|
"Сверхзадачу творчества я понимаю как "попытку поднять настроение себе и людям". Я все же в первую очередь писатель-сатирик. Жизнь и так довольно мрачная штука. Благодаря творчеству я восстаю из депрессии. Хочется верить, помогаю в этом благом деле и некоторым читателям", - говорит Фазиль Искандер
Недавно писателю Фазилю Искандеру вручили орден "За заслуги перед Отечеством" II степени. Это по большому счету - высшая государственная награда, которая может достаться литератору. Вряд ли кого-то это могло удивить - Искандер уже давно прижизненный классик. Уроженец Абхазии, Фазиль Искандер всю жизнь писал только по-русски, давно живет в Москве, редко бывает на Кавказе. Но достойная человеческая репутация и высочайшее творческое реноме не позволили Искандеру сложить с себя полномочия "ума, чести и совести" абхазского народа. Особенно сегодня, когда республика переживает не лучшие времена.
- Фазиль Абдулович, вряд ли кто поверит, что ваше имя не пытались использовать на недавних абхазских выборах.
- Пытались. Но я резко отказался.
- Почему? Ведь было время, вы даже в депутатах СССР заседали.
- Да-да, на Первом съезде 89-го года я представлял Абхазию. И как раз тот съезд мне понравился, были слышны яркие выступления. Только вот, к сожалению, во властных структурах практически никто из его участников так и не оказался. Больше мне депутатство не предлагали, и слава богу. Политика - это нечто совершенно от меня далекое. Не в моей натуре быть с толпой, пускай даже доброжелательно настроенной. Мне вообще кажется, что любая идея может плодотворно развиваться только между двумя-тремя, максимум четырьмя собеседниками. Чем больше людей, тем поверхностнее разговор. Предел поверхностности - толпа и умение находить с ней общий язык...
- Выходит, забыто гордое рылеевское "я не поэт, а гражданин"?
- Я думаю, тут очень многое зависит от темперамента, от желания вникать во все тонкости выборов и каких-то других общественных дел. Думаю, способных на это писателей сегодня действительно очень мало. Или совсем нет.
- Даже если писатель - автор "Сандро из Чегема", а выборы - абхазские?
- ДаЙ Я слежу, конечно, за происходящим. По телевизору. Незадолго до выборов даже написал им письмо. Чтобы постарались избежать любого скандала на радость всяким недругам.
- Им - это кому?
- Абхазским правителям. Никого конкретно я не называл. Просто я считал важным, чтобы выборы прошли аккуратно, без скандалов, без всяких сложностей и, конечно, в рамках закона. К сожалению, страсти победили.
- И все-таки вы за кого - за Хаджимбу или Багапша?
- Я считаю, что оба они - патриоты. Как Абхазии, так и России. А то, что случилось, - следствие самой страсти их и их команд быть во главе, получить власть.
- На ваш взгляд, эти страсти исключительно абхазские или общие наши, постсоветские?
- Мне кажется, общие. К сожалению, таким образом проявляет себя некоторая нравственная расшатанность людской психики. Благодаря многим явлениям современной, можно сказать, послереволюционной жизни люди понимают избыток свободы как возможность самоуправства. Лично я считал бы правильным менее стремительный переход к этой нашей новой формации. Однако не получилось. И теперь необходимо очерчивать хоть какие-нибудь берега.
- Президент Грузии Михаил Саакашвили наверняка с вами согласится.
- На мой взгляд, он не с того начинает. Ему следует в первую очередь заботиться о повышении уровня жизни своего народа. А он думает о собирании грузинских земель. При этом Саакашвили то ли умалчивает, то ли действительно не знает, что Абхазия и Грузия далеко не всегда составляли единое государство. Абхазия была присоединена к Грузии в Х веке, и вместе они просуществовали несколько веков. А потом разошлись. В 1801 году Восточная Грузия присоединилась к России. Абхазия сделала то же спустя девять лет. Но она никогда не входила в Грузию, это все выдумки Сталина и Берии. Причем выдумки далеко не невинные, ведь они повлекли за собой чудовищный всплеск национализма. В 1945 году все абхазские школы закрыли. Вы представляете, что это значило? Если в городе, например, можно было поступить хотя бы в русскую школу, что все и делали, то в деревне ребенок был просто вынужден обучаться по-грузински, на совершенно незнакомом ему языке. К счастью, такое извращение продолжалось недолго. Но даже после смерти Сталина и расстрела Берии, когда крайности национализма были отторгнуты самим государством, память о них сохранилась. Что мы, собственно, сегодня и наблюдаем. Только не надо забывать, что власть над Абхазией уже пытались захватить, например тот же Шеварднадзе. И закончилась эта попытка не только трагедией абхазского народа, но и величайшим позором грузинской армии.
Владимир Путин вручает писателю орден "За заслуги перед отечеством" II степени
(Фото: Сергей Жуков/ИТАР-ТАСС)
- Слова не россиянина - абхазца.
