|
“ЧЕЛОВЕК ОГРАНИЧЕННЫЙ”: ПОТОЛКИ ПРИТЯЗАНИЙ
"Принято считать, что “человек ищет, где лучше”; за этим стоит допущение ненасытности желаний человеческих и определенности их направления. Реальная ситуация, в частности, доступная нам в исследованиях, выглядит иначе. Чаще всего человек “ищет” (или стремится сохранить) ситуацию, которая представляется ему относительно удобной, привычной, спокойной, менее рискованной, соответствущей некоторому заранее заданному образцу. При этом для каждой стабильной социальной группы имеется свой уровень притязаний на социальные и экономические блага, статус и ресурсы, соотносимый с уровнем допустимых “рисков” (фигурально выражаясь, ценность и затраты “синицы в руке” сопоставляются с ценностью и затратами “журавля в небе”).
Особенный интерес представляют уровни и рамки человеческих притязаний в переходные эпохи, когда происходит массовая переоценка социальных ценностей и ресурсов, новые возможности обусловлены возросшей неопределенностью, рисками утрат, испытанием массового терпения.
На протяжении ряда лет данные ВЦИОМ охватывают как реальные, так и воображаемые (“приписанные”) показатели положения человека: данные о полученном и желаемом (“нормальном”, по мнению опрошенных) доходе, о том, как они хотели бы потратить свои деньги. Время от времени ставится и такой вопрос: что бы стали делать люди, если бы стали обладателями очень крупной суммы.
Бросается в глаза удивительно стабильное соотношение между реальным и желаемым (чтобы “жить нормально”) уровнем доходов. Несколько округляя данные, можно заметить, что “нормальным” населению представляется доход в 3—4 раза больше, а “минимальным” (прожиточный минимум) — раза в полтора больше нынешнего.
Вот два примера из исследований последних лет.
Если бы в распоряжении опрошенных оказалась “крупная сумма денег”, то ее чаще всего (32%) просто потратили бы теущие нужды, несколько реже (28%) — на покупку дома, квартиры, 22% — на лечение, 14% предпочли бы купить дорогие вещи, 13% — автомобиль, и т.д. Довольно редко, только 9% отметили расходы на образование и на развлечения, отдых. А если бы у наших респондентов было достаточно денег, список их возможных покупок начинался бы с телевизора, холодильника, стиральной машины (таковы предпочтения примерно половины опрошенных), и заканчивается компьютером (12%) и неистово рекламируемыми пластиковыми окнами (9%). Как видим, полет массового воображения даже в воображаемой ситуации, без денежных ограничений, не слишком отрывается от “земных” реалий. Это означает, видимо, что в механизме такого воображения незримо присутствуют те же самые реальные финансовые рамки и те же образцы для подражания. Первым, что просит человек у счастливого случая, оказывается хорошо знакомое “новое корыто” (сейчас оно называется автоматической стиральной машиной).
От “материальных” рамок (термин несколько условен, так как сугубо “вещные” притязания неизбежно включают культурные, престижные, социально-сравнительные компоненты) перейдем к образовательным. В одном из исследований летом 2000 г. выяснялось, какой уровень образования мог бы считаться достаточным. Оказалось, что практически все (96%) обладатели высшего образования считают достаточным свой нынешний образовательный статус. Претензии делят среднеобразованных почти поровну между теми, кто удовлетворен нынешним положением и теми, кто считал бы достаточным для себя только высшее образование. А вот из не получивших полного среднего лишь 14% этим довольны, а 78% хотели бы иметь средний или высший уровень образования. Получается, что запросы на повышение статуса сосредоточены в нижних этажах образовательной пирамиды. Знаменитое социологическое “правило Матфея” (“имущему дастся…” — в том смысле, что запросы растут по мере их удовлетворения) как будто не работает в условиях, где ощутим некий “предел” желаемого уровня образования, причем для большинства населения таким пределом является среднее образование, школа. Кстати, за последние годы среднее число лет полученного населением образования составляет 11 лет и не подвержено никаким колебаниям.
