Печать
Агентство Федеральных Расследований (www.FLB.ru)

Хроника трех ночей в "Норд-осте".

"Чтобы испугать десять тысяч- достаточно убить одного" (Мудрость китайских императоров). "…и никакому террористу его не выключить вовек!" (А.Иващенко, Г.Васильев, авторы "Норд–Оста" (из "Вечного думателя") ) "Делай то, что должен, и пусть будет то, что будет" (Рыцарский девиз)
"После первого акта, когда Саня Григорьев пропел свою арию, А. подумала, что это конец спектакля и собралась домой, но я сказал, что будет еще вторая часть. Даже в страшном сне нельзя было представить, что второй "акт" затянется на 57 часов, в течение которых я буду осуждать себя за то, что мы с А. не ушли после первой части.

Захват. Первые часы.

Вторая часть мюзикла началась ровно в девять вечера. На сцене отплясывали чечетку летчики. В пять минут десятого слева (все указания слева – справа – со стороны зала) вышел человек в камуфляже, черной маске и с АК на плече. "Классический" террорист – именно так их и изображают в фильмах. Не говоря ни слова, он дал очередь в потолок над сценой, а потом – по декорации. Разбилось несколько лампочек, осколки полетели вниз, но музыканты продолжали играть, а артисты – отплясывать. Справа, в проходе, появилось еще несколько террористов. Боевик на сцене схватил крайнего артиста, потащил его к краю сцены и столкнул в проход. Другие бандиты что-то кричали в оркестровую яму, раздалось еще несколько выстрелов, и, наконец, музыка стихла, а артисты под прицелом бандитов покинули сцену.

Зал воспринял первые выстрелы визгом и хохотом, как не очень удачную шутку – выстрелы были громкие и "раздражали", но зато всем было интересно, что же будет дальше – в то, что это теракт, сначала, похоже, не поверил всерьез никто. Постепенно террористов становилось все больше, появились девушки в черном, с закрытыми паранджой лицами. Поясов с взрывчаткой, кажется, на них еще не было – они одели их позже. Первая фраза, которую я разобрал, была – "Вы не понимаете, что происходит. В Чечне война идет, вы знаете об этом?" Потом они потребовали, чтобы все подняли руки за голову.

Мысль о том, что это не шутка, возникла у меня сразу же как только заглохла музыка. Почувствовал, как сердце забилось раза в два чаще. Но уже через секунду успокоился – "этого не может быть! Шутка! Очень глупая, но шутка!" Когда прозвучало требование "Руки за голову!" почти не кто не послушался, кто – то громко крикнул – "А за чью?", раздался смех. Но тут бандит, шедший по проходу между балконом и бельэтажем ударил нагой, а потом прикладом парня, который то –ли что-то ему сказал, то ли попытался встать. Вид крови, хлынувший из виска, убедил меня в худшем, но на этот раз мысль о захвате была почти будничная, не страшная.

Все это время я о чем – то переговаривался с А. , кажется, мы высказывали вслух свои соображения – шутка ли это. Увидев кровь, я сказал – "Это серьезно!" Она была на удивление спокойна. Боевики потребовали, чтобы все кидали в проход вещи и мобильники. Народ стал передавать сумки, телефоны почти все прятали. Я передал зонт, А. была без вещей. Некоторые вещи не передавали, а кидали, больно задевая сидящих перед проходом.

В первые же минуты боевики отпустили всех кавказцев, сказав – "Вы нам братья, мы с вами не воюем". Причем это касалось даже православных грузин. Выпускали по документам, а тех, у кого их не было, "по лицу". Всего – человек тридцать. Несколько кавказцев осталось, так как они пришли вместе с русскими и не хотели их оставлять. Но таких было очень мало. Других иностранцев отсадили в партер, правда они и так почти все там сидели. Украинцев и белорусов, а также таджиков (которых все равно в зале не было) это не касалось. Правда, один украинец стал доказывать, что он иностранец, попросил у боевика сотовый, долго дозванивался до своего посольства, но так ничего и не добился.

Чуть позже на балкон пересадили детей – в основном - артистов мюзикла. На первый ряд бельэтажа посадили школьников – класс седьмой – восьмой. Очень запомнилась их учительница, долго спорившая с боевиками, настаивавшая на том, чтобы класс не рассаживали, а её оставили с детьми. Она держалась очень храбро.

Часть боевиков была в масках, другие – без них. Я сказал А. чтобы она запоминала лица, но она ответила, что навряд ли получиться. Еще раз подчеркну – она держалась очень спокойно.

Помню, в первые минуты она спросила меня, чего же на самом деле хотят захватчики. К этому времени террористы уже выдвинули свои требования, и я ответил, что хотят они вывода войск. А. сказала – "Это не серьезно, ведь понятно же, что никто войска выводить не будет", предложила спросить еще раз, и даже подняла руку, как школьница. Я удержал ее и сказал, что чем спокойнее она будет сидеть, тем безопаснее.

Все это время в проходе под нами, то есть между балконом и бельэтажам, находилась одна шахидка, размахивающая пистолетом, и два-три боевика. Через несколько минут к ним присоединился еще один – в камуфляже, но без маски. Остальные бандиты звали его Асланбек или Аслан. Похоже, что он был главным на этаже, или, по крайней мере, кем-то вроде пресс-секретаря, так как в основном именно он общался с заложниками. Он сказал нам, чтобы мы звонили родным, друзьям, на телевидение, чтобы все знали и подъезжали к театральному центру. Я, к сожалению, оставил мобильник в куртке. А. достала телефон, позвонила кому-то из друзей и сказала, что мы в заложниках, и чтобы через некоторое время они позвонили домой. Потом решила позвонить родным сама. Долго тянула, не говорила про захват, но родные, похоже, поняли, что случилось что-то нехорошее. Я посоветовал ей сказать быстрее – так будет проще и лучше. Когда она сказала – "Мы заложники" её голос дрогнул, и я подумал, что она сейчас заплачет, и взял её за руку, но А. сказала, что все нормально. Действительно, она очень быстро справилась с волнением. Я взял её мобильник и позвонил домой, но не дозвонился. Тогда я позвонил Д., но он, похоже, не очень поверил. Попытался дозвониться до службы спасения МТС, но там трубку никто не брал.

Боевики потребовали, чтобы мы пересели – мужчины в левую сторону зала, а женщины в правую. А. ушла, но, к счастью, села не очень далеко, так, что я мог её видеть или передавать записки. Во время пересаживания боевики очень нервничали, начинали кричать, если кто-то задерживался или наклонялся.

