|
GilbertRozman- профессор социологии Принстонского университета (США). Специалист по истории городских сообществ в Японии, Китае и России, а также по изучению взаимного восприятия россиян и жителей Восточной Азии.
Представления о других странах и регионах являются ценным источником информации как о характере внешних сношений, так и о внутренней политике. Западная кремлинология зачастую игнорировала русскоязычные материалы о ситуации в Восточной Азии, ограничиваясь отслеживанием заявлений национальных лидеров и анализом наиболее авторитетных источников. Специалистов в области международных отношений, руководствующихся «реалистическими» теориями, преуменьшающими значение распространенного в стране мировоззрения либо либеральными теориями, концентрирующимися на «выплескивающихся эффектах»* экономической интеграции, мало интересовали различные российские репрезентации Восточной Азии. В результате многие из них так и не смогли вовремя распознать за фасадом официальной риторики трещины в монолите российского общественного сознания и предпосылки будущих политических изменений. Вместе с тем материалы российских источников о ситуации в Восточной Азии, а также встречи с их авторами отличает большая информативность в плане понимания позиции российской стороны в этих вопросах.
На протяжении многих лет в процессе проведения интервью с более чем 100 такими авторами, а также анализа соответствующих публикаций мне доводилось сталкиваться с тремя типами экспертов. К первому типу я отношу ученых, очарованных, подобно Е.П. Стужиной из Московского государственного университета, своей персональной «фотографией» восточно-азиатской культуры или истории. Вне зависимости от того, доводилось ли им путешествовать по Восточной Азии или нет и как давно это было, имели ли они доступ к новейшим данным мировой науки в своей области, у них сформировалось собственное глубокое понимание этого коренным образом отличного от России региона. Несмотря на то, что зачастую жемчужины их исследований втиснуты в оправу из стандартных идеологических клише,[1] они всякий раз старались подчеркнуть свою преемственность по отношению к почтенной востоковедческой традиции, зародившейся в России в XVIII-XIX веках. Второй тип специалистов представлен теми, кто считает себя спикерами официальной ортодоксии. Это прежде всего «банда четырех» (О.Б. Рахманин, М.С. Капица, М.И. Сладковский и С.Л. Тихвинский), названная так в начале 1980-х годов за пресечение ею зарождавшегося в тот период независимого научного исследования Китая[2]. Будучи скорее чиновниками, нежели учеными, они активно проводили линию на продолжение российских традиций контроля за информацией в интересах государственной политики[3]. Наконец, были специалисты, сочетавшие глубокий интерес к той или иной восточно-азиатской стране со стремлением к преобразованию внешней политики их собственной страны и/или ее внутреннего устройства. Люди, подобные Л.П. Делюсину и В.Г. Гельбрасу, впечатлили меня как ученые, не боявшиеся идти на риск ради того, чтобы передавать правдивую информацию в расчете на то, что такая информация может оказаться полезной в борьбе с близорукой политикой руководства страны[4]. Они были живым воплощением исторического духа интеллигенции, воюющей с цензурой.
Не меньше, чем сами авторы, меня интересовали письменные материалы о Восточной Азии, даже периода жесточайших цензурных ограничений. В них всегда просматривалось напряженное противостояние различных представлений о ситуации в данном регионе и о влиянии последней на внутреннюю и внешнюю политику Москвы. После того, как я проанализировал различия между российскими и зарубежными публикациями и поинтересовался тем, как их интерпретируют эксперты крупных московских научных центров, я вплотную подошел к пониманию меняющегося российского дискурса осмысления политического выбора.
Хронология образов Восточной Азии, 1972-2003
Уже в 1972 году было ясно, что российские аналитики и люди, ответственные за выработку политики в отношении Восточной Азии, столкнулись с необходимостью решения сразу трех проблем. Во-первых, после нападения китайских сил на советские войска в 1969 году отношения между СССР и Китаем оказались на грани срыва и брежневский режим был вынужден действовать очень осторожно - отношения ухудшились настолько, что умри тогда Мао Цзэдун, они могли бы и вовсе не возобновиться. Во-вторых, после восстановления дипломатических отношений между США и Китаем в 1971-1972 годах Кремлю предстояло заново оценить баланс сил в Восточной Азии и найти возможность заново утвердить там свое влияние. В-третьих, в ситуации, когда весь мир восхищался ростом японской экономики, было целесообразно выяснить секрет этого успеха, а вместе с тем и улучшить российско-японские отношения, чтобы получить выгоду из новых преимуществ Японии. Как мне удалось установить в ходе многолетнего изучения восприятия Россией восточно-азиатских стран, все эти возможности были упущены. Неправильный политический выбор был во многом обусловлен неверными представлениями о ситуации в Восточной Азии.
