши лица” Андрея Вознесенского, “Бориса Годунова”...
– И снести театр хотели...
– Было и такое. Однажды даже кран с шаром приехал. Артисты тогда не ушли из театра: “Ломайте с нами!” Много чего было – и увольняли, и лишали, и стены в моем кабинете с автографами и стихами требовали закрасить. Это когда Гришину не понравились строчки Вознесенского: “Все богини – как поганки/ перед бабами с Таганки”. В перестройку у меня театр просто отняли. Интересно, что отняли коммунисты, но уже под прикрытием демократов. Они не имели на это права. Во-первых, театр – не личная собственность, а во-вторых, он строился как единый ансамбль. Таким образом, была испорчена архитектура, а нас лишили возможности спокойно работать. И спрашивается, идет ли краденое впрок? Про творчество не говорю, я туда не хожу и им не судья.
– Существуют ли сейчас какие-либо отношения между вами и Губенко?
– С этим господином я не буду вступать ни в какие полемики. Бог ему судья, пусть живет как хочет.
– У вас ведь несколько гражданств. Где вы по-настоящему ощущаете себя дома?
– А вы знаете, что Александр Сергеевич сказал: “Где хорошо, там и родина”, “Под небом Африки моей/вздыхать о сумрачной России,/где я страдал, где я любил./ Здесь сердце я похоронил”. И еще: “И черт догадал меня родиться в России с душой и талантом”. Вот о чем надо бы задуматься.
– Вам не обидно, что театр уже не зовет народ под свои знамена?
– Абсолютно не обидно, я не люблю никакие знамена. За каждым знаменем стоит много крови.
– Как, по-вашему, должны строиться отношения художника с властью?
– Да желательно – никак. Пусть власть занимается тем, чтобы ее подданные получали приличную зарплату и чтобы их не волокли без надобности в кутузку. Я вообще думаю, что не стоит про нее, про власть то есть, говорить слишком много. Это ведь не дама. Все предельно ясно: государство призвано работать на людей и улучшать их жизнь, люди должны быть по мере сил порядочны, и тогда в стране все будет нормально и никому не придется бомжевать и замерзать.
– Вы хорошо знаете своего зрителя? Как изменилась публика за 40 лет?
– Не могу пожаловаться, что меня не понимают. То поколение, которое любило раннюю Таганку, приходит теперь с детьми и даже внуками. Звонки забавные в театр порой случаются: “Обнаженка есть? С дамой можно смотреть? Оставьте четыре билета подороже”. Раньше такого не было, конечно.
– Вы один из первых поставили “Мастера и Маргариту”. Спектакль с “обнаженкой” идет до сих пор, публика его любит. А несколько лет назад на сцене Таганки появился “Театральный роман”. Булгаков ваш любимый автор?
– Я всегда был внутренне как-то очень с ним близок. “Мастер” кормит театр и меня – и здесь, и на Западе. Уже за одно надо сказать спасибо Булгакову. “Театральный роман” я начинал готовить еще до своего отъезда за границу, но тогда мне запретили все репетиции.
– За последние годы в театре обновилась труппа, расширился репертуар. Что-то осталось неизменным?
– Стиль Таганки, в его основе – смею надеяться – поэзия. Уже в 1965 году я поставил “Антимиры” Андрея Вознесенского. Из последних спектаклей театра – “Фауст” и “Евгений Онегин”. “Онегин” получился задиристым и хулиганским, как и сам великий поэт, из которого у нас, к сожалению, сделали икону и насаждают как когда-то Екатерина картошку в России.
– В прессе было много откликов на премьерный спектакль по стихам поэтов Серебряного века – “До и после”, которым вы в конце прошлого года открыли юбилейный сезон.
– Там Ахматова и Мандельштам, Блок, Белый и Гумилев. Из современников – Бродский и Вознесенский. Их поэзия трогает любую нормальную душу. Так же как стихи обэриутов, которые вообще-то мало кому пока известны, к сожалению. Я недавно закончил работу над “обэриутским” спектаклем – “Идите и остановите прогресс”. Превью его было весной, а премьера состоялась в октябре.
– Главные герои – поэты 20–30-х годов, создавшие “ОБЭРИУ” – объединение реального искусства?
– В основу спектакля легли стихи Хармса, Введенского, Заболоцкого, Олейникова, Крученых, а также документы, манифесты главного обэриутского философа Якова Двоскина. Все мы, воспитанные на манной каше “Дяди Степы”, – калеки. Потому что не смогли вовремя познакомиться с подлинной поэзией. Встреча с ней – это таинство. Так, Державин на лицейском экзамене хотел поцеловать Пушкина. А Хармс и Введенский, придя на прием к Малевичу, сняли перед его кабинетом башмаки и вошли босиком. Тогда Малевич встал перед ними на колени и сказал: “Я старый безобразник, а вы молодые. Посмотрим, что получится”...