Вскоре к нам на бельэтаж пересадили того "летчика" который был первым выкинут со сцены. Он держался очень хорошо. Не знаю как других, но меня почему – то очень ободрял вид человека в советской военной форме времен начала второй мировой, пусть даже и театральной. Он был без ремня, это проассоциировалось с нашими военнопленными в сорок первом, почему-то подумалось, что мы обязательно освободимся.

После того, как всех пересадили, боевики минут десять кричали на нас из прохода, что знают, что среди нас есть генералы и сотрудники ФСБ. Они требовали, чтобы те вышли, иначе будет обыск, и, если генерал будет найден, то его тотчас расстреляют, но к ним никто не вышел. Тогда они попросили мужчин, которым было на вид за сорок, передать по рядам документы. У некоторых документов не было, но боевики их не тронули. В ходе проверки документов террористы нашли адвоката и переводчика с английского. Аслан сказал, что они могут пригодиться. Он спросил, знает ли кто-нибудь турецкий, но таковых не нашлось. Бандиты требовали отдать все оружие, но, естественно, ни у кого с собой его не было. Потом боевики долго искали ключи от левой двери на бельэтаж, ближайшей к нам, но они куда-то пропали. Тогда они попытались забаррикадировать её стульями, и для этого стали отламывать от пола один ряд, но стулья были крепкими. Аслан спросил, хочет ли кто-нибудь им помочь. Один парень вызвался отламывать стулья, но Аслан сказал, что уже не надо, баррикадировать дверь не стали. Около неё села шахидка, к этому времени уже одевшая пояс с пластитом. К ней обращались Ир или Ира, но я не уверен, что это было имя, а не какое-нибудь прозвище. В отличие от других шахидок она сразу открыла свое лицо, поэтому мы прозвали её Гюльчатай. На вид – совсем молодая, обычная кавказская девушка, каких много торгует на рынке. Она постоянно хмурилась, но как-то неестественно. Было видно, что она очень, очень нервничает.

Кроме неё у двери находился еще один боевик внутри, и один – снаружи зала. Иногда к ним подходил Аслан, гулявший с маленьким радиоприемником по проходу. Примерно такая же картина была у всех дверей. Потом Аслан куда-то на время отошел, его место занял другой боевик, Рашид. Он маску не снимал, кроме того, на переносице маски у него висела белая брошь, жутко выглядевшая на черном фоне. Кажется, именно у него рука была с самого начала в крови – похоже, он разбил кулаком стекло при захвате. Его несколько раз перевязывали, но кровь шла все время. Удивляюсь, как он не свалился. Между делом он упомянул, что Аслан перед ним – никто, но сам никаких приказов не отдавал, только наблюдал. Через десять-пятнадцать минут после захвата боевики несколько раз дружно прокричали "Аллах Акбар!". Потом они кричали так каждые пять – шесть часов, но уже менее дружно.

Минут через двадцать после захвата один из боевиков, находящихся на сцене, огласил их требования – вывод войск из Чечни. Он сказал, что до тех пор, пока не будет штурма, нам ничего не угрожает, но если штурм начнется, то боевики взорвут весь театр. За каждого убитого боевика они также пригрозили убивать десять заложников. Кто-то из зала выкрикнул, что вывод войск – дело долгое, на что одна из шахидок ответила, что они не торопятся, и готовы просидеть в зале столько, сколько угодно. Потом на сцену вышел Аслан, у него в руках был радиоприемник. Он сказал – "слушайте, как врет ваше радио!" Но о чем говорили в эфире я не слышал. Потом Аслан поднялся к нам и сказал – "Передали, что сбежала раненая заложница, а это я сам отпустил беременную. Собаки!"

На сцену и в проход около нашей двери террористы перенесли, как они сами выразились, "трофеи" – еду из буфета. Причем если у нас бандиты таскали коробки сами, то на сцене воспользовались трудом заложников. Трофеи состояли из 2х литровых пакетов с соком, газированной воды (0.33л), шоколада, жвачек, конфет и растаявшего мороженного. Сначала все это раздавали помногу, потом стали ограничивать. В общем, есть не хотелось, к тому же забивать пустой желудок шоколадом – не дело. В основном ели дети, но и то умеренно – 1-2 плитки шоколада в день. Пить хотелось почти постоянно. Боевикам очень нравилось кидать в зал шоколадки и воду и смотреть, как заложники их ловят. На бельэтаже, в отличие от партера, было жарко, к тому же запасы сока на сцене были несколько больше наших, поэтому у нас наверху вскоре начались перебои с водой. К счастью, девушкам разрешили приносить нам в пустых пакетах воду из туалета, и мы смешивали её с соком, но все равно пить хотелось почти всегда.

На сцену поставили два стула, к спинкам которых был привязан пластид, положили большую железную канистру. Долго мудрили с каким-то канатом, но потом его бросили. Один флаг – арабская вязь на черном фоне – повесили на сцене, второй, такой же – на бельэтаже, на перегородке, за которой размещалась звуковая аппаратура и компьютеры. Кстати, первые два часа эта аппаратура передавала на сцену и декорации световые эффекты – солнечные зайчики, узоры, ромашки… Один из боевиков залез туда и прикладом разбил часть мониторов, некоторые опрокинул, пару раз, кажется, выстрелил. После этого никаких ромашек на сцене не было…

Боевикам постарше на вид было лет тридцать. На них был камуфляж, в отличие от молодых, одетых весьма разнообразно. Молодым было на вид от восемнадцати до двадцати пяти, и они явно были в подчинении у старших. Вооружены все были АК с 2-3 рожками, с собой на спине - сумки с патронами. У всех было по несколько гранат (очень маленьких, толщиной с палец), у некоторых – на вид самодельные подствольные гранатометы. Девушкам – шахидкам было лет по шестнадцать – двадцать. У них, кроме поясов с пластидом, были гранаты и пистолеты. Шахидки явно плохо разбирались в оружии, и многих, особенно молодых, учили пользоваться пистолетами прямо на месте.

К балкону скотчем прикрепили какой – то агрегат, похожий на вентилятор или системный блок. Рядом поставили большой баллон, нам сказали, что это бомба. Около него постоянно сидела одна из шахидок.

Аслан спросил, разбирается ли кто-нибудь из мужчин в минах, но никто не поднялся. Тогда он засмеялся – "Тоже мне, мужчины!". Мы подумали, что минеры ему нужны для того, чтобы подтвердить нам, что бомба настоящая.