По нескольким причинам, наиболее интересны российские публикации 1970-х годов о Китае. Прежде всего тем, что в некоторых из них проводилась мысль о необходимости более широкого понимания исторического развития, с учетом таких факторов, как религия, культурная специфика, выгоды от экономической открытости, а также об отрицательных последствиях традиций политического гнета, вдобавок к ритуалистическим причинно-следственным схемам, на которых настаивали хранители ортодоксальной теории этапов исторического развития[5].Во-вторых, к концу десятилетия в ряде публикаций, тираж которых был сравнительно невелик, стали появляться намеки на важность ориентации Китая на социалистические реформы и возможность применения китайского опыта в СССР[6]. Наконец, налицо были признаки более смелого подхода к решению болезненной проблемы советско-китайских отношений; в частности, указывалось на возможность компромисса ради преодоления раскола. Хотя в целом публикации о Китае и не смогли полностью подготовить советских читателей к вызовам 1980-х годов, в них было много интересного и указывающего на разнообразие мысли. Возможность критики Китая за перегибы, подобные тем, что имели место в Советском Союзе, стала одной из важных предпосылок гласности.
На протяжении 1970-х и большей половины 1980-х годов ведущая роль принадлежала Отделу Китая Института Востоковедения РАН, чьи широкие интерпретации различных исторических тем помогали пролить свет на современную ситуацию. Его ежегодная конференция и многочисленные сборники статей бросали вызов аксиоматичным истинам. (хотя и делали это небольшими порциями, ибо открытая критика не допускалась)[7] Небольшие группы китаеведов из других институтов Академии наук также не остались в стороне - даже в Институте Дальнего Востока горстка ученых бросила вызов ортодоксальной установке, заявляя еще летом 1982 года о том, что в Китае был «маоизм без Mao»[8]. Однако после объявления моратория на критику Китая после начала переговоров осенью того же года, направленных на нормализацию отношений с Китаем, подобного рода высказывания прекратились.
Когда в середине 1980-х годов я приступил к изучению советских исследований Японии, то я обнаружил, что специалисты по Японии в 1970 - 1980-е годы также пытались противостоять ограниченной ортодоксальной установке, усиливаемой цензурой. Часть ученых предлагала гуманистический взгляд на японские культурные традиции, тем самым подразумевая, что быстрая модернизации не обязана осуществляться ценой отказа от культурного наследия[9]. Другие боролись с негативизмом в изображении современной Японии, пытаясь дать максимально правдивую картину японского «экономического чуда», значение которого на протяжении многих лет всячески умалялось[10]. Несмотря на оказываемое давление, на волне растущего спроса на точную информацию о небывалом росте экономической мощи Японии начали появляться все более смелые публикации. Вместе с тем гласность в японские исследования пришла с опозданием. Только в 1987-1988 годах наметился прорыв в направлении правдивого освещения успехов японской внешней политики, достигнутых благодаря минимизации военных расходов и укреплению влияния в основном за счет повышения экономической конкурентоспособности[11]. Годами позже Семен Вербицкий, один из экспертов, у которых я брал интервью, сам написал краткий обзор, посвященный изменению образов Японии на протяжении второй половины советской эпохи, вышедший в одном сборнике с работой Цуёси Хасегавы, посвященной анализу представлений японцев о Советском Союзе в эпоху Горбачева и моей собственной попыткой рассмотреть обоюдные ошибки в восприятии друг друга японцами и россиянами в 1990-е годы[12].