Предельный уровень обнаруживается не только в запросах, но и в “предложении”, т.е. в готовности работать с определенным напряжением сил. Большинство опрошенных (до двух третей) считают, что работает не в полную силу. Но почему возникает подобная ситуация? Нельзя же, в самом деле, сводить обяснение к ссылкам на дурную историческую наследственность и трудную историю (По данным одного из исследований 1997 г. в качестве главной отрицательной черты россиян 55% на первое место поставили “лень”.) Вот ключ к более реалистическому объяснению: только 3—4% в ряде исследований последних лет указали, что их заработки зависят от собственного труда; остальные ссылались на внешние, государственные силы, правительство, начальство, положение предприятия и т.д. Из всех перемен в формах собственности и способах распоряжения ею, произошедших в стране, значительной части населения коснулась только одна — неуверенность в завтрашнем дне. (Кстати, отсутствие такой неуверенности считают главным достоинством советской системы те, кто испытывает ностальгию по прошлым временам.)
Отсюда и стабильность установки на небольшой, но гарантированный заработок, который неизменно оказывается заметно более предпочтительным, чем хорошо оплачиваемая, но напряженная работа или риск ведения собственного дела. Такой вариант выбирают около 60% опрошенных.
Так возникает “заколдованный круг” нереализованных возможностей, установок на “гарантии” и готовности довольствоваться “малым”. По данным 1994 г. с этим полностью соглашались 21% (еще 44% в основном соглашались), а пять лет спустя, в 1999 г. — 25% (и 41% ). В целом, это те же две трети населения, которые вынуждены — скорее все же обстоятельствами, чем привычкой — предпочитать скромные гарантии и невысокие доходы, составляют массовую опору “заколдованного круга” и всей нашей ностальгии по ушедшим временам. Человек “простой” (точнее, “упрощенный”), ограниченный в своих притязаниях и реакциях, был и остается массовой опорой социальной инерции. Ведь именно он занимает самую стабильную, наименее рискованную “нишу” на данном общественном поле.
На протяжении последних лет в исследованиях регулярно ставится вопрос об ориентирах жизни семей, принадлежащих к различным общественным группам. По данным на январь 2000 г., 21% ставят перед собой простейшую цель — выжить, пусть на самом примитивном уровне. Почти половина (46%) стремятся жить не хуже, чем большинство семей в своем городе или районе, а 19% — жить лучше, чем это большинство. 11% ориентируются на жизнь средней семьи в Западной Европе или США, а 3% хотели бы превзойти уровень средней “западной” семьи. При этом ориентация на “середину” (т.е. на образец “не хуже большинства”) не только самая распространенная, но и самая устойчивая — в ряде исследований последних лет количество ее сторонников мало изменяется. Неудивительно, что пенсионеры чаще ориентированы на “выживание” (38%) или что предприниматели стремятся скорее жить не как большинство (30%), а “лучше большинства” (37%). Но оказывается, что и предприниматели, и руководители, и служащие нередко сводят свои цели к выживанию; дело, видимо, в том, что они вкладывают в это понятие разные смыслы. Больше других показывают предельно амбициозные ориентации (жить лучше, чем живут на Западе) отнюдь не предприниматели, а директора (9%).
Много лет подряд мы просим респондентов отметить, с какой “ступенькой” социальной лестнице они могли бы соотнести свой собственный нынешний статус в обществе (предлагается выбрать из 10 позиций). И опять-таки чаще всего упоминаются “средние” ступеньки. Так, в марте 2000 г. на верхних ступенях поместили себя 8%, на средних — 60%, а на нижних — 29%. И через пять лет, как считают опрошенные, “средняя” статусная группа останется в большинстве. Это никоим образом не “средний класс” или “средний слой”, это просто определенный тип самой распространенной массовой ориентации, сводящийся к стремлению быть “как все” или “не хуже других”.
Когда люди стремятся повысить свой статус, общественный или потребительский, они не просто отталкиваются от “середины”, но обычно имеют перед глазами некоторый “повышенный” образец (интересов, благосостояния и пр.). Носителем такого образца выступает либо отечественная элита, либо — особенно, в процессах модернизации — влиятельная зарубежная “середина”.
Довольно низкие потолки притязаний на повышение статуса в современных российских условиях в значительной мере определяются слабостью элиты, не способной задать образцы, которые были бы востребованы обществом. Происходит это прежде всего, потому что элита наша (по крайней мере, ее наиболее близкая к среднему человеку часть, “социальная элита”, т.е образованные люди массовых профессий — специалисты) действует в том же “заколдованном кругу”, о котором говорилось выше. А элита “далекая” (в смысле удаленности от среднего уровня по претензиям, возможностям и доступу к благам) уже по одному этому положению вызывает скорее массовое раздражение, чем стремление следовать ее образцу жизни. В случае же, когда такое раздражение подпитывается и прямо организуется СМИ и властными механизмами, оно довольно легко превращается в психологическую агрессию против “новых русских”, “олигархов”, “расхитителей народного достояния” и т.д. Агрессивный популизм всегда служил надежной опорой и питательной средой для авторитарных режимов; развитие ситуации на российской политической сцене в последние месяцы это еще раз подтверждает.