Вдруг, где-то часа через два после захвата, все захлопали. Пронесся слух – приехал Лужков. Многие вскочили с мест, пытаясь понять, что происходит, но боевики закричали, чтобы все садились. Потом оказалось, что по радио передали, что нас не 200-300, а, по меньшей мере, 800 человек. Народ обрадовался, что штурма, скорее всего, не будет. Для нас понятия штурм и смерть казались почти синонимами. По другой версии под аплодисменты из зала отпустили беременную женщину.

Туалет партера обустроили в оркестровой яме. На балконе и бельэтаже женщин выводили в обычный туалет, благо он был неподалеку. Мужчин водили в отведенную для этого комнату по соседству. Там даже посыпали хлоркой, так что все дни сильного запаха не было. Женщины выходили небольшими группами, мужчины по одному, если все было тихо – по два. Ночью, а также в особо нервное время в туалет не пускали. Всего за день можно было сходить в среднем один – два раза.

В зале и туалете свет горел всегда, коридоры были темными и пустыми. Все окна были зашторены, но сквозь щели можно было увидеть "свободный мир". Окна мужской комнаты выходили во внутренний двор. Виднелись кроны деревьев и какие – то хозяйственные постройки. Не покидала мысль броситься из окна и спрятаться за постройками, но удерживали несколько мыслей – во-первых, в туалет всегда сопровождал боевик, который мог успеть открыть огонь до того, как успеешь спрыгнуть. Во-вторых, еще не известно, чем бы закончился прыжок с третьего этажа на деревья, к тому же бандиты могли открыть огонь и с первого этажа. Наконец, в зале оставалась А., и бросать ее не хотелось.

Нашу дверь снаружи охраняли два молодых боевика, не представившихся и не снимавших масок. Один водил в туалет, другой просто стоял на посту. Иногда они менялись между собой, иногда заходили в зал, охотно общались с заложниками. Первый был в синем свитере. Он сказал, что ему восемнадцать лет, и уже три года он воюет с русскими, причем в школе он доучился то ли до третьего, то ли до пятого класса. Ему очень нравилось поднимать сотовые телефоны, валявшиеся в большом количестве в проходе и разбираться с ними. Он постоянно расспрашивал об их возможностях, отличиях и т.д. В первый день телефоны часто звонили, тогда он поднимал их – ему очень нравилось разговаривать с родными заложников в высокомерном тоне. Он, кстати, раздал сотовые телефоны некоторым другим боевикам, и они звонили друг другу. Кстати, мне почему-то казалось, что разговаривают они не только друг с другом, но и с кем - то снаружи. Но в этом я не уверен. Так как он не представился, я однажды обратился к нему "командир", на что он, насторожившись, ответил, что он здесь не командир. Я спросил, как же его тогда называть. Он сказал, что неважно как, но лучше не называть командиром. Меня это удивило – другие боевики на "командира" не обижались.

Второй боевик, в красном свитере, был постарше и менее разговорчив. Похоже, он просто неважно знал русский язык, так как говорил с намного большим акцентом чем первый.

В первый же час один из боевиков отобрал у заложницы на балконе большую бутылку коньяка, со словами "Что ты делаешь! Ты, может, скоро будешь у Бога, ты что – хочешь к нему пьяная прийти?". Видно было, что он искренне возмущен. Несмотря на угрозы боевика, такая сценка всех немного развеселила и расслабила. Потом этим коньяком промывали рану Рашида – как я писал, рука у него была перебинтована с самого начала, и кровь сочилась все время.

Рану Рашида обрабатывали шахидки. У них были сумки с довольно большим запасом медикаментов. Среди заложников нашлась женщина – врач, которая наложила пластырь ребятам, которым в первые минуты досталось прикладом по голове. Потом она подошла к Аслану и попросила бинт, сказав, что надо перевязать раненых осколками. Аслан удивился – "какими осколками? Ведь гранат не взрывали!". Она ответила, что осколками от лампочек, тогда Аслан успокоился. После этого, кстати, по лампочкам боевики не стреляли. Вообще, террористы на балконе были более гуманны, чем внизу. В партере дисциплина, как мне показалось, была строже и у боевиков и у заложников. Боевики на сцене были постарше и поматерей.

На первом этаже началась какая то возня, я слышал только женский голос, что-то возбужденно кричащий, и несколько чеченских голосов, явно растерянных. Потом один из боевиков со сцены крикнул – "Расстрелять её!", и другой женский голос – "Не надо, я вас прошу!". Через несколько секунд раздался выстрел. В зале стало очень тихо – мы поняли, что пролилась первая кровь. Стало опять страшно, но уже через несколько минут зал на удивление быстро успокоился, если это можно назвать спокойствием. О первой жертве почти не вспоминали.

Вдруг, примерно часа через три после захвата, боевики на сцене стали стрелять в воздух и громко кричать. Боевики, что охраняли зал снаружи, вбежали, передергивая затворы автоматов. Заложники попадали на пол, прикрываясь спинками кресел. Постепенно все успокоилось, правда в последующие дни, когда снаружи начиналась стрельба, все опять падали, а шахидки при этом кричали, чтобы все вставали, что кресла все равно никого не спасут. Всего было около семи падений. Мы научились падать очень быстро, заранее обговорив, кто как ляжет. Лежать на полу и слушать выстрелы было очень тяжело, зато появлялась надежда, что это все скоро кончится, уже не важно как. Кстати, к третьему дню многие, в том числе и я, падать перестали. Удивительное дело – смотреть на шахидок, сжимающих взрыватели, было менее страшно чем лежать, закрыв голову руками и ждать конца.

Когда все успокоились после первой стрельбы и первого падения на пол один боевик поднялся на сцену и сказал – "Можете отдыхать. До утра, скорее всего, ничего не будет. Считайте, что вы у нас в гостях". Кто-то громко крикнул – "Это вы у нас в гостях", но ответной реплики не последовало.

В первую ночь спать не хотелось. Все тихо переговаривались с соседями, рассказывали, как кто попал на мюзикл – кому – то билеты подарили, кто-то вздумал пойти в последний момент. Обсуждали шансы выжить. В первый день все сходились на семидесяти процентах, потом прогнозы становились мрачнее. Рассказывали о себе, стараясь не касаться планов на будущее, за одним исключением – кто - что сделает в первую очередь когда освободиться. В основном народ собирался пойти в церковь и проставиться шампанским. Молились, но в основном своими словами – мало кто знал до конца даже "Отче Наш". Много шутили. Шутки были, пожалуй, очень примитивными, но нам от них становилось весело. Громко никто не смеялся после того, как один боевик наорал на заржавшую группу парней.