К 1993 году успех китайской политики экономических реформ и открытости составлял резкий контраст кризисной ситуации в России, однако в работах российских китаеведов этого периода я, по большому счету, не нашел сколько-нибудь удовлетворительных советов по применению китайского опыта[13]. Изучение положительных результатов китайской политики экономических реформ и открытости началось лишь много позднее и редко имело влияние на политику. По мере открытия границ и оживления российско-китайских отношений, я анализировал возможные пути развития регионализма с учетом изменений в представлениях друг о друге в обеих странах[14]. Оснований для оптимизма было мало, принимая во внимание мышление, превалировавшее на российском Дальнем Востоке, которое обвиняло других вместо того, чтобы анализировать наиболее серьезные местные проблемы. Российская стратегия развития международных связей с соседями из Северо-восточной Азии нисколько не способствовала созданию условий, благоприятных для регионализма.[15] Среди причин длительного кризиса, охватившего российский Дальний Восток в 1990-е годы., далеко не последнее место занимает неадекватное восприятие соседей, а также недостаток искренности в отношениях с ними.
Российские представления о Китае и Японии довольно трудно отделить друг от друга. В середине 1990-х годов, несмотря на свое двойственное отношение к Китаю, Россия вместе с тем посчитала Китай более важным партнером в восточно-азиатском регионе по сравнению с Японией. Впоследствии изучение российско-китайских представлений друг о друге показало, что между ними было мало общего[16]. Когда в 1997-1998 годах, как в Японии, так и в России с оптимизмом заговорили о том, что «обратный отсчет к 2000 году» обернется крупными достижениями в развитии сотрудничества между этими двумя странами, оценка глубоких различий в ожиданиях сторон от переговоров показала полную бесперспективность подобных заявлений[17]. К моменту прихода к власти Владимира Путина России понадобился решительный пересмотр своей политики в отношении Восточной Азии. Став помехой для стратегий регионализма, предложенных другими странами[18], Россия ощутила потребность в собственной стратегии.
Необходимой составляющей перспективной региональной стратегии должно стать ясное представление о Китае, лишенное тех резких колебаний и непоследовательностей, которыми были богаты последние годы[19]. Критика России в адрес Китая в 1990-е годы стала отголоском той паники, которая не позволяла трезво просчитать национальные интересам России в восточно-азиатском регионе в брежневскую эпоху и предшествовавшие ей периоды. Наиболее сильно Китай критиковали на Дальнем Востоке России[20]. Лишь в 2003 году был, наконец, опубликован полномасштабный исторический обзор российских представлений о Китае[21]. На сегодняшний день налицо необходимость выработки адекватного представления о Китае как о партнере по региональной интеграции, которое бы вместе с тем предусматривало взвешенные меры, способные уравновесить его растущее политическое влияние.
Слишком часто российские представления о Восточной Азии формируются на основе недальновидных представлений об обеспечении безопасности на Дальнем Востоке страны. Для российских представлений о Китае и Японии характерны преувеличенные опасения относительно их территориальных притязаний[22]. Опасениям по поводу демографической уязвимости, как правило, не сопутствовало понимание важности экономической открытости. Вместо того, чтобы сосредоточиться на решении конкретных проблем российского Дальнего Востока, многие авторы спешили выразить свою озабоченность отношениями с соседними странами. В результате конференции и программы по возрождению российского Дальнего Востока сплошь и рядом недооценивали преимущества более тесной интеграции с восточноазиатскими экономиками.
Такая интеграция могла бы открыть перед Россией новые возможности. Сахалинские нефтяные и газовые проекты и трубопроводы от Ангары до Дацина и, возможно, до Находки способны привлечь существенные экономические ресурсы на российский Дальний Восток и решить проблему дефицита энергии. Китайские, японские и южнокорейские министерства и компании продолжают рассматривать возможности делового сотрудничества с Россией. У регионализма в Северо-восточной Азии прекрасное будущее в связи с быстрыми темпами экономической интеграции в трех упомянутых странах. Кроме того, позиции российской стороны в данном регионе все более реалистичны. Вместе с тем еще многое предстоит сделать, и первое испытание на этом нелегком пути - опасная ситуация, сложившаяся на Корейском полуострове.
Начиная с 2000 года ситуация вокруг Корейского полуострова остается едва ли не самым важным пунктом на повестке дня восточно-азиатской дипломатии. У России со временем выработалось естественное стремление к тому, чтобы извлечь максимальную выгоду из трудностей, сопутствующих региональной интеграции Северной Кореи, и из потенциального конфликта между США и Южной Кореей, а также Китаем и даже Японией по вопросу отношений с Северной Кореей.
