|
Профессионализм, самоотверженность, героизм тех, кто вырывал одного за другим детей и взрослых из плена бандитов; кто стремительно предотвратил почти стопроцентную неизбежность взрыва Театрального центра на Дубровке; кто дни и ночи после штурма спасал жизни вчерашних заложников в столичных больницах, на этот раз обеспечили победу. Основания для гордости за то, что такие люди не перевелись и в нынешней многострадальной России, есть. Радости — нет. Ибо, как заметил Марк Розовский, в нашем языке слово «победа» — на две трети это «беда». Впрочем, подсчеты долей, когда речь идет о гибели людей, неуместны.
Что другого выхода, кроме применения спецсредств, не было, звучит убедительно. Иначе… Каждый понимает, что было бы иначе. Но нельзя ли было и при осуществленном варианте обойтись без такого количества жертв? Зарубежные издания наперебой повторяют: если бы врачам сообщили, что за газ применялся при штурме, смертей было бы гораздо меньше. Немецкий токсиколог Томас Цилькер, лечащий заложников из ФРГ, утверждает, что разгадал тайну наших секретных служб, знает, что это за газ, — он может быть очень опасен, если точно не рассчитать его дозировку. В Москве, по его утверждению, большинство из погибших заложников умерли от удушья, острой дыхательной недостаточности.
Человек, с мнением которого я хочу познакомить читателя, формулы примененного спецсредства не знает, к подготовке операции отношения не имел. Но, являясь завкафедрой анестезиологии и реаниматологии Росссийской медицинской академии последипломного образования, судит об этой проблеме трезво, профессионально, с пониманием всей серьезности преподнесенного нам всем страшного урока.
Мой собеседник — Игорь МОЛЧАНОВ
— Игорь Владимирович! Понятно: примененный при штурме газ — секретное средство спецслужб. Обнародовать его формулу — лучший подарок для террористов. Но, с другой стороны, не зная этой формулы, врачам приходится действовать вслепую, на ощупь. Невозможно, не зная формулу яда, найти противоядие…
— Но это не яд. Не ОВ. И не нервно-паралитический газ. Помочь людям можно (что и делалось), и не зная формулы спецсредства. Речь идет о так называемой симптоматической терапии, «терапии наугад», когда лечат имеющиеся проявления болезни или поражения, а не саму причину. Как я понимаю, в данном случае предполагалось, что одним из действующих начал может быть наркотическое средство. Тогда введение препарата налоксона было бы просто чудодейственным. Этого не произошло. Видимо, начало было другим.
— И налоксон оказался бесполезным?
— Понимаете, если газ содержал препарат, который в обывательском смысле был наркотиком, хотя правильнее называть его опиоидом, то под воздействием налоксона человек пробуждается мгновенно. Но если наступает остановка дыхания, налоксон не работает. Это исключено. Там другие законы. Для этого надо быть грамотным анестезиологом, чтобы знать, что происходит. Так что применение налоксона на самом первом этапе не было противопоказанным, но и не было решающим. Он мог помочь, если у пострадавшего сохранялось собственное дыхание и если в газе были препараты опиоидного типа. А были они там или нет, мы не знаем.
В принципе же было ясно: примененный газ несмертелен.
— Он действовал как наркоз?
— Внешне похоже. Но задачи при этом совершенно разные. Это средство для спецопераций. Некорректно сопоставлять его со средствами для наркоза. Тут задача: «вырубить», говоря языком спецподразделений, временно «отключить» человека. Одно дело — операция на уничтожение, совсем другое — на захват. Здесь было явно второе. А то, что боевиков после поражения газом уничтожали, вызвано опасностью взрывов. В ином случае их бы просто пленили.
— Как вы оцениваете требование рассекретить формулу примененного спецсредства, что облегчит лечение пострадавших, спасет жизни тех из них, кто находится в критическом состоянии?
— Думаю, поезд уже ушел. Препарат — мгновенного действия. Точное знание формулы, того, что это был за газ, могло иметь смысл лишь в первое время после его воздействия. Более отдаленные последствия оказались вполне предсказуемыми, общего типа. Хотя мы и видим, как не спешат медики выписывать пострадавших, стремясь обезопасить их от всяких неожиданностей, связанных не столько с засекреченной формулой газа, сколько с многофакторным воздействием всего проиcшедшего на физическое и психическое состояние людей.
Уже постфактум, по тому, какая была клиническая картина, по тому, как шло засыпание — по глубине и длительности сна, по тому, как пораженные выходили из «отключки», с достаточной долей вероятности можно предсказать, с чем мы имели дело, какого характера был препарат. Любой толковый анестезиолог с точностью до 80 процентов определит, к какой группе относится этот препарат, каков характер его действия и каких последствий надо ждать.