Вообще, организм вел себя очень странно – я засыпал минут на пятнадцать, а казалось, что спал несколько часов. Сердце билось с частотой 100-120 ударов в минуту. Сильно потел, мучила жажда. Есть не хотелось. Спать сидя, да и просто сидеть было неудобно. Болела спина, а у некоторых, похоже, были и другие проблемы, связанные с долгим сидением.. Пересаживались на пол, снимая спинки кресел. Это помогало, но ненадолго. Между тем все острей, тяжелее вставал вопрос – что дальше?

Две ночи

Вспоминая, что было самым сложным в эти дни, я бы выделил три чувства. Во-первых – беспомощность. Я, как мне кажется, очень трезво просчитывал, что смогу сделать. Сотового у меня не было, слать сообщения я не мог. Любая попытка к сопротивлению была обречена – я бы, конечно, без труда вырвал у шахидки пистолет, и даже, может быть, уложил 2-3 террористов, но остальные бы прикончили меня сразу же, не дав развиться успеху. Причем это стоило бы жизни еще нескольких заложников. Даже если бы мне помогли, и мы обезвредили бы большую часть боевиков, что, конечно, уже совершенно невероятно, остальные успели бы привести в действие бомбы. Я понимал, что, даже пожертвовав жизнью, ничего сделать, никого спасти, в такой нельзя. Это мучило больше всего.

Во-вторых – мысль, что, может быть, все мучения напрасны – вот, мы сейчас здесь промучаемся от жажды и страха, а через несколько дней все равно погибнем. Но эту мысль я успешно отогнал воспоминанием о том, что многие люди боролись за жизнь и в более безнадежных ситуациях, и выживали.

Наконец, в – третьих – ощущение полной безвыходности. Потом это чувство даже пересилило первые два. Я понимал, что ради нас никто выводить войска из Чечни не будет – нас здесь человек семьсот, а вывод обернулся бы смертью нескольких тысяч. Значит, оставался штурм. Но как штурмовать здание, обложенное бомбами, где через ряд сидят шахидки с пластитом, а у всех боевиков в руках гранаты. Шансов выжить не было. Наиболее вероятным нам представлялся такой вариант – наши объявляют о выводе войск, боевикам и заложникам дается коридор в Чечню, мы переходим из зала в автобус, и в это время проходит штурм. Правда, и в этом случае шансы выжить рассматривались как пятьдесят на пятьдесят.

Были и другие черные мысли – о родных, друзьях. О себе думалось как-то меньше, вернее – не хотелось думать. Немного утешала мысль что скоро я узнаю, "какие сны в том смертном сне присниться". На эту тему хорошо пошутил мой сосед. "Вот мы сейчас умрем, кто-то попадет в ад, а там опять эти (боевики) сидят. Вот радости то будет от такой встречи!".

Много думал об А. Как бредово все получилось! А ведь мог взять билеты на другой день или на другой мюзикл. Но нет – я давно хотел именно на "Норд-Ост", а среда был наиболее удобный день для обоих. Иногда, поглядывая на часы, думал, что сейчас делается в институте, что делают друзья. Пытался читать – под рукой была программка "Норд - Оста", в том числе и на английском языке. Старался запоминать новые слова, но получалось плохо.

В первую же ночь народ начал писать записки. В основном в ход шли программки. Ручек не хватало, но к счастью на нашем ряду они были. Кроме того, террористы раздали детям "сувенирные" ручки мюзикла, чтобы те могли порисовать. Записки боевиками не возбранялись, но им они, похоже, не нравились. Я написал А. несколько записок, получил ответы. А. по-прежнему была на высоте, но чувствовалось, что она очень устала.

Маленькие дети на балконе организовали из записок целую игру, похоже мало отличая её от действительности. У них там действовало что – то вроде "подполья", был даже свой "шифр", разумеется элементарно просчитываемый в уме. Но, главное, что дети держались. Записки нас немного подбодряли, было чем заняться – писать самому или передавать чужие все же веселее, чем тупо ждать своей участи. Хотя – что напишешь в таком письме? Как подбодрить, когда всем понятно, на каком волоске от гибели мы находимся?

Утро началось с того, что боевики пропели свою молитву. Потом снова стали пускать в туалет – ночью не пускали. Вот и все отличие от темного времени суток.

Аслан принес откуда-то маленький черно – белый телевизор, изображения на котором почти не было видно, а вот слышно – достаточно хорошо. По нему мы довольно часто смотрели новости. Удивлялись, почему власти даже на словах не заикаются о выводе войск – это бы хоть немного успокоило террористов и разрядило обстановку. Зато порадовали слова Путина о том, что приоритетная задача – сохранение жизней заложников. Хотя все и понимали, что это только слова. Переговорщикам (Немцову, Хакамаде, Кобзону) были рады – пока идут переговоры - мы живы. Но всерьез их усилия не воспринимали – понимали, что реальной власти у них нет. После основных новостей телевизор выключали, причем об этом просили сами заложники – слушать всевозможных "экспертов" и "журналистские расследования" было очень тяжело. Боевики мягко говоря скептически относились к призывам различных политиков отпустить заложников. Когда к ним с таким призывом обращался какой-нибудь исламский лидер, они начинали это обсуждать на своем языке, но было понятно, что никого отпускать они не намерены.

Когда по телевизору зашла речь об обмене части заложников на Кадырова мой сосед спросил шахидку, готовы ли они на это. Она развеселилась и сказала, что за Кадырова отпустила бы всех и взорвалась бы вместе с ним. Другие боевики сказали, что всех за него, конечно не отпустят, но за него готовы на уступки.

Я спросил у шахидки, что с нами будет, когда наши согласятся на вывод войск. Она ответила, что все поедим в Чечню. Я сказал, что для нас это равносильно смерти, ведь там нас точно расстреляют. Она улыбнулась и сказала, что как раз в Чечне нас отпустят – там мы никому не нужны. И что нам ничего не угрожает, если наши власти будут себя вести правильно.

Иногда Аслан включал магнитофон с восточными напевами – мужской голос то ли на арабском, то ли на чеченском. Некоторых это раздражало, я переносил музыку равнодушно.

Днем мы подписали "обращение" к президенту с просьбой выполнить требования боевиков. Я сначала решил не подписывать, но в итоге все же подписал, подумав, что никакой юридической силы оно не имеет, а польза от этого будет – для полноты списка заложников. Потом одна женщина (кажется именно она была врачом) по приказу террористов брала у заложников интервью. Рад, что мне не пришлось отвечать на её вопросы – пришлось бы либо врать, либо подвергать свою жизнь еще большей опасности. Боевики принесли фотоаппарат и долго фотографировали заложников. Кажется, я тоже попал в некоторые кадры. Потом нам сказали, что приехали журналисты НТВ, но в зале я их не видел.

