С подачи сенатора Слуцкера журналиста Лурье посадили на 8 лет
"В семье журналиста Олега Лурье – большое горе. Судья Тверского суда Москвы приговорил журналиста к 8 годам заключения. Суд посчитал убедительными доводы обвинения и признал Олега виновным в мошенничестве (ст.159 УК) и вымогательстве (ст.163 УК) денег у сенатора Владимира Слуцкера и его супруги Ольги Слуцкер. Кроме того, не бедное семейство Слуцкеров сможет получить в качестве компенсации 200 тысяч рублей. Адвокат супругов Сергей Березовский, выразил удовлетворение, как он выразился, «этим суровым, но, тем не менее, справедливым приговором».
К журналисту Лурье в профессиональной среде относились по-разному, но столь жесткий приговор явно зашкаливает за все нормы «справедливости». Адвокат Лурье в ходе процесса указала на множество нестыковок в доказательной логике следствия и прокуратуры, но… мечта четы Слуцкера сбылась в лучшем виде – журналиста отправили на нары. Теперь вся надежда на кассацию, возможно, другой судья иначе посмотрит на все несуразности приговора.
И, действительно, складывается впечатление, что сенатор от Чувашии насмотрелся в свое время индийского кино типа «Месть и Закон», забыв, что «мстительность» не самое лучшее человеческое качество, а «закон» так же может повернуться «спиной» и к нему, со всеми его бизнес-интересами. Так что Слуцкер явно достоин цитаты из еще одного фильма «Бег», снятого по книге Булгакова. Помните эту великую фразу генерала Григория Лукьяновича Чарноты: «А ты азартен, Парамоша!».
Из досье FLB:
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ОЛЕГА ЛУРЬЕ НА СУДЕ ПЕРЕД ВЫНЕСЕНИЕМ ПРИГОВОРА:
«- Не буду сейчас говорить об всевозможных нарушениях, об отсутствии доказательств, о недоказанности нанесения морального ущерба, несоответствии требуемого наказания моим реальным деяниям. Я все изложил в прениях, приложенных вами к материалам дела. Решать вам, Ваша честь. Я хочу сказать только о первом эпизоде обвинения. А точнее - о семи годах строго режима, которое потребовало обвинение по первому эпизоду. И равносильных для меня смертной казни или пожизненному заключению. На этом фоне все остальное вторично.
Самое страшное для меня то, что эти семь лет строго режима грозят мне за деяния, которые я не совершал. Меня обвиняют в «особо тяжком преступлении». При этом, обвинение строится только на показаниях одного потерпевшего, и одного свидетеля, подчиненного потерпевшего, заинтересованных в исходе дела. Эти показания опровергнуты показаниями трех независимых свидетелей, один из которых присутствовал при встрече, а двое других являются редакторами Интернет сайтов, где опубликованы статьи, нанесшие моральный вред потерпевшему. Сами же потерпевшие получали всю информацию только от своего непосредственного подчиненного. Нет никаких объективных доказательств, подтверждающих слова потерпевшего, ни аудио, ни видеозаписей, ни экспертиз, ни каких-нибудь результатов оперативно - розыскных мероприятий. Нет ничего. И за это «ничего» обвинение попросило для меня семь лет строгого режима.
Я не хочу, и не буду говорить сейчас о тех репрессиях, которые применялись ко мне следствием. О тех физических и моральных пытках в СИЗО, которые осуществлялись по прямому указанию следствия с целью получения от меня признания хоть в чем-нибудь. Не знаю, откуда у меня взялись силы выдержать, и не оговорить себя.