– Театральная Москва сильно изменилась за последние годы. Появилось множество подмостков. Налицо массовый исход актеров в режиссеры. Что вы думаете по этому поводу?
– Им только поначалу кажется, что это легко. Многие потом разочаруются. Но я своих коллег по цеху стараюсь не обсуждать. Не знаю, долго ли проживут антрепризы, а время репертуарных театров в России заканчивается. Государство не в силах нести это бремя, и постепенно они будут умирать. Останутся только те, которые вроде и неудобно закрыть: чеховский МХАТ или Театр Ленинского комсомола.
– С чем, по вашему мнению, связан низкий уровень театральных постановок в Москве сегодня? Почему многие прославленные и талантливые актеры играют плохо?
– Все с пылу с жару. Репетировать нужно больше, над спектаклем надо работать, а не наскоро его клепать. Если цинично чесом заниматься, как лабухи, во второй раз зритель в театр просто не придет.
– Что, с вашей точки зрения, сейчас происходит с российской культурой и что ждет ее и нашу страну в будущем?
– Самое страшное, что никто никому не нужен. Как теперь говорят, “по барабану”. Это беда всего мира. А чего стоит бредовая идея переезда на Марс или Венеру? Значит, здесь, у себя дома, так все загадим, что придется отсюда бежать, что ли? Надо научиться хотя бы мыть и чистить за собой, чтобы не было разрухи. В наших школах теперь не висят портреты коммунистических вождей, но по-прежнему пахнет туалетом, как в старые добрые времена. И не только в школах. В Шереметьеве выходишь из самолета – и сразу дух тяжелый. Как в анекдоте: “Это наша Родина, сынок”. И не нужно меня обвинять в том, что я не люблю свою страну. Мне просто чужд казенный пафос. Можно сколько угодно кричать о своем величии, только криками его не возродить. Это будет блеф. Суровое сейчас время, но любая культура во всех ее проявлениях – непредсказуемая вещь. Как здоровье человека, как температура воздуха и вообще погода. Поэтому делать прогнозы– дело неблагодарное. Я пророческого дара в себе не ощущаю. Но по опыту знаю, что зрители, хотя уже и не дежурят по ночам у билетных касс, все-таки наполняют собой залы. Это обнадеживает.
– У вас часто бывают гастроли за рубежом. Сколько стран вы посетили с гастролями?
– Я побывал, наверное, в двадцати странах. Во многих из них работал по контракту как артист и режиссер. Заграничные радости давно утратили для меня прелесть новизны, поэтому даже самую необычную поездку мне сложно назвать. Наверное, в Гонконг. Вот до Австралии и Новой Зеландии что-то никак не доберусь.
– Несомненно, вы очень много сделали для нашей культуры. Гордость по этому поводу испытываете?
– Не задумывался об этом, некогда было. Хорошо, если у меня что-то получается процентов на семьдесят. Я – среднего роста и отношусь к себе скептически.
– Вы известны не только как создатель и режиссер Таганки. У вас, если не ошибаюсь, около двадцати ролей в кино и более тридцати на вахтанговской сцене.
– Я снимался у Довженко, Александрова, Козинцева. Играл французского летчика в “Беспокойном хозяйстве”. Мне посчастливилось видеть живого Станиславского в роли Фамусова в спектакле “Горе от ума”. Я работал в театре Мейерхольда... Столько вообще не живут.
– С годами у человека прибавляется знаний и убавляется энергии. Вы опровергли этот неотменимый закон. Есть у вас личный секрет поиска сил для работы и жизни?
– Да ничего специально никогда не искал. Я понимаю свой крайний возраст и радуюсь жизни в любых ее проявлениях. Всякое нытье не переношу. Да и грех мне на здоровье жаловаться, оно пока крепкое – от деда досталось, простого ярославского мужика, бывшего крепостного. Смекалистый был мальчишка, помещик его грамоте обучил. После дед обзавелся хозяйством, встал на ноги, ну а потом его, тогда уже восьмидесятилетнего старика, большевики выбросили на улицу, а в избе деда устроили красный уголок.
– Кто были ваши родители и какое влияние на формирование вашего характера они оказали?
– Мать – учительница, а отец – буржуй, он имел магазины в Охотном ряду и был очень состоятельным, умел пожить широко и красиво. Шампанского своей лошади он, правда, не заказывал, зато помню, как однажды он захотел прокатить меня с ветерком и сказал ямщику: “А ну-ка, обгони “Аннушку!” – “С наследником едете, Петр Захарович? Сейчас сделаю!” И конечно же, легко и со свистом сделал. А спустя годы, как сын лишенца, я не попал в институт и поступил в ФЗУ. Чтобы не пропасть, нужно было самому делать себя и свою жизнь. Тогда-то и пригодились мне упорство, трудолюбие и азарт, доставшиеся от отца.