Кажется именно на второй день боевики читали со сцены что – то вроде лекции, где объясняли, что не хотят нам зла, что во всем виноваты российские власти, которые нас бросили. Боевик, читавший лекцию, сыпал фразами из Корана, мне особенно запомнилось что "Рай находится под тенью сабель". Вообще, похоже что в его голове царила полная каша – месть за родных, война за освобождение, джихад, все смешалось. Любой полуграмотный богослов легко не оставил бы от его высказываний камня на камне, если бы, конечно, боевик стал с ним спорить. Они все были очень уперты, твердили зазубренные, явно кем-то вдолбленные фразы вроде той, про рай и сабли. Вообще, я не испытывал к террористам ненависти – мне было жаль, что кто-то поставил их на путь зла и войны, отнял у них нормальную жизнь. Не думаю, что у меня был при этом стокгольмский синдром.

Несколько раз на сцене появлялся Г.Васильев. Он, кстати, потушил возникший было в оркестровой яме пожар. К сожалению не помню, когда точно это было. Васильев вовсю общался с боевиками, пытаясь хоть как-то контролировать ситуацию. Он был молодцом, вел себя очень достойно. Мне очень нравятся его песни. Давно хотел его увидеть. Кто же знал, что увижу его именно при таких обстоятельствах.

Самыми страшными часами за все дни, проведенные в заложниках, конечно же можно считать вечер второго дня. Боевики занервничали, стали часто и громко переговариваться на чеченском. Один из них сказал нам – "Ваши решили штурмовать, прощайтесь друг с другом!". Потом женщины собрались к центру балкона, что-то проговорив между собой и снова разошлись. Кто-то сказал, что они прощаются. Террористы сняли свои флаги, мужчины вышли из зала. Я спросил у боевика в синем свитере – есть ли шанс, что все обойдется. Он обернулся от двери и сказал, что, наверное, нет. Потом подумал, вздохнул и добавил – "Нет". Женщины – террористки встали поближе к сидящим заложникам. Наша шахидка сжимала в одной руке гранату, в другой – две пальчиковые батарейки. Она сказала нам – "Молитесь!" и тоже стала что-то шептать. Вообще она, похоже была самая набожная – я не видел, чтобы другие чеченки там молились. В зале несколько человек заплакали, все снова упали под кресла. Шахидка начала нас успокаивать – "Садитесь, сидите спокойно, если будет штурм, вам ничего не поможет. Мы здесь все умрем, но не бойтесь, молитесь, и мы все окажемся в раю!"

Было понятно, что это конец. Я посмотрел на часы – без десяти девять. Через пятнадцать минут будут сутки. Я где-то читал, что большинство заложников обычно погибает в первые сутки, а если они пережиты, то шансов выжить намного больше. Я подумал – "Жаль, немного не дотянули… А может еще дотянем!" Снял часы, положил перед собой. Смотрел на секундную стрелку. Было даже не страшно – интересно. Я начал читать "Верую…" Ровно в девять началась стрельба. Я подумал – "Жаль, не успел дочитать!" и приподнял голову. Чеченка снова вскочила и уже поднесла батарейки к проводам. Но стрельба, к нашему удивлению (именно удивлению, потому что все уже не надеялись) стихла. Мужчины вернулись в зал, повесили флаги, а шахидка все так и стояла, сжимая батарейки. Я смотрел на неё, повторяя про себя – "убери взрыватель, убери…" как бы гипнотизируя её. Наконец она снова села у двери. Тогда я позволил себе вздохнуть – еще не с облегчением, но, по крайней мере с надеждой.

Некоторое время после этого все сидели молча, приходили в себя, но уже через час эти переживания отошли на второй план – хватало новых эмоций.

Вспоминая пережитые черные дни и восстанавливая в уме события, я не раз удивлялся законам человеческой памяти. Дело в том, что отдельные эпизоды – захват, падения на пол, разговоры с боевиками – все это помнится очень хорошо. А вот восстановить последовательность событий, их очередность бывает очень сложно. Очевидно поэтому многие историки подмечали, как много ошибок допускают в своих мемуарах очевидцы различных событий. Чтобы не уподобляться мемуаристам, чьи работы только запутывают читающих, я честно признаюсь, что не могу точно вспомнить, когда произошли следующие два эпизода – приход доктора Рошаля и побег двух девушек. Сами события я помню отлично, но произошли они во второй или третий вечер мне вспомнить не удалось.

Докторов мы ждали еще с утра 24 октября. Во-первых, об этом нам сказали боевики, во-вторых - из телевизионных новостей. Рошаль (тогда мы еще не знали его по имени) появился в сопровождении другого врача, восточной внешности. Когда он вошел в зал (через "нашу" дверь, на бельэтаже) многие женщины запричитали – "спасите нас". У некоторых началась истерика. Рошаль попытался успокоить народ. При нем был саквояж с лекарствами и он вместе с несколькими заложниками – врачами стал раздавать их народу. В основном люди просили средства от сердца и давления, а также растворы для контактных линз. Меня удивило, что лекарства просили в основном не старики а молодые люди. Сам я в них не нуждался. В первый момент мне не понравилось в Рошале то, что он все делал очень медленно, как будто не слыша раздававшиеся со всех сторон просьбы помочь, но потом я понял – это правильно, если в этой ситуации суетиться – будет только хуже. Потом террористы долго кричали на Рошаля, требовали отдать "жучки". Врач отвечал террористам твердо, упоминал, что в свое время лечил и чеченских детей. Если это и произвело впечатление на бандитов, то не сильное. Потом он кого-то прооперировал в женском туалете, перевязал рану боевику (о ней я упоминал вначале). А в это время телевизор нагонял напряжение – "волнуясь", почему доктора так долго не возвращаются. Потом уже по этому телевизору я услышал интервью Рошаля, где он рассказал об обстановке в зале. Это была первая более-менее правдивая информация о том, что же происходит с заложниками.

Так как ничего особенного от прихода Рошаля я не ждал, я решил заснуть, справедливо рассудив, что пока он находится среди нас штурм вряд ли начнут, а, следовательно, у нас есть небольшая передышка и можно хоть чуть – чуть расслабиться. Очевидно именно поэтому я не могу увязать приход врачей в общую картину событий.

Что касается побега двух девушек – событии, наделавшем столько шума снаружи здания – для нас, по крайней мере для меня, оно прошло почти незамеченным. Просто в очередной раз началась стрельба, потом террористы заволновались, мы все попадали на пол, услышали два разрыва, потом один из боевиков дал очередь над залом (человека передо мной сильно задело осколками от лампочек, так что он потом был в крови). Потом нам сказали, что сбежали две девушки, но чтобы мы не радовались, так как при этом убит один или два милиционера. Какое-то время после этого не пускали в туалет.

