 |
|
Печать |
| Агентство Федеральных Расследований (www.FLB.ru) | ||
 |
||
«Кровавый» МериТо, что 55 лет назад не удалось сталинскому палачу Абакумову, вполне может получиться у властей современной Эстонии |
|
| ""Давно собираясь к этому человеку, я, конечно, кое-что знал о нем. Знал, что Мери Арнольд Константинович – первый эстонец, удостоенный в годы войны звания Героя Советского Союза. Знал, что в послевоенные годы он был исключен из партии и лишен всех наград – за то, что должным образом «не обеспечил» на вверенном ему участке высылку своих соотечественников в Сибирь. Знал, конечно, и тот удивительный факт, что теперь демократические власти Эстонии собираются судить 85-летнего Арнольда Мери за «геноцид эстонского народа». Но эти ключевые, конечно, факты его биографии оказались даже не конспектом, а так, до предела упрощенной схемой этой необычной жизни. Уроки Шульгина – А вы знаете, что я своими глазами, вот как вас сейчас, видел Шкуро? – почему-то именно с воспоминаний о белогвардейском генерале, окончившем свои дни в подвалах Лубянки, начал он рассказ о своей долгой жизни. – Когда мы жили в двадцатые-тридцатые годы в Белграде, отец обязательно раз или два в год вел нас с матерью в ресторан. Как-то за соседним столиком пьянствовала компания «бывших», отец показал мне незаметно на того, вокруг которого крутилось все веселье, и спросил: «Знаешь, кто это? Шкуро». Встречал я в Белграде и Струве. Так же, впрочем, как и Шкуро: я знал, кто передо мной, но он-то и понятия не имел, кто я такой. Но вот еще с одним знаменитым историческим персонажем, депутатом Государственной думы Шульгиным – да-да, тем самым, который вместе с Гучковым в 1917 году на станции Дно принял отречение Николая Второго, – выпал случай в 1937 году познакомиться. В последних классах гимназии я увлекся байдарочным спортом, захотел сам построить лодку. Тетка из Германии прислала подробную инструкцию, а в гимназии мне кто-то сказал: вот поедешь на выходные в свой Дубровник, там большой русский спец по байдаркам живет, десятки их построил. К этому «спецу» я по приезде домой на побывку и заявился. Мы с ним подружились, несмотря на разницу в возрасте, он действительно научил меня замечательные байдарки делать. Его имя тогда мне ничего не говорило. А двумя годами позже, в 39-м, уже в Таллинне, на «вшивке», как у нас называли блошиный рынок, я купил «Краткий курс истории ВКП(б)» и встретил там фамилию «Шульгин»: «Боже мой, кто меня байдарки делать учил!» Я и Геринга видел, когда в 1935 году он приезжал в Белград на похороны короля Александра. Короля, чрезвычайно в Сербии популярного, убили, как вы, наверное, знаете, в Марселе хорватские националисты, усташи. Но ни для кого не было секретом, что за этим убийством стояли Муссолини и Гитлер. Тем не менее они прислали на похороны своих представителей, Геринга и графа Чиано. А нас, старшеклассников, поставили в кордон для охраны порядка, я стоял на углу улицы Короля Милана... Действительно, просто сцена из «Гамлета», думаю я. Представляю себе: квадратный, кабаноподобный Геринг и щеголеватый муссолиниевский зять граф Чиано вышагивают по улицам Белграда за гробом своей жертвы... 24-я драма Шекспира Но чем дальше я слушаю Арнольда Константиновича, тем больше убеждаюсь: таких шекспировских сцен в его жизни наберется на целую драму. Ту самую, двадцать четвертую драму Шекспира, как назвала Анна Ахматова свое время – страшную первую половину двадцатого века. И мой герой жил в том самом времени, не страшась его, не уворачиваясь от его ударов и принимая его вызовы. За что теперь и расплачивается. В Белград, где гимназист Мери видел живьем всех этих людей из еще при их жизни ушедшей эпохи – Шкуро, Шульгина, Струве, – судьба забросила его семью вместе с волной белой эмиграции 20-х годов, хотя к белоэмигрантскому движению Мери не имели никакого отношения. Отец, мелкий эстонский предприниматель, и мать, обрусевшая петербуржская немка, приехали вместе с единственным сыном, семилетним Арнольдом, в 1926 году из Таллинна в Белград просто в поисках, что называется, лучшей доли. И оказались, наверное, единственной эстонской семьей во всей Югославии. Арнольд Мери говорит, что его отец был далек от политики. Но мне-то из его рассказа рисуется не столько далекий от политики человек, сколько этакий вечный чужой среди своих, неприкаянный идеалист – из тех, кому действительно рано или поздно не оказывается места ни в одном политическом движении. Принял сначала Февральскую, потом Октябрьскую революцию, стал работать в Ревельском (Ревель – нынешний Таллинн) горисполкоме. В 1918-м после немецкой оккупации Эстонии эвакуировался в Россию, в Петрограде был арестован во время красного террора – потом оказался в захваченном белополяками Вильнюсе и понял, что обратно в Россию после таких перипетий лучше не ехать, опять загремишь в ЧК, откуда второй раз можно и не выйти. Вернулся в Эстонию, но здесь ему не понравился воцарившийся новый дух – как формулирует его суть мой собеседник, «занимайся политикой, чтобы хапать» (и добавляет: «В точности, как и сейчас»), – и вот семья оказалась в Югославии. Я рассказываю о его отце, потому что мой герой, как мне кажется, во многом перенял отцовский характер. Всю свою жизнь, несмотря на награды и высокое положение, он был чужим среди своих, не удобным ни для твердолобых догматиков, ни для беспозвоночных конъюнктурщиков. Вот и в белградской гимназии, где учились только дети белоэмигрантов, преподавали почти исключительно идейные противники