— В зале были измотанные 55 стрессовыми часами люди, многие с хроническими заболеваниями, что потом очевидно сказалось на количестве летальных исходов. Учитывали ли этот фактор, когда принимали решение о «газовой атаке»? Или его невозможно было учесть, и из двух зол выбрали меньшее?
— Ну а как вы сами думаете? Какой другой выход могли бы предложить? Конечно же, и стресс, и болезни сказались на общем числе жертв. И все же решающим фактором при этом была неравномерная концентрация газа по залу. Те, кто был ближе к местам его подачи, пострадали больше, независимо от того, в какой степени они были истощены.
Тот факт, что заложники не ели и не пили перед «газовой атакой», сыграл даже свою «положительную» роль — был минимальным риск попадания содержимого желудка в дыхательные пути при потере сознания.
— В телепрограмме «Дата» вам задали вопрос: судьба жизни и смерти заложников после газового усыпления решалась в первые полчаса; почему же к ним, к каждому, не подключили сразу 750 врачей?
— Какие врачи! Врачи-то свое дело делали, как надо. У нас для начала всех людей следует обучать элементарным приемам первой помощи, сердечно-легочной реанимации! Знание всего этого не только спасателями МЧС, но и любым милиционером, гаишником, любым гражданином — вот что в стране надо поднимать, поднимать и поднимать.
— В данном конкретном случае эти знания проявились слабо?
— Вы много от меня хотите. Спросите это у тех, кто обладает полной информацией. Ведь важно не только то, была ли какая-либо информация о газе, но и своевременно ли она была предоставлена всем, кому следует.
Что касается вопроса о 750 врачах, чтобы на него ответить, надо было знать, что будет 750 пострадавших. Знали об этом или нет, мне неведомо. Спецназ должен был знать. Впрочем, думаю, сами бойцы знали лишь то, как сработает газ и что от него ждать. Но если бы о применении спецсредств заранее знали 750 врачей, где гарантия, что информация не дошла бы и до террористов? Боюсь, что тогда взрыв был бы неминуем. Хотя была и реальная возможность подтянуть ко входу в Театральный центр 250—300 обученных медработников в течение 5—7 минут.
Впрочем, история, как известно, не терпит сослагательного наклонения. И гадать на кофейной гуще в данном конкретном случае не только непродуктивно, но даже безнравственно. Ибо такое гадание порождает у родных и у тех, кто остался в живых, иллюзию, будто не все возможное и даже невозможное было сделано для спасения погибших. Вот, мол, если бы….
Другое дело, тут есть из чего извлекать суровые уроки на будущее. Одновременно усыпить такое количество людей — ситуация, которая требовала исключительных решений и исключительных подходов. Спецслужбы во всем мире будут изучать ее если не как эталонную, то, во всяком случае, как эксклюзивную. А уж для военных медиков тем более эксклюзив. Для медиков же гражданских — это задача очень сложная.
Один из уроков, который явно напрашивается: главенствующую роль в первичной медицинской помощи во время катастроф и антитеррористических операций надо отдавать не гражданским, а специально подготовленным военным врачам, действующим в составе спецподразделений и спасателей МЧС. Медицина катастроф — если не медицина будущего, то уж начала XXI века определенно.
Цивильное, мирное мышление рассматривает любого пациента как отдельную личность, единично, с ее отдельными «эксклюзивными» болезнями. Но ведь совсем иное дело, когда перед вами 750 пострадавших, по сути, фронтовая обстановка, идут военные действия, а спасать людей надо немедленно. Военная медицина, медицина катастроф имеет дело с законами больших чисел, с неизвестными поражающими факторами, неизвестным объемом поражений. Это совершенно другая биология, психология, технология. Мгновенное одновременное поражение больших масс людей.
И тут нет уже нашей мирной медицины, где один врач занимается ухом, а другой — большим пальцем левой ноги. Тут все другое. Тут даже не столько медицина, сколько организация. Вопросы жизни и смерти решаются тут на переднем крае. И туда же должны быть выдвинуты силы, спасающие жизнь. Впрочем, навыками по оказанию полноценной медицинской помощи должны в совершенстве овладевать и сами военные, спецназовцы, эмчеэсовцы.
Надо трезво понимать, какое взрывоопасное время переживают сегодня и мир, и Россия. А ведь наша служба катастроф, служба МЧС только-только начинают по-серьезному развиваться. Она еще только родилась, только пошла в рост. Ей расти и расти. И нам всем, в смысле нашей личной и национальной безопасности, еще расти и расти.
В заключение скажу: мы стали свидетелями уникальной, исключительной антитеррористической операции, которая, безусловно, требует нескоропалительного, вдумчивого, научного анализа. Требует выводов. Требует действий. Пока же, к сожалению, очень многие суждения «по следам» носят характер абсолютных домыслов.
|