Хорошо помню, как на второй день над нами пролетел вертолет. Все, и террористы и заложники, занервничали, но ничего не произошло, если не считать каких-то шорохов на крыше. А может быть они нам только послышались. Сейчас я думаю, что вертолет был нужен для шумового эффекта – в это время, возможно, готовились к спецоперации.

Террористы приделали к автоматам фонарики, используя их как "лазерные" прицелы. С их помощью они долго высматривали что-то на потолке, но потом успокоились.

Время шло очень медленно. Хотя у меня и были часы, днем 25 я начал сбиваться – какой сегодня день, как долго мы уже сидим.

Террористы потребовали, чтобы мы показали им свои часы – они боялись, что некоторыми часами можно фотографировать и передавать фото наружу. Нас это немного успокоило – раз они бояться фотографий, значит надеются выжить и пока не думают нас взрывать. Мы объяснили им, что часами фотографировать нельзя. Тогда они устроили обыск в поисках записывающей и передающей аппаратуры, а также документов. Обыск был очень непрофессиональным – народ по нескольку человек выходил в проход, показывал документы, после чего выворачивал карманы. При желании можно было оставить что-либо под креслом или передать соседу. Я, кстати, спрятал у себя какой-то документ паренька из ряда напротив моего. Когда я показал студенческий билет, боевик, обыскивающий меня, спросил, на кого я учусь. Чтобы долго не объяснять, я ответил – на программиста. Он сказал, что я, наверное, хакер и попросил починить компьютеры, чтобы выйти в Интернет. Я сказал, что это не возможно – все компьютеры были уже поломаны.

Стариков "из уважения" не обыскивали, верили им на слово. В ходе обыска у учительницы нашли диктофон и долго на нее орали. Потом у одного парня нашли сотовый телефон. К этому времени все уже отдали свои телефоны, звонки были запрещены, за них грозили расстрелом. Вину парня усугубляло то, что он разделся до майки (было очень душно), а боевики по какой-то своей логике считали это то ли признаком геройства, то ли не уважения перед женщинами. Его вывели в фойе, сказали что расстреляют. Раздалось несколько выстрелов, потом парень вернулся. Мы у него ничего не спрашивали, а он сам не рассказывал. Думаю, что несколько раз выстрелили над головой. Во время обыска террористы были очень дружелюбны, много шутили с заложниками, а в конце "извинились за беспокойство".

Потом шахидка долго орала на паренька, нюхавшего сигареты (курить не пускали). По её мнению это был грех. Кто – то втихаря закурил в зале, но его образумили сами заложники.

Запомнилось, как избили паренька, попытавшегося спрятаться в оркестровой яме. Запомнилось, как Г.Васильев сказал на сцене под жидкие аплодисменты, что одна "гадалка" нагадала, что всё кончится хорошо через пять дней. Было еще несколько незначительных эпизодов, но думаю, что не стоит перегружать ими и так затянувшиеся воспоминания – вышеописанного, по-моему, вполне хватает, чтобы понять обстановку в зале.

К вечеру 25 мы не то чтобы успокоились, а как-то свыклись со своим положением. Но тут нас ждала еще одна "беда". С "инспекцией" зала прошел Мовсар Бараев – мы узнали его, так как к этому времени его уже показывали по телевизору. У него было довольное, уверенное, очень волевое лицо. А вот его приказ мне совсем не понравился – он приказал посадить мужчин с бельэтажа на балкон, поближе к бомбе.

Некоторые люди подсуетились и пересели поближе к женщинам. Я тоже хотел пересесть поближе к А., но там уже кто-то сел. Около бомбы мест не было, и нас стали распихивать в самые разные места. Я оказался на балконе, на самом краю, прямо у входа, рядом с боевиками. Стало очень, очень грустно. В первую очередь оттого, что не удалось пересесть к А. Я ругал себя последними словами за то, что не подсуетился и не сел около неё. Мне казалось, что я мог бы её успокоить. Но, посмотрев в её сторону, я увидел, что она держится по прежнему уверенно, что придало силы и мне. Во - вторых сидеть на балконе, да еще рядом с боевиками, казалось мне намного опасней, чем наверху. Я подумал, что здесь у меня при штурме нет ни одного шанса, но, взглянув на сидевших на балконе детей, устыдился таких грустных мыслей – дети продолжали переписываться, "шифруя" переписку, играя в подполье. Их поведение подбадривало меня, хотя усталость (и физическая и моральная) накапливалась. Я с удовольствием общался с ребятами, расспрашивал их о спектакле.

С некоторыми детьми боевики, сидящие здесь же, в охотку играли в "ладушки" и кулачки, причем очень при выигрыше, веселились, что меня, мягко говоря, удивило. Чтобы развеяться я поиграл с детьми в "подполье" – разгадав их шифр и предложив несколько других, чуть более "сложных" вариантов. Треплясь с детьми, я окончательно успокоился, но дети заснули, и снова стало скучно. Тогда я повернулся к боевикам у двери– почти все куда – то ушли, остался только террорист в красном свитере и шахидка. Попросил у них воды, они дали несколько бутылок и коробку шоколада. Я съел одну дольку и сделал несколько глотков, чтобы поддержать силы, остальное пустил по рядам. Спать не хотелось. Так как боевики были меньше, чем в метре от меня, я стал просчитывать, как мне себя вести "если что" – попытаться схватить взрыватель? Выбить гранату? Схватить автомат, до которого рукой подать? Есть ли шансы… От таких мыслей голова пошла кругом, хорошо, что я вспомнил девиз – "Делай что должен, и будь что будет", решив, что при штурме поступлю так, как почувствую нужным в первую секунду.

К нам поднялся боевик со сцены и потребовал несколько заложников – "прогуляться - освежиться". Так как я был у дверей, то тоже попал в их число. Когда нас выводили, кто-то спросил у боевика, куда нас ведут. Он ответил – "может быть расстреляем, может - нет", и засмеялся. Страшно не было. Подумал – если что – прыгаю с разбега в окно, а там – не важно. Больше я сделать не в силах ничего.

В фойе нас построили и отдали приказ – забаррикадировать лестницу и двери. Из подсобки вытаскивали разный хлам, ставили все на подоконники или кидали на лестничную клетку, а боевик закреплял все это и минировал, ставил "растяжки". Я невольно подумал, что баррикадируюсь от своих же. Но потом решил – если будут штурмовать через окна – все равно шансов у нас нет, независимо от того, будет на них баррикада или нет. Смотреть на мир за окном было тоскливо – там – Свобода. До этого я всегда был свободен, всегда сам мог решить, идти ли мне куда-нибудь или нет. Сейчас свободы у меня не было.