- Я бы сказал так: в общечеловеческом плане национальное чувство в моей душе не возникает. А в этическом - я все же чувствую себя абхазцем.
- Что вы понимаете под "этикой"?
- Знания о том, что прилично, а что неприлично. Навыки человеческого общения со старшим или с младшим. Эти градации очень поддерживаются в абхазском обществе, особенно выражены они в застолье, в отношении к гостю, хозяевам. Так что в известной мере я ощущаю себя патриархальным. Главное свойство патриархального общества - при всех его предрассудках, а иногда и жестокостях - приоритет человеческой личности, личного стыда, ответственности за свое поведение. В Абхазии еще пятьдесят лет назад высшим наказанием для человека было изгнание его из рода: живи где хочешь, а наши праздники и траурные сборища тебя больше не касаются. Бывало, человек умирал от тоски. Тогда как европейцу подобное наказание могло бы показаться смешным: движение цивилизации нивелирует личную ответственность, обезличивает этику. По телефону всегда соврать легче, чем в глаза. По Интернету ограбить проще, чем влезть в карман в трамвае. Этическая сторона дела заслоняется сложностью и интересом технического исполнения.
- За последние годы отношение к вам в Абхазии изменилось?
- Во время своей последней туда поездки я заметил, что мнение начальства по отношению ко мне поменялось резко к лучшему. При советской власти последние начальники достаточно неплохо ко мне относились, но была какая-то настороженность внутренняя. Подозрение в возможности нового "Созвездия Козлотура". Ведь первая рецензия на эту повесть была напечатана именно в Абхазии. И она называлась "Вопреки правде жизни".
- Прототипы обиделись?
- Да, некоторые опознали себя в выведененных мною образах, хотя я писал в завуалированной форме. Но типы были настолько характерны, что их все равно узнавали. Обижать людей мне всегда было неприятно. Потому я и в литературных скандалах не участвовал, и ругательные рецензии - не мой жанр. Никогда не буду с пеной у рта защищать даже высокие идеалы.
- Нравственность, гуманизм, просвещение? Когда речь заходит о Беслане, защищать, кажется, все же приходится?
- Безусловно. Честно говоря, на все происходящее я гляжу с большой опаской. Думаю, с одной стороны, наших неустойчивых исламистов в какой-то степени подхлестывает мировая ситуация. И они совершают слишком вольные, доходящие до безумия поступки. Некоторая духовная связь, видимо, существует. Или, иначе говоря, пример агрессивного поведения. Хотя, мне кажется, у нас слишком преувеличивают связь материальную.
- А мир? Сошел с ума?
- Мы не можем определить причины происходящего. Видимо, таким чудовищным образом проявляются какие-то признаки старения общества и, собственно, необходимости его обновления. Ну а в том, что главным террористом стал все-таки магометанский мир, на мой взгляд, виновата зависть. Телевизоры есть везде, а Восток все-таки преимущественно полуголодный, и знание о лучшей жизни вызывает злобу и ярость. Это используется политиками и поощряется деньгами. Но мне кажется, что цивилизованный мир все-таки не допустит страшной войны севера и юга.
- Вам кажется, что "цивилизованность" до сих пор положительная характеристика?
- Нет, конечно, и давно. Еще Толстой выступал против цивилизации, а ему отвечали: что за безумие? Электрическая лампочка - это же прекрасно! Но Толстой понимал, что цивилизация не остановится на электрической лампочке. Главная трагедия самой цивилизации в том, что она опередила культуру. Ведь важно, чтобы именно культура тянула за собой какое-то развитие в тех дозах, в которых цивилизация не вредна человечеству, а помогает ему. А сегодня цивилизация делает, что хочет. То есть то, что легче продается и приносит доход. И боюсь, что в будущем положение только ухудшится. Потому сегодня, на мой взгляд, необходимо восстановить культуру в своих правах. А значит - просвещать, просвещать и просвещать.
- Но просвещать - значит насаждать свои представления о жизни?
- Гуманные представления. Просвещение - это и есть распространение гуманности. Все человечество понимает его одинаково. Не случайно в основе всех религий лежит заповедь "не убий". Другое дело, что религии искажаются, как, скажем, в Средние века искажалось христианство, а сейчас - мусульманство. Необходимо объяснять, что помимо грубой силы существуют гораздо более тонкие и благородные средства. Гораздо более высокие ценности, чем чувство страха ближнего.
- По всему выходит, что вновь наше "время трудновато для пера"?