За последние годы наши сограждане как будто привыкли относиться к людям состоятельным, недавно разбогатевшим довольно терпимо и даже с завистью. Согласно одному из наших крупных исследований 1999 г., люди чаще всего завидуют богатым, обеспеченным (60%), удачливым (38%), занимающим высокое положение (25%), реже объектом зависти становятся талантливые, умные (15%) и еще реже — свободные, независимые (9%). Вопрос в том, какая это зависть. Завидуют богатым, потому что видят роскошь, образцы “шикарной” жизни, до которых среднему человеку не дотянуться. Перед нами скорее “зрительская”, “черная” зависть (восхищение осуждающее), чем деятельная, “белая” (стремление последовать заданному примеру). “Умным”, “сильным” или “свободным, независимым” редко завидуют, потому, что это деятельные ценности, которые требуют подражания, а не “заглядывания”.
Зрительская зависть легко превращается в агрессивную, ненавидящую.
Простое изменение формулировки вопроса об отношении к богатым (например, добавление таких атрибутов как “недавно разбогатевшие” или “стоящие во главе банков, фирм…”) сразу ставит реакцию “зависти” в ряд с резко негативными оценками. Такие люди вызывают уважение, симпатии, сочувствие у 21%, зависть — 8%, раздражение, гнев, возмущение у 53%, страх у 3%.
Высокий, почти непроходимый барьер между “простыми” и “продвинутыми”, элитарным группами обусловлен в значительной мере тем, что более или менее современные формы богатства, благосостояния, досуга не “выросли” на родной почве, а как бы свалились на голову человеку, привыкшему к иной общественной иерархии. Даже будучи более или менее привычными, все эти феномены остаются чужеродными и сомнительными
Это относится и к “чужим”, зарубежным образцам жизни, которые для нас остаются в одно и то же время и привлекательными и отталкивающими.
За прошедшие десять лет наиболее разительные перемены произошли в сфере отношений России и ее граждан с другими странами (торговля, поездки, информация и пр.). Пожалуй, за эти годы наши люди в целом узнали о внешнем мире, в том числе и на собственном опыте, больше, чем за предыдущую сотню лет. Большинство населения относится к этим переменам весьма одобрительно, считает полезным расширение контактов.
И в то же время исследования показывают, что в населении не только сохраняются, по некоторым позициям даже усиливаются настороженность, опасения, иногда и прямо враждебность по отношению к правительствам, деловым кругам, массовой культуре западных стран. Не говоря уже о том, что продолжают действовать те стереотипы восприятия действий НАТО и самого этого блока, которые сформированы в разгар холодной войны. К этому добавляется недовольство займами, кредитами, недоверие к деятельности иностранных бизнесменов, фирм, банков, благотворительных фондов в России.
Получается парадоксальная ситуация: как будто параллельно лействуют тенденции сближения и отгораживания страны от остального мира. “Западный” образец виден простым глазом, но не пробуждает массового желания ему подражать. Разрешить видимый парадокс можно, внимательнее рассмотрев, какой смысл имеет для “нашего” человека “западный” образец.
Возьмем для простоты два варианта этого образца — потребительский и политический. Долгие времена недоступности и запретов как будто давно миновали, оставив, однако, за собой довольно устойчивое наследие — стереотипы, спсобные не только сохраняться, но и воспроизводиться. Для этого имеются серьезные основания. Информационная “витрина” европейско-американского образа жизни стала доступной еще советскому обывателю во второй половине 80-х, после падения “железного занавеса”. В начале 90-х, после падения Берлинской стены и всех перемен, за этим последовавших, нашему человеку стал доступен и “прилавок” сегодняшней мировой цивилизации с ее выбором товаров, услуг, комфорта и пр. Но никоим образом не “кухня”, не “фабрика” (я имею в виду прежде всего “социальную фабрику”, т.е. ту систему общественных отношений, которая делает возможным современный уровень производства и потребления, — в том числе и современный уровень культуры труда, запросов и пр.). Надежды на то, что с открытием двери в мир удастся без проблем сразу перенести на родную землю не только привлекательные “плоды”, но и способы их выращивания, не оправдались. Более того, именно близкое знакомство с чужим образом организации жизни показало, сколь высок “барьер”, реально отделяющий нас от современного мира. Отсюда — шок, раздражение, комплекс неполноценности, новые попытки самоизоляции. Разумеется, направляемые консервативно-патриотической идеологией, подкрепляемые кризисной ситуацией в экономике.