Ваша честь! Вернусь в сегодняшний день и задам риторический вопрос: вы когда-нибудь чувствовали, что у вас отбирают жизнь? Я надеюсь, что нет, потому что это очень страшно. У меня судьба пыталась отобрать жизнь трижды. Летом 2001 года, когда я потерял самого любимого на свете человека. Потом в 2002 году, когда после публикации статьи о махинациях в «Бэнк оф Нью Йорк» на меня было совершено покушение, и только благодаря гению российских врачей я остался жив, вернувшись с того света. В третий раз у меня была отобрана жизнь 26 января 2008 года, когда я оказался в тюрьме. В моей жизни наступила самая длинная ночь, которая тянется до сих пор. Триста восемьдесят шесть дней медленной пытки. Это очень напоминает смертную казнь с отсрочкой приговора. Спасает от добровольного ухода из жизни одно: по ночам снится дочь. Пока я сижу в тюрьме, ей исполнилось семь лет. Без меня она пошла в первый класс. Пока я сижу в тюрьме, дочка живет то с безработной мамой, которая, как мне это неприятно, в свое время отказалась от нее, то с бабушкой, которой уже восьмой десяток лет. А до тюрьмы мы с младшей и старшей дочерьми жили вместе, так как после развода с их мамой дочери по решению суда были оставлены со мной.
Старшая дочь уже почти взрослая, и все понимает. А младшая вот уже второй год ждет меня. Она упрямая, и ежедневно ставит в календаре черточку. Зачеркивает очередной день, прожитый без папы, и приближающей ее к тому счастливому дню, когда папа вернется домой. Она мечтает о том, что папа придет, обнимет ее, и мы пойдем с ней в наш любимый парк, где раньше мы всегда гуляли вдвоем, разговаривая обо всем на свете. Вот уже второй год на предложения старшей сестры, мамы, бабушки пойти в тот самый папин парк. Маленькая Алиса отвечает отказом со слезами. «Этот парк наш с папой», говорит она, «…мой папа вот-вот вернется, и мы пойдем с ним в этот парк». Она каждый день ждет, что откроется дверь, и войдет папа.
Ваша честь, я никогда, ни на кого не поднимал руку. Не брал чужого, старался никому не причинять душевной боли, не вынашивал преступных планов, не сколачивал банд, не грабил, не стрелял. Может быть, без умысла, я что-нибудь и нарушил. Но у меня не было цели совершить какое-либо преступление. Тем более - «тяжкое», и «особо тяжкое». Ваша честь! Разрешите мне с моей семилетней дочкой, ближе которой у меня нет никого на свете, пойти в наш с ней сад. Там сейчас, наверное, тихо лежит снег. А дочка, я думаю, сейчас стоит у окна и на запотевшем стекле пишет слово «папа». И ей наверняка сказали, что именно сегодня, незнакомая ей женщина, которые взрослые называют непонятным для нее словом «судья», будет решать мою и ее судьбу. Ведь наши судьбы неразделимы. Мы с ней - одно целое. Ваша честь! Не отбирайте у меня и у мое дочки наш парк, нашу жизнь. Мое счастье - растить ее. И ее счастье - быть рядом с отцом.
Год разлуки с детьми, с близкими - это страшно. Страшно для моих дочерей, моей мамы, близких, и конечно же, для меня. И эта боль, поверьте, искупила мою вину, если она и была, в многократном размере. Ваша честь! У меня нет ни дворцов, ни лимузинов, нет и никогда не было никаких акций, счетов в банках, роскошных квартир, престижных офисов. Я всегда жил на зарплату журналиста, гонорары за творческую деятельность, отчисления за издание книг. И нам с дочками этого вполне хватало. Я даже мог на эти доходы содержать семидесятилетнюю маму. У меня нет никакой серьезной собственности, кроме автомобиля, купленного в кредит, который был арестован банком, как только меня посадили в тюрьму. Я написал и выпустил в свет несколько книг. Сейчас готов к печати мой новый сборник поэзии. Мной написаны сотни статей, очерков, рассказов, стихотворений и текстов для песен. Но, как говорил поэт, мне и рубля не накопили строчки. Странно получается, Ваша честь! Страшный, особо опасный преступник, вымогатель, гроза сенаторов - миллионеров, крестный отец мафии, скрывающийся под маской обычного журналиста Олега Лурье. Оказывается, он живет в маленькой муниципальной квартирке с двумя дочерьми на окраине Кузьминок. Ездит на машине, взятой в кредит. И существует, в основном, за счет собственного творчества, публикуя статьи, рецензии, издавая сборники публицистики и поэзии.