- Оно вообще не расположено к литературному творчеству. Советское время, при всех его минусах, создало достаточно ясный и яркий образ того, что необходимо было преодолевать, - образ несвободы. Настоящая читающая публика ждала так или иначе прикрытой, но правды о формах несвободы и попытках ее преодоления. В сегодняшнее хаотичное время писателю трудно разобраться в том, что главное, а что второстепенное. Сам настрой общества, нацеленного на практическое приспособление к новым условиям, создает малоприятный для литературы фон. Писатель интуитивно чувствует, что от него мало кто ждет действительно важного, необходимого. Поэтому, кстати, сегодня так бурно развивается развлекательная, достаточно поверхностная литература. Сам читатель чувствует ей цену, но тем не менее лузгает ее как семечки.
- На себе вы это ощущаете?
- Да нет, все, что хотел, я сегодня издал. Тем более что в последнее время я не пишу прозы. Все больше стихи.
- Идете по тропе Гете? Начали со стихов, к ним и вернулись?
- Я действительно до 30 лет, не считая какого-то журналистского опыта, писал исключительно стихи. И был уверен, что поэзия - высшая форма искусства. Но когда после огромного перерыва вновь разрешили издавать Бабеля, прочел его "Конармию" и убедился, что и владея прозаической формой можно оставаться поэтом. Кроме того, мое человеческое мировоззрение сформировал Лев Толстой, а он говорил, что писать стихи - все равно что пахать и танцевать одновременно. Посредством стихов легче враз обнять всю тему. Проза требует гораздо более тщательной работы и работы. Сегодня проза у меня действительно почему-то не идет. Мне все-таки 75 лет. Многое о том, что происходило на этом свете, я забыл. А о том, что происходит на том свете, по-прежнему не догадываюсь.
- Марлен Хуциев последние годы говорит, что в окружающей его современности просто нет подходящих для кино тем. Вы считаете, это верно и по отношению к прозе?
- Я думаю, он не видит тем по той же причине, что и я. Мешает не мелкотемье, а отсутствие вдохновения. Наличие его я чувствую даже физически - это какой-то гул в голове. Сегодня гул ушел. Стихи в высшем смысле требуют этого самого гула. Но существует некоторый тип стихов, который опирается просто на мысль, в них выплываешь в большей степени за счет опыта и мастерства. Такие стихи мне сейчас проще писать. Хотя, надеюсь, это временное состояние. Придет вдохновение, и я напишу что-то и в прозе.
- Может, пока перейти на столь популярный сегодня у публики жанр, как мемуары? Тем более что уж что-что, а дружить вы умеете, ведь именно вам Окуджава посвятил стихотворение о том, как важно с талантом для дружбы родиться.
- Действительно достойная мемуарная литература - прежде всего возможность заглянуть в душу человека. В ней ищут чистого проявления жизни. В этом смысле самая гениальная книга мемуаров - "Былое и думы". А наше сегодняшнее повальное стремление писать мемуары, на мой взгляд, следствие чудовищного тщеславия. Да еще многие, видимо, из-за собственной страсти позволяют себе писать о том, о чем не принято говорить. А я уверен, что табу необходимо, причем не только на сегодня или завтра - навсегда. Без него невозможно какое-то чистоплотное отношение к жизни.
- Под табу вы подразумеваете внутреннюю цензуру?
- Табу - это табу. Лучше всех его пределы определило Евангелие. Надо, конечно, говорить правду, но знать, где остановиться.
- А если внутреннего запрета не существует, вновь вводить цензуру?
- Зачем цензуру? Для этого нужен суд. Если издательство и писатель решились на какие-то похабства, их должен наказать суд. Заплатят тысяч десять долларов и на всю жизнь запомнят, что привлекать читателя такими неприличными сценами просто опасно и невыгодно.
- Ну да, а потом засудят и Юза Алешковского, который, на ваш же взгляд, пользуясь матерными словами, выражает свои чувства.
- Ну все мы знаем, что бывают исключения. Такой талантливый человек, как Барков, был почище всякого Алешковского. А в литературе остался. Нельзя вываливать на бумагу все подряд. Должно быть ощущение приличия. Как ни по-мещански это звучит. Но я уверен, что все то, что не приемлют люди просвещенные, гуманные и свободные, не принимается ими не по каким-то злым или ханжеским чувствам, а из-за ответственности перед людьми.
- А вы сами - свободный человек?
- Я всегда чувствовал себя довольно свободным. Возможно, оттого, что моя писательская манера всегда позволяла найти возможности говорить о том, о чем нельзя. За счет какого-то стилистического уточнения.
- Однажды вы написали: "Присядь же на обломки жизни / И напиши еще хоть раз / Для неулыбчивой отчизны / Юмористический рассказ". Неужели все так просто?
- Сверхзадачу творчества я понимаю как "попытку поднять настроение себе и людям". Я все же в первую очередь писатель-сатирик, и в этих словах есть элемент игры. Но есть и серьез. Жизнь и так довольно мрачная штука. Да и сам я частенько впадаю в депрессивное состояние. Благодаря творчеству я восстаю из депрессии. Хочется верить, помогаю в этом благом деле и некоторым читателям.
|
