Михаил Мень «Отец оказался не жертвой, а победителем» МИХАИЛ ПОЗДНЯЕВ Протоиерей Александр Мень с сыном Мишей. Конец 70-х. Завтра – пятнадцатая годовщина трагической кончины протоиерея Александра Меня. Топор убийцы обрушился со спины, когда отец Александр солнечным воскресным утром направлялся привычным маршрутом: из дома на станции «Семхоз» в Сретенский храм в поселке Новая Деревня. Преступление, взятое тогда под личный контроль президентом Горбачевым, до сих пор не раскрыто. Но есть и другая, более значительная тайна: каким образом отцу Александру удалось стать духовным отцом для миллионов людей, которые ни разу с ним не встречались. И еще: мы практически ничего не знаем о частной жизни великого проповедника и миссионера. Впервые для прессы поделился с «НИ» воспоминаниями об отце Михаил МЕНЬ – правозащитник, заместитель мэра Москвы в столичном правительстве. – За 15 лет об отце Александре написано множество мемуарных очерков и целых книг. И все эти годы вы (как, впрочем, и ваши мать и сестра), похоже, дистанцируетесь от слаженного хора мемуаристов. Боитесь внести диссонанс? – Честно признаюсь, что у меня давно лежат в столе наброски воспоминаний. Но сделал я это не для публикации, а просто чтобы сохранить еще свежие ощущения от общения с отцом. Когда-нибудь я к этим записям вернусь. Несмотря на то что среди изданных мемуаров есть очень удачные, остаются такие вещи, которых об отце не знает никто, кроме нас. – Есть такое расхожее – с легкой руки, по-моему, митрополита Антония Сурожского – выражение: «Священник – это распятый человек». Я видел отца Александра Меня и однажды очень близко с ним общался – и, несмотря на страшные обстоятельства его ухода из жизни и несмотря на то, что всю эту жизнь он ходил под дамокловым мечом – он пас прихожан, а его «пасли» гэбэшники – до сих пор не могу согласиться с тем, что он – распятый, что он – жертва. Скорее – победитель. – Да. Вы не поверите, но я ни разу не видел его в плохом настроении. Отец настолько был человеком жизнерадостным (и это было основано на глубоком христианском понимании мира), что даже в начале 80-х, когда происходили и обыски, и вызовы на Лубянку для допросов – он об этих событиях, о которых можно было тогда только с содроганием рассказывать, чтобы оградить семью, успокоить мать, говорил в шутливом тоне. И действительно, было ощущение, что он и из этих серьезных неприятностей, и из каких-то других ситуаций выходил победителем... Но самое главное – то, что люди, которые мечтали заставить отца замолчать, не добились своей цели. Сегодня книги отца, которые в 70-х печатались за рубежом под псевдонимом, изданы общим тиражом 7 миллионов, один только «Сын человеческий» вышел в России тиражом больше 2 миллионов и переведен на 14 языков. Что это, если не бесспорная победа отца. – Вы – один из сопредседателей Фонда имени Александра Меня. Что бы вы поставили в заслугу Фонду за все эти годы? – Наверное, все-таки издание книг. Он писал для людей, у которых полностью была оборвана нить связи с христианской цивилизацией, стараясь рассказать им обыденным языком о Боге и Церкви. Потенциальных читателей у отца и сегодня много. И отец с ними продолжает говорить. Второе, что можно поставить в заслугу Фонду, – снято несколько фильмов об отце, собраны практически все видеозаписи его лекций и проповедей. Ну и конечно же увековечение памяти отца двумя храмами. В Семхозе, на месте, где была пролита его кровь, построен храм-часовня Усекновения главы Иоанна Предтечи (хоронили отца как раз в день этого скорбного праздника) – это очень символично. Другой храм, там же, в Семхозе, назван в честь преподобного Сергия Радонежского, к которому отец с большим благоговением относился. При этом храме есть воскресная школа и музей отца, в этот паломнический центр приезжают не только из Москвы и не только