Закончив, мы еще пару минут постояли в фойе, я сделал зарядку. Подумал – может, хватит ума не идти в лобовой штурм. Тогда должны выжить. Потом отогнал от себя все грустные мысли и вернулся в зал. Наступила ночь на 26-е октября.


Последняя ночь. Штурм. Больница.

Ближе к полуночи нам стали раздавать принесенные снаружи сок и воду. Всем досталось по 0.33л пакету с яблочным соком и 1й 2хлитровой бутылке минералки на троих, так что проблема жажды почти исчезла. Обещали принеси горячую еду. Народ заметно успокоился – во-первых потому что привыкли, да и устали бояться, во вторых – потому что на сцене появился Бараев и сказал, что переговоры идут хорошо, власти стали сговорчивее, скоро к ним приедет Казанцев. Все должно будет решиться хорошо, но, если переговоры сорвутся, они вынуждены будут начать "вторую часть операции", за которую он заранее извиняется. Мы подумали, что речь идет о расстреле заложников, но страха это уже не вызвало. Потом боевик долго читал лекцию о том, что у наших народов разная культура, что их всегда обижали, но что они будут бороться насмерть за право жить независимо, что дома в Москве они не взрывали и т.д. Террористы все больше смягчались.

К нам на балкон из партера пустили маму одного из мальчиков – артистов. Он очень смущался, что остальные дети – сами по себе, а он с мамой. У его мамы была с собой книжечка с иконой Матроны Московской и молитвой к ней. Она пустила её по рядам, и дети по очереди читали молитву. Кто-то написал на листе бумаги "Отче Наш" и тоже передал по рядам, и те, кто не знал молитву, читали с бумажки. Я хотел написать народу "Верую", но не было бумаги, да и "Отче Наш" был проще, поэтому я ограничился тем, что прочитал "Символ Веры" детям вслух, но достаточно тихо.

Аслан разрешил подходить к девушкам, сказав, что ему приятно смотреть, как радуются таким "свиданиям" "влюбленные", посетовав, что им "Путин им любовь запретил, оставив только войну". Другой террорист рассказывал детям, что они должны хорошо учиться, чтобы не стать таким "дураком – бандитом" как он. Это очень походило на фарс, но тут случилась еще одна трагедия – на партере раздались крики, вопль какой – то шахидки, два выстрела из пистолета, потом один боевик со сцены выстрелил в зал. На какое-то время стало тихо, потом раздался крик – "убили девочку!", все повыскакивали с мест, но боевики заорали, чтобы мы опять садились. По рядам передали, что какой-то мужик ударил шахидку стеклянной бутылкой и побежал по проходу. Шахидка стреляла в него, но ранила в живот девушку, а боевик со сцены убил мужика. Боевики довольно долго для такой ситуации спорили, потом, наконец, разрешили одному мужчине помочь раненым. Мужчина подошел к убитому мужику, и сказал, что тот еще дышит, но, когда его взялись выносить, кто-то сказал, что дыхание прекратилось, и шансов нет – ему попали в голову. Раненую девушку вынесли в фойе, её я больше не видел.

Бандиты со сцены сказали, что мужик сам виноват в своей смерти и в ранении девушки – "вот к чему приводит геройство! Если в зале еще есть герои, пусть выйдут, мы их расстреляем, чтобы другим было спокойнее!" Потом они потребовали собрать в пустые ящики из-под сока все стеклянные бутылки. Так как я сидел прямо около ящика, а также потому что ужасно хотелось размяться, а заодно подойти к А., я взял её и пошел по рядам, собирая бутылки и общаясь с народом. Но, когда я перешел на "женскую половину" и начал, собирая бутылки, общаться с А., сидевшая там террористка потребовала, чтобы я вернулся на "мужскую половину".

Собрав полный ящик мусора я, под конвоем боевика, понес его в фойе, где свалил в угол. Сопровождавший меня боевик был очень разозлен поведением "героя", сказав, что "у него шайтан в голове", и именно из-за таких вот и гибнут люди. Неожиданно он снял с плеча автомат, и, нацелившись на меня, спросил, не хочу ли я тоже быть героем. Я задумался – ответить что "не хочу!" не позволяла гордость, а ответ "хочу" приравнивался к самоубийству. Тогда я сказал – "Я хочу чтобы наши народы жили в мире", тогда боевик успокоился и сказал – "Ладно, иди. Если бы все его хотели…" Продолжать с ним спор я не стал. Думаю, что каждый из нас представлял этот мир по-своему.

Вернувшись в зал я опять занял свое место у дверей. Рядом сидел конвоировавший меня боевик и "наша" шахидка. От нечего делать я спросил, знает ли она, что написано на их флаге. Она ответила – "Нет бога на земле кроме Аллаха, а Мухаммед его Представитель. Свобода или смерть!" Боевик поправил её – "Свобода или Рай!", а я сказал, что свобода или смерть – это из Че Гевары, но бандиты, похоже, не знали кто такой Че. Мой сосед спросил, причем здесь мы – мы же ведь не спорим с этим лозунгом. Она ответила, что мы при том, что русские убили её братьев. Я сказал ей, что она путает религию, месть и борьбу за независимость. Спросил, знает ли она историю мусульманства и уверена ли что поступает правильно, если у неё нет никакого образования. Шахидка не ответила, тогда я устроил маленький ликбез по истории религии, избегая особо острых углов. Она слушала внимательно, с интересом. Я сказал – "оставь свою взрывчатку, смерть людей только увеличит в мире зло", но она ответила, что, хоть ей и не хочется, приказ она выполнит. Она должна была взорвать пластит или по приказу, или увидев русского спецназовца.

Сидевший недалеко от меня пожилой мужчина сказал мне шепотом – "никого она взрывать не будет, она сама боится!", но террористка услышала это и накричала на старика, сказав, что она смертница и пришла сюда чтобы умереть.

