 |
|
Печать |
| Агентство Федеральных Расследований (www.FLB.ru) | ||
 |
||
АнтимодернизацияСтивен КОЭН, профессор русистики и русской истории Нью-Йоркского университета, США: "Распад СССР не был прорывом к демократии" |
|
| "В декабре этого года исполняется 15 лет Беловежским соглашениям, которыми отмеряется не только гибель СССР, но и конец целой эпохи противостояния двух систем – социализма и капитализма. Издательство «АИРО-XXI» приурочило к этому юбилею издание книги постоянного автора нашего журнала Стивена КОЭНА «Вопрос вопросов: почему не стало Советского Союза?» Читатели «ПЖ» имеют возможность первыми ознакомиться с фрагментом книги известного американского специалиста по России, почетного профессора Принстонского университета и профессора русских исследований и истории Нью-Йоркского университета. НЕИЗБЕЖНОСТЬ ИЛИ АЛЬТЕРНАТИВНОСТЬ Реакции на кончину Советского Союза были и остаются принципиально разными. Для подавляющего большинства американских комментаторов это был однозначно положительный поворотный момент в российской и мировой истории. Причем по мере того, как в американской триумфалистской интерпретации распад СССР быстро стал определяющим событием, исторические реформы Горбачева оказались принижены и почти забыты – вместе с былой надеждой Запада на их успех. Все богатство советского опыта отныне представало в американской прессе как «семь десятилетий [существования] косного и безжалостного полицейского государства», «не просто империя или катастрофа... а гигантское преступление», «ужасное прошлое» и история, «насквозь пропитанная злом даже большим, чем мы думали раньше». Один ведущий колумнист даже заявил, что «фашистская Россия» была бы «гораздо лучше». Примерно такой же была и реакция американских ученых. Все они, за малым исключением, дружно вернулись к старым советологическим аксиомам, гласившим, что система всегда была нереформируемой, а ее судьба – предрешенной. Тезис о том, что в советской истории были весьма обещающие «не пройденные дороги», был снова отвергнут, как «невероятная идея», основанная на «сомнительных предположениях». Эволюционный «средний путь» Горбачева якобы был «химерой», как и НЭП в свое время, и, стало быть, Советский Союз скончался от «недостатка альтернатив». Соответственно, большинство ученых, даже в свете последовавших трагических событий, более не задавались вопросом: а может быть, для России или любой другой бывшей советской республики формируемый заново Советский Союз был бы лучшей надеждой на посткоммунистическое будущее? Напротив, они настойчиво твердили, что все советское «должно быть отброшено» путем «полного сноса всего здания политических и экономических отношений». В отличие от них, большинство российских граждан, как помнят читатели, сожалели и продолжают сожалеть о кончине Союза – не потому, что они соскучились по коммунизму, а потому, что лишились более предпочтительного для них государства и образа жизни. Даже сидящий в тюрьме постсоветский олигарх, подобно большинству своих сограждан, увидел в этом событии «трагедию» – взгляд, породивший афоризм: «Кто не сожалеет о распаде СССР, у тех нет сердца». Кроме того, все больше думающих людей в России стали приходить к убеждению, что с потерей Союза оказалось утрачено нечто не менее важное: исторический шанс совершить, наконец, долгожданную политическую и экономическую модернизацию страны путем продолжения – в той или иной форме – тех постепенных преобразований, которые были названы перестройкой и оказались выброшены за борт вместе с Союзом. В этом принципиальном отношении распад СССР противоположным образом сказался на исторической мысли в США и в России. Если американских специалистов он вернул назад, к «школе неизбежности» времен холодной войны, то российских ученых он, наоборот, заставил отказаться от большей части их собственной доперестроечной ортодоксии ради «идеи альтернативности» – убеждения, что «в истории всегда есть альтернативы» и что советская перестройка была одной из «упущенных альтернатив». И эта упущенная альтернатива, уверены они, заключалась в возможности сделать Россию демократической и рыночной с помощью преобразований более постепенных, приемлемых для всех и менее травматичных, а значит, более продуктивных и менее затратных, чем те, что были выбраны после 1991 г. Являла ли собой горбачевская перестройка шанс для «некатастрофичной трансформации» вместо повторяющейся из раза в раз «модернизации через катастрофу» – это вопрос, который требует отдельного рассмотрения событий после 1991 г. Но уже в то время было или должно было быть ясно, что сам способ, которым закончил существование Советский Союз, – в трагических обстоятельствах, о которых в западных оценках принято умалчивать или мифологизировать, – был плохим предзнаменованием. Один из распространенных мифов, пропагандируемых сторонниками Ельцина в целях доказать, что он спас страну от кровавой участи Югославии, гласит, что роспуск Союза был «мирным» и «бескровным». На самом деле в этнических гражданских войнах и прочих конфликтах, вскоре вспыхнувших на Кавказе и в Центральной Азии, были убиты сотни тысяч бывших советских граждан и еще больше людей оказались вышвырнуты с мест прежнего обитания – этот постсоветский процесс не завершился до сих пор. НЕОБОЛЬШЕВИЗМ РЕФОРМАТОРОВ В самом общем смысле существовали грозные параллели между распадом Советского Союза и крахом царизма в 1917 г. И в том, и в другом случае способ, которым было покончено со старым порядком, привел к почти полному уничтожению российской государственности и на долгое время вверг страну в состояние хаоса, войны и лишений, названное русскими очередной Смутой. В этом отношении кончина Советского Союза была обусловлена, возможно, не столько спецификой самой системы, сколько повторяемостью исходов в российской истории. При всей важности различий, между событиями 1991 г. и 1917 г. действительно существовало значительное сходство. Опять надежды на поступательное движение в направлении демократии, экономического процветания и социальной справедливости были разбиты, а горстка радикалов навязала нации чрезвычайные меры. Опять огромное государство оказалось раздираемо на части упорной борьбой за собственность и землю, а победители, разрушив устоявшиеся экономические и прочие жизненно важные структуры, принялись возводить их с нуля, как будто не имея прошлого. Опять элиты, действуя во имя лучшего будущего, оставили общество глубоко расколотым по поводу очередного «проклятого вопроса»: почему это произошло? И народ опять за все расплачивался. Все это повторение пройденного разворачивалось на фоне бесконечных взаимных обвинений в предательстве в период с августа по декабрь 1991 г., когда и произошел «демонтаж союзной государственности». Период начался и закончился переворотами, а кульминацией его стала «революция сверху» против советской системы, совершенная ее собственными элитами и аналогичная (опять же, при всем несходстве) той, что совершил в 1929 г. Сталин, упразднив НЭП. Оглядываясь назад, русские, даже по-разному смотрящие на вещи, согласятся, что именно в эти месяцы политический экстремизм и ничем не ограниченная жажда наживы стоили им шанса на демократический и экономический прогресс. Казалось бы, трудно представить себе политический акт более экстремальный, чем упразднение 270-миллионного государства. И все-таки Ельцин сделал это, сделал поспешно и способом, который не был «ни легитимным, ни демократическим», что признавали даже его сторонники. Это был принципиальный отход от горбачевской приверженности социальному консенсусу и конституционализму, возврат к «необольшевистской» традиции насильственных изменений, как охарактеризовали этот акт многие российские и даже некоторые западные авторы. И последствия его не могли не поставить под угрозу демократические достижения шести предшествующих перестроечных лет. Ельцин и его помощники обещали, к примеру, что принимаемые ими крайние меры являются «чрезвычайными», но, как это уже бывало в России, последний раз – при Сталине в 1929–33 гг., они скоро переросли в целую систему управления. (Следующим подобным случаем станет уже запланированная «шоковая терапия».) У этих шагов была и своя политическая логика, заключавшаяся в следующем. Покончив с советским государством способом, далеким от легитимности и популярности, правящая ельцинская группа вскоре начала бояться реальной демократии. В частности, она боялась независимого, свободно избранного парламента, а вероятность утраты властных полномочий рождала у новых правителей страх «пойти под суд и в тюрьму». Не меньшую угрозу таили экономические составляющие Беловежского акта. Внезапная, без какой-либо предварительной подготовки, ликвидация Союза привела к дезинтеграции единой и слаженной экономики. Это не только послужило толчком к разрушению государства, но и стало главной причиной резкого падения производства на всех бывших советских территориях, которое в 1990-е гг. сократилось почти вдвое. А это, в свою очередь, способствовало массовому обеднению населения и распространению сопутствующих бедности социальных патологий, что оставалось «главным фактом» российской жизни и в начале XXI века. Еще более важные последствия имела экономическая мотивация, лежавшая в основе поведения элит, поддержавших в 1991 г. Ельцина. Как писал тринадцать лет спустя один из бывших сторонников Ельцина, «почти все происходившее в России после 1991 г. в значительной мере определялось дележом собственности бывшего СССР». У этого явления также были печальные исторические прецеденты. Дважды в российской истории XX в. основные богатства нации подвергались крупномасштабной конфискации: в 1917–18 гг., когда в ходе революции была национализирована земельная, промышленная и прочая собственность помещиков и буржуазии, и в 1929–33 гг., когда сталинская коллективизация лишила собственности 25 млн крестьян. И в обоих случаях последствия продолжали терзать страну еще долгие годы. Советские элиты присвоили себе огромные богатства страны, которые десятилетиями определялись законом и идеологией как «собственность всего народа», нимало не заботясь при этом ни о формальной процедуре, ни об общественном мнении. Для того чтобы сохранить господствующее положение, а также в целях личного обогащения, они нуждались в самых ценных кусках государственной собственности, распределяемых сверху, без участия законодательных органов или представителей общественности. И они получили желаемое – сначала самостоятельно, путем «стихийной приватизации», а затем, после 1991 г., с помощью президентских