Российские образы Кореи, 2000-2003
Резкий поворот в 1990-1991 годах во внешней политике России от поддержки Северной Кореи к партнерству с Южной Кореей вынудило специалистов по Восточной Азии пересмотреть многие принципы, на которых до тех пор основывался их анализ. Десятилетиями настаивавшие на том, что Северная Корея не начинала Корейскую войну и более ответственно служила делу поддержания мира в регионе, они оказались вынуждены поменять свою позицию на прямо противоположную. Однако в той мере, в которой в этой дискуссии обсуждались российские национальные интересы, многие посчитали такой поворот излишне резким. Обозначив ориентацию на Юг, Россия оказалась в периферийном положении в регионе, где у нее практически не было рычагов влияния. Но в связи с тем, что миролюбивые намерения Севера продолжали вызывать серьезные сомнения, многие считали, что Россия в состоянии упрочить свои позиции. Вскоре весь полуостров снова стал ареной для нового утверждения российской мощи. В свою очередь, роль Кореи стала ключевым моментом в таких концепциях регионализма, по которым российский Дальний Восток должен был стать важной экономической силой при минимальной интеграции с соседями.
Для ученых демократизирующейся России Южная Корея олицетворяла многое. Это был самый свежий пример успеха демократии. Ее крупные фирмы сотворили экономическое чудо в союзе с государством, став образцом для подражания в глазах российской элиты, стремящейся управлять переходом от традиционной социалистической системы. По сравнению с Китаем и Японией, Южная Корея не казалась России конкурентом и претендентом на роль великой державы, к тому же она не претендовала на российские территории. Кроме того, ввиду ее настойчивой озабоченности поиском партнеров с целью завоевать расположение Севера, требования Южной Кореи к России были минимальными. Неудивительно, что в первой половине 1990-х годов ее образ для россиян оставался наиболее привлекательным[23].
При этом очень мало писалось о том, почему южнокорейские инвестиции в России постигла неудача и почему южнокорейцы разочаровались в России как экономическом партнере - помимо желания поддерживать российское стремление убеждать Северную Корею в необходимости перемен. Роль Юга в регионе скорее рассматривалась сквозь призму минувшей эры геополитического соперничества, нежели будущей эпохи региональной интеграции. Юг якобы не давал России право голоса в северокорейском вопросе. Наряду с США, на которые возлагалась львиная доля вины за ослабление роли России в регионе, Югу также надо было напомнить о том, почему с Россией следует больше считаться. Принятое в Сеуле решение о целесообразности более интенсивного сближения двух Корей на основе «политики оптимизма» подтолкнуло российское руководство к тому, чтобы улучшить отношения с северокорейскими лидерами, предложив им свою помощь в качестве посредника. Это дало повод для некоторого оптимизма, однако, с другой стороны, на время отвлекло внимание от решения критически важных вопросов.
Такие термины, как «национальные интересы» и «геополитика» связаны скорее с искаженным политическим мышлением прошлого, нежели с трезвой оценкой того, что могло бы принести россиянам реальную выгоду. После начавшегося еще летом 1992 года отказа от внешней политики, излишне ориентированной на Запад, идеал баланса между Южной и Северной Кореей стали связывать с идеей максимально полного обеспечения национальных интересов в Восточной Азии. Часто это сочеталось с утопическими представлениями об объединении двух Корей на основе принципов нейтралитета и добровольной демократизации на Севере[24]. Так или иначе, российским экспертам кажется, что вызывающее поведение Пхеньяна в отношении других стран дает России шанс заметно усилить свои позиции в регионе.