Тут боевики внизу закричали и втолкнули на сцену мужичка. На вид ему было под сорок. Он весь съежился и прикрывал лицо руками. Видно было, что его сильно били – лицо все было в крови, причем кровь даже не капала а лилась. Мужичек еле стоял на ногах, его поддерживали. Нам сказали, что он проник в зал снаружи, и что он – разведчик ФСБ, и что его сейчас расстреляют. Мужичок отнекивался, говорил, что ищет сына. Он говорил очень тихо, мы его не слышали, нам передавали его слова боевики. Они спросили, как зовут сына. Он назвал имя, не очень частое (то ли Роман, то ли Глеб). Боевики попросили сына, если он есть в зале, выйти. Так звали паренька с балкона, который был вместе с мамой. Его мама очень испугалась, подумав, что это её муж – лица мужчины из-за крови было не видно. Зал тоже занервничал, заволновался. Было очень, очень тяжело все это переносить. Сейчас я думаю, что можно было бы "притвориться" его сыном, может быть это бы его спасло. Но тогда мысли в голове путались – я видел мужчину и понимал, что он обречен. Наконец боевик сказал, что раз его сына здесь нет, значит он разведчик, и приставил к его голове пистолет. Мужик начал падать, все замерли. Его подхватили и потащили к дверям. Он не сопротивлялся. Раздалось два выстрела. Об этом эпизоде мы в зале больше не говорили.

Примерно в это же время одна из смертниц нашла среди аппаратуры и компьютеров брошенные кем-то документы и отдала их боевику. Документы были на имя генерал-майора МВД. Боевик потребовал, чтобы генерал объявился, и сказал, что все равно его найдет, так как в документах есть фотография. Генералом оказался мужчина, долгое время сидевший сзади нас. Он вышел в проход, вышла также его жена, она оказалась майором. Боевики потребовали их сесть рядом, на первый ряд бельэтажа. Их дети (мальчик и девочка, лет тринадцати) остались наверху. Боевик сходил за Бараевым. Бараев пришел сразу же, сказал, чтобы генерал успокоился, его сейчас расстреливать не будут, но если что – расстреляют. Потом он спросил, был ли генерал в Чечне, и если был, то пусть расскажет народу про преступления солдат. Генерал ответил, что в самой Чечне он не был, но принимал участие в сопровождении колонны Басаева из Буденовска. Он также говорил, что не воюет, а преподает в академии, но боевики на это не отреагировали. Бараев сказал, что всю жизнь мечтал пленить генерала, и, видно, генерала ему послал Аллах.

Я посмотрел на часы – было около половины пятого. Подумал, что переговоры могут идти успешно лишь для того, чтобы усыпить деятельность боевиков, а в восемь вместо Казанцева нас ждет штурм. В этом случае лучше держаться подальше от двери. Я попросил у шахидки разрешение вернуться на бельэтаж, так как там потеплее ( у двери был сквозняк), а заодно поспокойнее. На бельэтаже я разместился на лесенке около стены, подложив под голову свитер. Ступеньки почти не доставляли неудобств, так как впервые за три ночи мне удалось лечь во весь рост. Надо мной в стене находилась вентиляционная отдушина, решетку на которой разломали боевики. Я решил в случае штурма прыгнуть туда – отверстие было маленьким, но все же давало надежду укрыться.

Было достаточно спокойно. Боевики либо спали, либо чистили оружие. Террорист в синем свитере снял глушитель с пистолета Стечкина, потом разобрал его, но не смог собрать. Позвал на помощь другого бандита, тот тоже не смог. Попросили помочь генерала – то ответил, что никогда не работал со Стечкиным. Тогда они разобрали его до конца и спрятали в пакет.

Время приближалось к пяти. Почти все спали. Я решил проснуться в половине восьмого, так как ждал, что в восемь часов что-то произойдет. Заснул моментально, снов не было.

Потом почувствовал, что дышать очень тяжело, нос и рот как будто забиты пластмассой, от которой исходит трупный запах. Скоро запах прошел, а еще через какое-то время с лица убрали пластмассу.

Я открыл глаза – передо мной склонились две медсестры. Одна держала кислородную маску, другая делала уколы. Они что-то говорили мне, но я не слышал. Посмотрел по сторонам – стены были выложены плиткой, и я подумал, что потерял сознание и меня оттащили в туалет. Но потом заметил, как в палату вкатывали кровати с народом, среди которого я узнал и генерала. Они были без сознания. Я спросил медсестру – "Был штурм?" Она кивнула. Я посмотрел на себя – руки-ноги на месте, чувствую все тело, но оно было как бы ватным – шевелиться не хотелось. Тогда я спросил – "Потери большие?" – медсестра кивнула опять. Я удивился – почему я ничего не помню? И снова заснул. Через какое – то время меня разбудила другая медсестра, она что-то говорила. Я сказал, что ничего не слышу. Он написала на бумаге – слышал ли я раньше? Я кивнул (а зачем бы мне тогда идти на мюзикл). Она написала – скажи имя, возраст, адрес. Я назвал все, а с возрастом вышла заминка – 30го октября мне должно было исполниться 22 года, а я не знал, сколько времени пробыл без сознания. Я спросил о потерях – мне сказали 67 человек. Спросил – можно ли узнать что-нибудь про А., сообщив её координаты. Через некоторое время мне сказали, что в этой больнице её нет, но может быть, она в другой.

Нам дали активированный уголь, кашу, таблетки. Поставили капельницу. Мне объяснили, что сейчас ночь с 26 на 27, чтобы я не волновался – обо мне сообщили родным. Я лежал и вспоминал теорию вероятностей – велики ли шансы у А. не попасть в число 67 погибших? От этих мыслей стало так грустно, что я поспешил вспомнить девиз "Делай что должен…", постарался успокоиться и уснуть. Проснулся днем 27го. Бывшие заложники смотрели принесенный телевизор, основные новости писали мне на бумаге. Вечером мне сказали, что А.жива. Тогда я понял, что "Норд-Ост", наконец, закончился.

А. и меня выписали из больницы. Сейчас, когда я пишу эти строки, слух уже немного восстановился. Надеюсь, что к новому, 2003 году я буду слышать почти так же как слышал до захвата.

Заканчивая мемуары, я вижу, что некоторые эпизоды путаются в голове – трудно вспомнить, какое событие было в первую ночь, какое – во вторую, что за чем произошло. Но сами эпизоды, все переживания, связанные с ними, сидят в моей памяти очень четко, как будто это было вчера. Видно таково свойство человеческой памяти.

Многие мои знакомые спрашивают меня, изменилось ли после пережитого мое отношение к жизни. Я не знаю, что им ответить. Скорее всего изменилось, но вот как – сказать пока сложно. Я увидел жизнь с другой стороны, но чтобы понять это нужно время.

Второй из задаваемых мне вопросов – пойду ли я еще на мюзиклы. Да. Пойду, хотя, представляя себе это, ощущаю некоторую напряженность. Пойду в первую очередь для того, чтобы доказать самому себе, что нас не так то просто сломать! "Бороться и искать, найти и не сдаваться!""
16.11.2006