указов Ельцина. В итоге над приватизацией также с самого начала нависла тень «двойной нелегитимности» – в глазах закона ... и в глазах населения». ПРОРЫВ ИЛИ ПРЕДАТЕЛЬСТВО Политические и экономические последствия нетрудно было предугадать. Опасаясь за свое сомнительным образом обретенное добро, а часто и за свою жизнь, новые собственники, составившие постсоветскую элиту, были не меньше Ельцина заинтересованы в том, чтобы ограничить или свернуть введенную при Горбачеве парламентскую демократию. Вместо нее они стремились создать что-то вроде преторианской политической системы, служащей гарантом сохранения их богатства и им же коррумпируемой, – «управляемую» демократию, в лучшем случае. По той же самой причине, не будучи уверенными в том, что завтра они не лишатся своей огромной собственности, они были больше заинтересованы в выкачивании из нее прибыли, нежели в инвестировании в нее новых средств. Результатом стало 80%-ное сокращение финансовых вложений в российскую экономику и процесс, полностью противоположный модернизации. Так почему же, учитывая все эти не предвещающие ничего хорошего обстоятельства, так много западных специалистов, от политиков и журналистов до ученых, приветствовали распад Советского Союза как «прорыв» к демократии и рыночному капитализму? Их реакция, как всегда, когда дело касалось России, была основана не на исторических или современных реалиях, а на идеологии антикоммунизма и обслуживающих ее мифах. Намекая на эту близорукость людей, в свое время вовсю добивавшихся смерти советского государства, Александр Зиновьев впоследствии горько заметил: «Они целились в коммунизм, а попали в Россию». Один из наиболее идеологизированных мифов, окружающих кончину Советского Союза, гласит: он был «разрушен руками собственного народа», в результате чего к власти пришли «Ельцин и демократы», или даже «моральные лидеры», представлявшие «народ». На самом деле никакой народной санкции или одобрения – в виде революции, референдума или общенациональных выборов – на распад Союза не было. Ни одного эмпирического свидетельства, подтверждающего такое предположение, просто не существует. Зато все говорит в пользу совсем другого толкования событий. Даже самые уверенные в себе и своей значимости лидеры нуждаются в поддержке, активной и пассивной, для воплощения в жизнь их исторических решений. Ельцин в декабре 1991 г. упразднил Советский Союз, опираясь на альянс сил, каждая из которых была заинтересована в этом по-своему, и все называли себя «демократами» и «реформаторами». При этом два самых главных участника этого союза были скорее политическим мезальянсом: старая номенклатурная элита, которая, говоря словами главного российского «шокового терапевта», шла «на запах собственности, как хищник идет за добычей», и жаждала собственности гораздо больше, чем любой демократии или свободно-рыночной конкуренции, и требующее немедленных изменений демократическое крыло интеллигенции. Традиционные враги в рамках старой советской системы, они объединились в 1991 г. главным образом потому, что новые «рыночные» идеалы интеллигенции выглядели оправданием номенклатурной приватизации. Однако наиболее влиятельные представители поддержавшей Ельцина интеллигенции не были ни случайными попутчиками, ни подлинными демократами. Начиная с конца 1980 гг. они утверждали, что неуправляемому российскому обществу рыночная экономика, так же как и институт крупной частной собственности, могут быть только навязаны сверху «железной рукой» власти. Этот «большой скачок», как они его величали, потребует «жестких и непопулярных» экономических решений, что неизбежно вызовет «массовое недовольство» и, следовательно, необходимость применения «антидемократических мер». В их глазах, как и в глазах жаждущей собственности элиты, недавно избранные российские законодательные органы, все еще называемые советами, выглядели препятствием. И теперь эти «либеральные почитатели Пиночета», генерала, грубой силой осуществившего экономические преобразования в Чили, говорили про своего лидера Ельцина: «Пусть будет диктатором». Политические и экономические альтернативы продолжали существовать в России и после 1991 г. Впереди были новые решающие битвы и судьбоносные решения. Что касается кончины Советского Союза, то ни один из факторов, так или иначе повлиявших на такой исход, не был предопределенным. Но среди этих факторов были не только подлинные демократические и рыночные устремления, но и жажда власти, политические перевороты, стяжательство элиты, экстремистские идеи и то, что воспринималось большинством как нелегитимность и «величайшее предательство XX столетия». Все эти факторы продолжали играть свою роль и после 1991 г., но уже тогда должно было быть ясно, какие из них возобладают. ДОСЬЕ Стивен КОЭН — профессор русистики и русской истории в Нью-Йоркском университете. Консультант и комментатор CBS News. Долгое время был профессором политологии в Принстонском университете. Автор многих книг, в том числе знаменитой в России «Бухарин. Политическая биография». Его последняя книга, «Провал Крестового похода», об американской политике в отношении России, была также издана на русском языке. Перевод с английского Ирины ДАВИДЯН" |
|
|
27.10.2006 |
Стивен КОЭН Политический журнал |
Из досье FLB |
||||
|
||||