Несмотря на то, что Северная Корея не горит желанием реформироваться, продолжая опираться на угрозы и преступные действия для получения финансовой помощи, многие российские авторы считают отношения с двумя Кореями одинаково важными для России. Очень редко в их работах можно встретить безоговорочное осуждение государства, которое морит голодом миллионы своих граждан и по прежнему поддерживает наиболее вопиющие в мире тоталитарные условия. Вместо этого, они считают истиной, не требующей доказательств, то, что Пхеньян всего-навсего озабочен обеспечением нормальных гарантий своей безопасности, которые позволили бы ему подготовить подлинно демократические реформы, которые, в свою очередь, позволят ему сблизиться с Южной Кореей сначала экономически, а потом и политически. По их мнению, уравновешение двух Корей в статусе партнеров в целях обеспечения национальных интересов России приводит к искусственному упрощению процесса реинтеграции со счастливым концом в виде мягкого приземления для Севера и образования гибридного государства, медленно интегрирующегося через 38-й параллель, а также с Китаем и Японией, и вместе с тем открытого для особенных отношений с Россией[25].
Готовность россиян к составлению для себя реалистичной картины ситуации в Северо-восточной Азии подверглась очередной проверке в период Корейского ядерного кризиса. После многолетних споров российских и американских лидеров по вопросу об оценке политики Северной Кореи, Север, согласно Георгию Кунадзе, сам дал ясный ответ в виде кровожадной риторики и шовинистических ультиматумов[26]. Такая оценка призвана оправдать применение международных санкций, что, впрочем, не исключает попыток предложить Северу «пакет стимулов» с целью заставить его занять более ответственную позицию.
Заключение
В советские времена иностранные обозреватели уделяли слишком мало внимания статьям российских авторов о Восточной Азии. Замалчивая в течение многих лет различия в ее оценке и разнообразные подстрочные смыслы, которыми были насыщены споры об этом регионе, иностранцы упустили самое интересное из того, что происходило в данной области.
Тенденции, наметившиеся в эпоху Горбачева, проявились в полной мере лишь при Ельцине. Некоторые ученые годами боролись за то, чтобы сделать достоянием гласности свои соображения по Восточной Азии. Многие сопротивлялись гласности, опасаясь, что она идет вразрез национальным интересам России.
Если в период с 1972 по 1985 год западные обозреватели в большинстве своем недооценивали потенциал грядущих изменений, не замечая скрытой полемики различных мнений, то в переходный период и вплоть до конца 1990-х годов совершалась противоположная ошибка, заключавшаяся в чересчур оптимистичной оценке перспектив перемен из-за кажущейся множественности образов и представлений, скрывавшей реальную преемственность в способах мышления о Восточной Азии.
В начале нового тысячелетия от российских экспертов-реалистов можно ожидать принятия как глобализации и вступления России в ВТО, так и регионализма и ослабленной позиции России в Восточной Азии. Оценивая новую экономическую мощь Китая и заинтересованность Японии в партнерстве с Россией для сдерживания последнего, россияне будут продолжать производить все новые образы Восточной Азии.
Перевод с английского Михаила Руденко
--------------------------------------------------------------------------------
* О применении этого термина в русской научной лекции см. http://www.iet.ru/mipt/2/text/curs_instituzional_lekzii_09.htm (Примеч. перев.)
[1] Rozman G. (Ed.) Soviet Studies of China: Assessments of Recent Scholarship. Ann Arbor: Michigan Publications on China, 1984.
[2] Rozman G. Moscow’s China-Watchers in the Post-Mao Era: The Response to a Changing China // The China Quarterly. June 1983. 94. P. 215-41.
[3] Опасный курс. Т.1-11. М.: Политиздат, 1971-1981.
[4] Rozman G.A Mirror for Socialism: Soviet Criticisms of China. Princeton: PrincetonUniversityPress, 1985.
[5] См. материалы ежегодных конференций Института Востоковедения Академии наук «Общество и государство в Китае» (М.: Наука, 1970-).
[6]См. информационно-аналитические бюллетени Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН).
[7] При Л.П. Делюсине на конференциях обсуждался широкий круг проблем - от запутанных исторических вопросов до различных параллелей, устанавливавших связь между прошлым и актуальными проблемами современности.
[8]Это выражение я впервые услышал в Институте Дальнего Востока в июне 1982; оно полностью соответствовало духу многочисленных публикаций, в которых маоизм рассматривался как серьезная угроза человечеству. См., например, Рахимов Т.Р. Судьба неханьских народов в КНР. М.: Мысль, 1981.
[9] Традиции, начало которым было положено такими известными российскими японоведами, как Н.И. Конрад и Н.А. Невский, нашли свое развитие в многочисленных сборниках статей о японской культуре и трудах таких ученых, как Т.П. Григорьева и А.А. Долин.