из России. Название храма опять же символично: тропа, по которой шел отец в последний свой путь, пересекается с тропой, по которой, как говорят нам историки, юный Прохор – будущий преподобный Сергий– ходил от Радонежа до горы Маковец, где потом была построена Троице-Сергиева лавра. Вот как удивительно соединяются звенья одной цепи. – К разговору о звеньях цепи: вы помните момент, когда впервые почувствовали, что ваш отец – не такой, как другие папы? – Очень хорошо помню. Мы как-то вдвоем ехали в поезде из Коктебеля, где отец очень любил отдыхать. Мама с моей старшей сестрой остались там еще на несколько дней, а отца ждали дела. Нашим попутчиком оказался молодой человек, по виду – из научной интеллигенции. Я лежал на верхней полке и наблюдал, как они с отцом вели дискуссию, начавшуюся почти сразу же после отправления поезда. Тема дискуссии была вполне в духе начала 70-х годов: для чего мы пришли в этот мир. Молодой человек был явно поражен эрудицией отца и нестандартностью мышления и предположил: «Вы, наверное, ученый». – «В какой-то мере да. Но все-таки не совсем». – «А, вы писатель!» Отец улыбнулся: «В какой-то мере да». Юноша растерялся: «Вы психолог или психиатр?» – «И здесь, – рассмеялся отец, – вы тоже отчасти правы». Вконец запутанный, попутчик воскликнул: «Признайтесь, кто же вы. Я просто никогда не встречал человека с таким мировоззрением». Отец сказал: «Я православный священник». Отец это сказал очень естественно, однако собеседник был шокирован, лег на свою полку и долго лежал лицом к стене. В его сознании, по-видимому, разговор с отцом никак не сочетался с официальным образом дремучего попа, неспособного связать двух слов. А потом, уже засыпая, я увидел, как он повернулся к отцу, и они шепотом стали опять говорить и проговорили, по-моему, всю ночь... – Должно быть, вы тогда испытали большую гордость за отца. А какие-то неприятности, пока вы учились в школе и в институте, были у вас? – О, сколько угодно! В возрасте десяти лет, услышав по телевидению объявление о конкурсе на главную роль в фильме «Денискины рассказы», я пристал к отцу и матери, чтобы меня отвезли в Останкино. Родители очень смеялись над моей настойчивостью, но все-таки решили во мне такое стремление поддержать. И вдруг я выигрываю конкурс – из двух тысяч ребят. И здесь родителям уже стало не до смеха. Когда маму стали поздравлять с тем, что Миша будет играть главную роль, она сказала: «Да не будет он ее играть». Когда она объяснила, в чем дело, режиссер заметался в истерике. И потом была длинная история согласований моей кандидатуры в компетентных органах. – И никто из прихожан отца Александра не помогал? К нему ведь и Андрей Смирнов ездил, и другие звезды кино... – Да что вы, там невозможно было помочь. Я же говорю: согласование шло напрямую с компетентными органами, а там отцовских прихожан не было. Они потом стали появляться, прося отца подпольно покрестить их детей. (Смеется.) В конце концов «добро» на то, чтобы меня снимать, режиссеру дали. И Дениску я сыграл. Но был ошарашен. В десять лет, когда начинаешь понимать, что ты чего-то уже стоишь сам по себе, вдруг узнать, что у тебя что-то не то в анкете – хотя какая в десять лет может быть анкета... Вторым таким знаковым моментом было то, что, когда я после двух курсов института пошел служить в армию (кстати, отец это мое решение одобрил), несмотря на «незаконченное высшее» и спортивные достижения, меня отправили в стройбат. Я не мог понять, в чем дело, пока один из офицеров не объяснил, что всех детей священнослужителей отправляют в стройбат. – Отец Александр никогда не говорил с вами о том, чтобы вы пошли по его стопам? – У нас было много разговоров на эту тему. Но отец ведь сам рукополагался после того, как получил высшее образование и стал немного разбираться в жизни. Вот и мне говорил: «По этому пути никогда не поздно пойти, если ты почувствуешь призвание, реальную потребность». Наверное, он хотел этого. Но для него все-таки главное было то, чтобы его дети состоялись и были полезны другим людям, пусть на скромном, но своем месте. – От всех его духовных чад, с которыми мне приходилось и приходится общаться, я ни разу не слышал слова «батюшка». И даже словосочетания «отец Александр». Всегда – «отец»... – Да, есть такое. – Вы с сестрой не испытывали ревности к чужим людям, для которых ваш отец тоже отец – к тем, с кем он проводит гораздо больше времени, чем с вами? – Интересный вопрос. Наверное, в раннем детстве этот момент был. Но когда мы стали постарше, стало очевидно: так надо. С другой стороны, отец был настолько собранный человек, что у него, поверьте, хватало времени и на общение с семьей, и на встречи с друзьями, и, кстати, на отдых. Может создаться впечатление, зная, сколько он написал, что отец, если не служил в храме, сидел не разгибаясь за столом. Это совсем не так. В его жизни не было никаких форс-мажоров. Он достаточное количество времени спал. И мог посидеть в гостях за столом. Его хватало на все и на всех. Он меня приучил с детства вести дневники, расписывать каждый день по часам и минутам. Он часто мне говорил: «Время – конь, который летит с бешеной скоростью, но у тебя есть вожжи – часы на руке». Несмотря на его загруженность, у меня никогда не было недостатка в общении с отцом. – Есть замечательный снимок, на котором он сидит в каком-то застолье с гитарой. И, судя по выражению лица, поет не псалмы и не «Разбойника благоразумного»... Вы в молодые годы много времени посвятили рок-музыке. Не отец вам первые аккорды показал? – Конечно. Он обладал замечательным слухом и голосом, играл на гитаре, семиструнной, и пел старинные романсы и бардовские вещи ранних 60-х. – А Галича? – Нет, Галича отец любил слушать, но сам не пел...Понимаю, почему вы спросили: Галич крестился у отца и посвятил храму в Новой Деревне одну из песен – «Когда я вернусь»... Первые аккорды мне показал отец, но в музыкальной школе, куда я пошел учиться, класса семиструнной гитары не было, и я переучивался играть на шестиструнной. Отец очень поддерживал все наши с сестрой начинания, любые, – но никогда не навязывал окончательных решений, позволяя себе лишь осторожно подводить нас к ним. Он был великим педагогом. И знаете еще что – я никогда не говорил об этом – но посмотрите: 70-е годы. Я маленький мальчик. В школе пропаганда соответствующая. В какой сложной ситуации был отец! Он мог бы в разговоре на «скользкую» тему солгать. Но как после этого дальше жить? И как жить с собственной совестью, отягченной этим? И отец говорил мне правду. И про советскую власть, и про то, как она боролась и борется с Церковью. И не боялся того, что я где-нибудь что-нибудь ляпну. Потому что это была правда. Понимаете, насколько человек был смел и честен сам с собой? Никогда я не слышал от него: «Пусть это останется между нами, не вздумай проговориться», но постоянно слышал: «Ну, ты же понимаешь...» – Он какую-то роль сыграл в вашей карьере молодого рок-музыканта? И как он относился к этой музыке? – Прежде всего, надо сказать, что он поддержал мое решение оставить учебу в техническом вузе и поступить в Институт культуры, понимая, что это ближе мне и интересней. По складу я все-таки человек гуманитарный. Отец это видел. Еще момент: в Институте культуры не было военной кафедры, мне светили два года армии. И отец сказал: «Правильно. Два года пролетят быстро, зато потом ты будешь иметь право обсуждать беззакония, которые там творятся». До сих пор я вспоминаю эти его слова, работая в Комиссии по правам человека при мэре Москвы. Защищая права призывников и солдат-«срочников», я имею на то моральное право. Что же касается моих студенческих увлечений рок-музыкой – отец считал, что в любом творчестве все зависит от того, какие струны в чужой душе ты хочешь затронуть. А как это выражается – ради бога, здесь полная свобода. Так что непонимания с его стороны я не встречал. Тем более что всегда тяготел к классическому року. Отец приезжал ко мне на концерты, слушал кассеты с моими записями – то есть был абсолютно в курсе. Хочу вам сказать – опять-таки впервые для прессы, – мы с ним в последние года три, когда я жил уже отдельно, повзрослел, очень дружили. Именно так: дружили. Мы запирались у него в кабинете, говорили обо всем, спорили, в особенности на политические темы. И это очень было интересно – вот о чем, наверное, в первую очередь я должен написать. – У меня такое ощущение, что, когда началась перестройка, он с самого начала не предался эйфории. Несмотря на то, что перед ним вдруг распахнулись огромные возможности, и я знаю людей, которые обратились к вере после той 15-минутной передачи по ТВ, где отец Александр, сидя в темной студии, под приглушенную музыку Баха говорил с народом о Христе... – Да, эти 15 минут стали для многих моментом истины... Но отец был очень глубоким человеком и отделял возможности, свои в частности, от условий, которые кто-то наверху предоставляет. Вы правы: он с самых первых дней прихода к власти Горбачева не предавался эйфории. Будучи человеком с удивительным чувством юмора, он говорил: «Пока охотники резвятся, зайчик может поскакать»... Еще такую фразу помню: «Знаешь, я себя чувствую как стрела на натянутой тетиве. Пока есть возможность, нужно как можно больше стараться успеть сделать». И еще такие слова: «Придет время, нам дадут полную возможность говорить все, что мы хотим, – и я боюсь, как бы не случилось так, что нам нечего будет сказать...» К сожалению, это его опасение зачастую сбывается. – Отец Александр выступал в нескольких ипостасях. Приходский сельский священник, общавшийся не только с московскими интеллигентами, но и с простыми бабушками. Религиозный писатель. Проповедник. А в последние годы еще и публичный человек – лектор, если угодно, популяризатор и пропагандист. А какая из ипостасей его до сих пор еще не раскрыта? – О, вы задали очень интересный вопрос... (Надолго задумывается.) Понимаете, у него был невероятный заряд на работу, которая не обсуждается. Чего не могут понять ни оппоненты его, ни даже сторонники. Есть такое понятие: работать командой. У меня было полное ощущение, что в том, чем занят отец, есть команда, есть люди, расставленные по местам, и отец четко работает в этой команде. Он бескорыстно работал на свою великую команду. И у него не было никаких своекорыстных интересов, кроме работы на эту команду. «Будешь хорошо работать, – говорил он, – и все Бог даст». Сейчас это кажется чем-то странным. Вот об этом в связи с отцом не говорится, а ведь это поразительный феномен – изо дня в день выполнять задание свыше... – А не только в День города или когда что-то в Беслане случилось... – Вот именно. Каждый день, проживаемый как целая жизнь. – И последний вопрос. Из последних ваших с ним встреч, 15 лет назад, вы сегодня что-нибудь, какие-то слова или какую-то деталь, ощущаете как завещание? – Наша последняя встреча была в середине лета 90-го. Мы сели под яблоней перекусить, побеседовать, и разговор был очень спокойный, неспешный... Но я почувствовал, что отец изменился. Хотя он все время улыбался, на лице его отражалось – это я сегодня так вижу – предчувствие, что впереди что-то веховое. Потом я слышал от разных людей, что отец в последнее время говорил: «Мне уже недолго осталось». Это было. Но это – то есть какое-то предчувствие конца – совсем не то, что мне видится, уже сегодня, в лице отца, залитом солнцем, улыбающемся, но и подходящем внутренне к раскрытию какой-то великой тайны, к совершению чего-то самого важного в жизни...