– Вкус к жизни – это тоже наследственное? Как сделать, чтобы он не пропадал?
– Не следует каждый день нудить: “Ну вот, опять...” Надо повторять: “Спасибо! Это хорошо!” Сегодня модно быть здоровым и спортивным. Я со спортом всегда дружил. Даже подводной охотой как-то позанимался во время поездки на Кубу.
– О вас рассказывают как о великом сердцееде, часто меняющем свои привязанности.
– Конечно, мне приходилось увлекаться, и я всегда переживал, когда невольно делал кому-то больно, огорчал. И меня оставляли, и я уходил... Но всегда очень расстраивался из-за этого.
– До своего брака с Каталин вы были, кажется, уже несколько раз женаты? Разница в возрасте и то, что вы с ней воспитывались в разных странах, не создает проблем в семейной жизни?
– Сперва мне как-то было страшновато: все-таки тридцать лет разницы... Ее родители были против того, чтобы их дочь вышла замуж за русского. Сколько мы натворили в свое время в Венгрии! Но, честно говоря, я ее, этой разницы в возрасте, никогда не чувствовал. Сын Петр у нас взрослый уже сейчас, ему 24 года.
– Вы называете жену по-русски Катериной?
– Даже иногда, шутя и любовно, – Катька. Грозно так прикрикну, бывает: “Катька!”
– Есть такая традиция у жен русских гениев – посвящать себя работе мужа: Софья Андреевна Толстая, Наталья Дмитриевна Солженицына. Вы свою жену можете причислить к этому ряду?
– Во многом моя Каталин похожа на Наталью Дмитриевну: в преданности делу, семье, заботе о нас, создании гостеприимного дома, где чисто, где красиво, где уютно. А если вспомнить наши бесконечные странствования? Вы представьте только: она живет в чужой стране и все-таки помогает людям, которые в этом нуждаются. Она щедрая и добрая, даже часто в ущерб себе. А ее работа в театре? Она и охранник, и главный администратор, и ассистент, и пресс-атташе, и даже завхоз.
– Чем занимается сейчас Петр Любимов?
– Он недавно окончил университет в Англии, гуманитарий, знает пять языков. По-русски пишет, но говорит хуже, чем по-английски. У Пети был грант, поэтому учеба почти ничего не стоила. Сын, как и я, увлекается спортом. У меня с ним очень хорошие отношения.
– У вас ведь есть еще ребенок?
– Старший сын от первого брака, в его воспитании я тоже, разумеется, принимал участие, старался на него влиять. Он окончил Литературный институт имени Горького, занимается редактированием. Мать его уже на том свете. Я не буду говорить о ней дурно, не потому, что ее давно нет. Я всех своих жен вспоминаю только хорошо.
– И Людмилу Васильевну Целиковскую?
– Она очень меня любила, была красавицей, умницей, знала несколько языков, играла на фортепьяно.
– Что самое главное вы дали своим детям и что они дали вам?
– Я дал им жизнь, а они мне стимул для ее продолжения. А потом Петр спаял накрепко нашу с Каталин семью, заставил забыть об актерских фривольностях.
– Какое значение имеют для вас деньги? Ставили ли вы перед собой задачу заработать большие деньги и добиться чего-либо для себя с их помощью?
– Специальной задачи стать миллионером я никогда перед собой не ставил, но люди, умеющие достойно зарабатывать деньги, вызывают у меня уважение. Чем больше богатых людей, тем богаче держава. Хотя большие деньги – это и большое беспокойство: а вдруг опять отнимут и поделят. И соблазны, соблазны... За границей я неплохо получал и как актер, и как режиссер, но для этого приходилось вкалывать, вкалывать и вкалывать. Там у меня по контракту было больше власти, но и отвечать приходилось абсолютно за все. Если бы разбогател, то, наверное, бросил бы театр или работал бы спокойнее.
– Содержать семью – насколько обременительной была эта задача?
– В России это всегда было проблемой, и для меня рань-ше – почти невозможной. Но если задачу обеспечить своей семье достойную жизнь я худо-бедно сегодня решаю, то деньги для театра приходится выпрашивать у меценатов. А меценаты наши, как и во вре-мена Островского, не торопятся с инвестициями. Они скорее, кстати, сделают промоушн понравившейся актрисе, сегодня это в порядке вещей.
– Вы считаете себя счастливым человеком? Есть у вас формула счастья?
Формулу еще Пушкин изобрел: “На свете счастья нет, а есть покой и воля”... Для того чтобы почувствовать себя счастливым, надо многое испытать. Приходится как следует потрудиться, чтобы потом выдать что-нибудь радостное.
|