Примерно то же произошло и в отношении общественного мнения к “западным” по происхождению институтам и ценностям. Прямые связи (визиты, знакомство) с этими институтами — при демонстративном принятии парламентских “лейблов” — опять-таки показали масштабы разрыва между реально действующими политическими механизмами “здесь” и “там”. Сдвиги на политической сцене за последние месяцы лишь подтверждают, с какой легкостью отечественный парламентаризм превращается в административно-направляемый, начинает напоминать “демократию” советского образца.
На этой основе в первую очередь (а вовсе не на наследии славянофильских идей прошлого века) строится весь набор современных версий “особого российского пути”.
В современных условиях эта концепция более влиятельна и более значима, чем любые варианты “красного реванша”. Идеи новой великодержавности, нового изоляционизма или “нового колониализма” группируются вокруг этой оси. Рамка “самобытности” (точнее: собственной исключительности; не следует смешивать с национальными, историческими, психологическими и др. особенностями, которые имеются у всех и всегда) — самый распространенный в российском массовом и политическом сознании способ оправдания собственной косности. И в то же время — рамка восприятия “внешнего” мира как извечно и навечно “чужого”.
Недавно, в апреле 2000 г., только 15% опрошенных высказалось за то, чтобы Россия двигалась “по общему пути европейской цивилизации”, немногим более (18%) — за возвращение на советский путь, а большинство (60%) предпочло бы “свой собственный, особый путь”. Причем идею “особого пути” поодержали 65% голосовавших за Путина на президентских выборах 2000 г., 62% из поддержавших Явлинского и 45% сторонников Зюганова.
В 1994 г. 54% опрошенных соглашались, что “за годы советской власти наши люди стали другими, чем в странах Запада, и этого уже не изменить” (не соглашались 29%). А спустя шесть лет, в 2000 г. с таким мнением согласны уже 68% (против 21%).
Существенно, что после всех лет видимого сближения России с западным миром уровень массовых опасений относительно чужих не только не уменьшился, а даже вырос. В 1994 г. 42% (против 38%) верили, что Россия “всегда вызывала у других государств враждебные чувства, нам никто не желает добра”. В 2000 г. согласны с таким суждением уже 66% (против 27%)…
Общественно-политические сдвиги в стране за минувший год (с августа 1999 г.) позволяют сделать некоторые поучительные выводы о характере и пределах массовых политических настроений. Общественное мнение как будто довольно легко поворачивается от симпатий к демократии к поддержке авторитарного популизма. Этот сдвиг представляется легким потому, что он давно был подготовлен. Демократические тенденции и лозунги никогда не подкреплялись ни массовым участием в политической жизни, ни организованностью политических сил, ориентированных на демократические ценности. Процесс “властного перехода” 1999—2000 гг. показал ограниченность возможностей политического развития российского общества. Демократическая модель, “вброшенная” в массовое сознание в конце 80-х (и несомненно поддержанная им не только в столичных митингах, но во время всеобщих выборов 1989—1991 гг.) оказалась слишком сложной, а потому и “чужой” для большинства населения. После десятилетия “ельцинских” перемен и кризисов это большинство жаждет порядка и покоя — в тени “сильной руки”. При всей смутности массовых представлений о содержании желанного “порядка”, одна его черта очевидна: это порядок, наводимый “сверху”, при пассивной покорности большинства. И при отсутствии деятелей и движений, которые были бы способны предложить иной, собственно демократический образец порядка.
К концу июня 2000 г. только 14% опрошенных усматривали в развитии событий в стране после президентских выборов “становление диктатуры”. Гораздо чаще отмечают “сохранение прежних (ельцинских) порядков” (31%) или даже “развитие демократии” (23%). Но примечательно то, что мнения о полезности диктатуры для сегодняшней России делятся почти поровну: 40% “за” при 43% “против”.
Авторитарный, в том числе и авторитарно-популистский порядок всегда “проще”, примитивнее, ниже по уровню организации по сравнению демократическим. Он сводит управление к командованию, подменяет политический авторитет простым насилием (судебным, полицейским, военным). Готовность — пока, впрочем, скорее декларативная — принять подобное упрощение составляет сегодня важнейший признак ограниченности политического “потолка” человека и времени."
|