Тем более удивительно, что следствие и сторона обвинения зачем-то пытаются представить меня страшным, особо опасным преступником, который разными невероятно хитроумными способами вымогает у сенатора - миллионера и хозяйки гигантской сети фитнес клубов какие-то мифические десятки тысяч долларов, при этом нанося им с завидной регулярностью «непоправимый» и «неисчислимый» моральный ущерб. И поэтому, как считает следствие, меня нужно изолировать навсегда от окружающего мира. Ваша честь! Я, как и все присутствующие в этом зале, понимаю, что вся эта страшная для меня ситуация является показательным наказанием родственников первого попавшегося под руку журналиста. Дабы другим было неповадно даже подумать о каких-либо публикациях, затрагивающих влиятельных персон. И самих влиятельных и особо важных персон я тоже понимаю. Нападение - это тоже способ защиты от того, что иногда творят мои коллеги - журналисты. Но ведь в данной ситуации, лично я не имею никакого отношения к тем самым статьям о потерпевших, что подтверждено на суде свидетелями и самими материалами дела. Обвинением не доказан факт вымогательства, и то, что моральный ущерб потерпевшим нанес именно я. Информированные люди, включая следователей, на протяжении двух лет мне не раз говорили, что при такой высокой степени влиятельности, которой обладают потерпевшие, ни один суд не будет выяснять, виновен я, или нет, скопировав в приговоре текст обвинения. И все события, якобы, уже предрешены и согласованы на самом верху.
Ваша честь, я не верю в это. И - не хочу верить. Иначе, теряется смысл жить в этой стране. Становятся пустым звуком такие светлые слова, как надежда на счастье, любовь, вера в завтра, мечта о будущем. Неужели ничего этого больше нет?
Ваша честь! Не отбирайте надежду. Не отбирайте смысл моей жизни. Не отбирайте саму жизнь, так как дальнейшее нахождение в неволе, расставание с детьми, невозможность лечения для меня равнозначны смерти. Конечно, мне бы сейчас, как другой кто-то поступил, уйти в глухую оборону, изображать из себя жертву власти, громко кричать о беспределе обвинения, судов, коррумпированных силовиках, связях сенаторов и олигархов…. Привлекать к этой истерике правозащитников, в итоге дойти до Страсбурга. И, вполне вероятно, таким образом выжить, обрести свободу. Но я не умею лгать. В первую очередь, не умею лгать себе. Я отлично понимаю, что те же потерпевшие в данном случае стали жертвой обычной дезинформации и стечения обстоятельств. А я стал жертвой обезличенной следственной машины, чье «безотходное производство» затянуло в свои шестеренки, страшные шестеренки, сломавшие жизнь мне и всем моим близким. Ваша честь, поверьте, год в следственном изоляторе, где для меня создавались особо бесчеловечные условия, искупили любой моральный вред потерпевших. И уже не важно, доказано, или нет, наличие этого самого «морального вреда».
И еще хочу сказать о том, к чему я пришел за долгие 385 дней и ночей на ледяных нарах, в карцерах, спецблоках и камерах для больных туберкулезом и гепатитом. Ваша честь, я ухожу из профессии журналиста - расследователя, каковым бы ни было ваше решение. Буду заниматься литературой, благо у нас в стране пока еще читают люди. Я ухожу, чтобы впредь никто бы не смог поставить мне в вину эксплуатацию возможностей этой профессии. И нанесения кому бы то ни было морального вреда.
Ваша честь! Я прошу вас только о справедливости и милосердии. О справедливости и милосердии не только ко мне, а в первую очередь, к тем людям, и маленьким в том числе, которые любят меня и ждут. Которые сейчас, с замиранием сердца, ожидают вашего решения наших судеб. И верят вам. Я знаю, что милосердие есть в каждой душе. Прошу вас, когда будете принимать решение, достаньте милосердие из своей души. И пусть оно вынесет приговор вместе с вами.»"