[10] См. работы А.Я. Певзнера и Б.В. Рамзеса, к которым позднее присоединились И. Целищев и другие.
[11] Rozman G.Moscow’s Japan-Watchers in the First Years of the Gorbachev Era: The Struggle for Realism and Respect in Foreign Affairs // Pacific Review. 1988. Vol. 1. No. 3. P. 257-75.
[12] Verbitsky S. Perceptions of Japan in the USSR During the Cold War and Perestroika; Hasegawa Ts., Japanese Misperceptions of the Soviet Union During the Gorbachev Era; Rozman G., Russia and Japan: Mutual Misperceptions, 1992-1999 // Verbitsky S., Hasegawa Ts., Rozman G. Misperceptions Between Japan and Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh, Center for Russian & East European Studies, The Carl Beck Papers, No. 1503, P. 5-41; 42-69; 70-86.
[13] Rozman G. Chinese Studies in Russia and their Impact, 1985-1992 // Asian Research Trends. 1994. 4. P. 143-60.
[14] Rozman G. Spontaneity and Direction Along the Russo-Chinese Border // Kotkin S., Wolff D. (Eds.) Rediscovering Russia in Asia: Siberia and the Russian Far East. Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1995). P. 275-89.
[15] Rozman G. The Crisis of the Russian Far East: Who Is to Blame? // Problems of Post-Communism. September/October 1997. Vol. 44. No. 5. P. 3-12; Rozman G. Troubled Choices for the Russian Far East: Decentralization, Open Regionalism, and Internationalism // The Journal of East Asian Affairs. Summer/Fall 1997. Vol. 11. No. 2. P. 537-69.
[16] Rozman G.Sino-Russian Mutual Assessments // Garnett Sh. (Ed.) Rapprochement or Rivalry? Russia-China Relations in a Changing Asia. P. 147-74.
[17] Rozman G.Japan and Russia: Great Power Ambitions and Domestic Capacities // Rozman G. (Ed.) Japan and Russia: The Tortuous Path to Normalization, 1949-1999. New York: Palgrave, 2000. P. 357-76.
[18] Rozman G. Flawed Regionalism: Reconceptualizing Northeast Asia in the 1990s // Pacific Review. 1998. Vol. 11. No. 1.P. 1-27.
[19] Lukin A. Russia’s Image of China and Russian-Chinese Relations // East Asia: An International Quarterly. Spring 1999. Vol. 17. No. 1. P. 5-39.
[20]Ларин В.Л. Китай и Дальний Восток России в первой половине 90-х: проблемы регионального взаимодействия // РАН. Дальневосточное отделение. Институт истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока. Владивосток: Дальнаука, 1998.
[21] Lukin A. The Bear Watches the Dragon: Russia’s Perceptions of China and the Evolution of Russian-Chinese Relations Since the Eighteenth Century. Armonk, NY: M.E. Sharpe, 2003.
[22] Некоторые проблемы демаркации российско-китайской границы. 1991-1997 гг. Сборник статей и документов. Москва, 1997;AkihiroI., Тюро кокё 4000 киро. Токио: Какугава сенсё, 2003; HasegawaTs.The Northern Territories Dispute and Russo-Japanese Relations, Vol. 2: Neither War Nor Peace, 1985-1998. Berkeley: University of California, International and Area Studies No. 97, 1998.
[23]БажановЕ.М.РоссияиКореяврегиональномполитическомконтексте (неопубл.), 2003.
[24]Ли Ф.В. Россия и Корея в геополитике евразийского Востока (ХХ век). М.: Научная книга, 2000.
[25] Перспективы межкорейского диалога: внутренние и внешние аспекты / Под ред. К.В. Асмолова. М.: Институт Дальнего Востока, 2002; Яковлев А.Г. Россия, Китай и мир: Сборник статей / Ред.-сост. Б.Т. Кулик. М.: Институт Дальнего Востока; Издательство «Памятники исторической мысли», 2002; Корея на рубеже веков / Под ред. Ю.В. Ванина. М.: Институт востоковедения, 2002.
[26]Кунадзе Г. В позе агрессивного нищего // Новое время. 2003. 4. С. 24.
|