большевиков и дух царил, естественно, антисоветский, Арнольд Мери проникся интересом не только к старой России – что было вполне естественно, – но и к новой, советской, о которой на гимназических занятиях попросту не говорили, как будто ее не существовало. Белоэмигрантский Белград вообще был закрыт для информации из СССР, советские газеты сюда не приходили, из всей художественной литературы был доступен только Михаил Зощенко, благодаря его остросатирическому изображению советской действительности. Но именно этот заговор молчания вокруг СССР (притом, что жила эмигрантская община исключительно воспоминаниями и тоской по России) и провоцировал среди молодежи – не только, конечно, у одного Мери – интерес к происходящему на родине. И сомнения в том, что все там так уж беспросветно плохо, как утверждала официальная пропаганда. В 1938 году семья Мери вернулась в Эстонию – как сам он объясняет, отец и мать не хотели, чтобы приближавшаяся мировая война застала их на чужбине. Вот здесь, где информация об СССР была доступна и он ежедневно часами слушал советское радио, читал советские газеты, 19-летний Мери стал стремительно «леветь». Нашел, как уже было сказано, на блошином рынке «Краткий курс истории ВКП(б)», текст конституции советской там же, на книжном развале, выудил. Вот только устав ВЛКСМ никак не мог найти. Еще и жить его подсунули в дом к тетке, а ее гражданский муж, Роман Романович Скарупский, хоть и был из эмигрантов, козырял симпатиями к Советской власти и за столом неизменно пел «Интернационал». В общем, советская пропаганда проникала в сознание Арнольда Мери, что называется, со всех сторон. Пойдя в 1939 году на действительную службу в эстонскую армию, он умудрился в госпитале познакомиться с советскими солдатами. (Красноармейцами, конечно, – старорежимного слова «солдаты» в Красной Армии тогда не употребляли.) Как раз в том году был подписан так называемый договор о взаимной помощи, фактически навязанный Москвой Таллинну, и по этому договору на территорию Эстонии был введен «ограниченный контингент» Красной Армии. Вот с захворавшими представителями этого контингента Арнольд и общался, целую неделю буквально не вылезая из их палаты и внимая рассказам о жизни в СССР. Нравы буржуазной, профашистской, как ее именовали в советской историографии, Эстонии были такие, судите сами. Как-то раз во время очередной проверки казармы из тумбочки рядового Мери выгребли пачку «Правды». Возник скандал, разбирательство, но Мери, опираясь на конституцию, доказал свою правоту. Командир роты признал его право покупать, читать и даже приносить в казарму любую литературу, в том числе газету «Правда». Только не давать другим – это была бы уже агитация и пропаганда. Ну, так Мери и не давал. В общем, события июня-июля 1940 года, в итоге которых Эстония, Латвия и Литва вошли в «семью советских народов», Арнольд Мери воспринял исключительно положительно. В Таллинне при Сталине Мой собеседник не соглашается ни с теми, кто считает присоединение балтийских стран к СССР добровольным, ни с теми, кто называет это оккупацией. Он уверен, что в создавшейся ситуации у маленькой Эстонии просто не было другого исторического выбора – либо со Сталиным, либо с Гитлером. А немцев за шестьсот лет их господства здесь терпеть не могли. Не будем втягиваться в этот спор, сегодня уже кажущийся чисто терминологическим. Оккупация, добровольное присоединение, исторический выбор – суть не в этом, а в том, что меньше чем за год, прошедший с июля 40-го, сталинский НКВД здесь натворил такого, что в июне 41-го эстонский народ, исторически действительно не любивший немецких «баронов», в большой своей части встал на их сторону, развернув штыки против Красной Армии. И так Советскую власть, как мы знаем, и не принял, вынужденно подчинившись ей после окончания войны, но при первой возможности, 46 лет спустя, от нее избавившись. Но все это стало очевидно позже, а тогда, в июне 1940 года, не сомневаюсь, в Эстонии было немало людей, которые, как и Мери, «сочувственно встретили революционные события» (фраза из его автобиографии). Сам он принял активное участие в организации эстонского комсомола (выпросил, наконец, устав у какого-то красноармейца), был избран в июле 40-го членом Таллиннского горкома ЛКСМ, потом вернулся дослуживать срочную службу. В должности помощника политрука учебной роты он и встретил начало войны. Раннее утро 22 июня застало помполитрука за покраской очередной байдарки. Так, с кисточкой в руках, ученик бывшего депутата Государственной думы Шульгина по части сооружения байдарок и выслушал известие о нападении нацистской Германии. На мой вопрос Арнольд Константинович искренне отвечает, что принял это известие «со вздохом облегчения»: кончился период двусмысленности и неопределенности. Насчет двусмысленности – это он о пакте Молотова – Риббентропа: начало войны между Германией и СССР как бы дезавуировало этот двусмысленный (мягко говоря) документ, превратив двух диктаторов, Гитлера и Сталина, из союзников в противников. Но мне кажется (подчеркну, это сугубый мой домысел), что вздох облегчения из груди политрука Мери вырвался 22 июня 1941 года еще и потому, что ситуация внутри самой Эстонии становилась все более «двусмысленной», и начало войны так или иначе разрубило все туже затягивавшийся узел противоречий. За неделю до начала войны в Эстонии была проведена первая массовая депортация местного населения. Одиннадцать тысяч ни в чем не повинных человек – представители политической и интеллектуальной элиты, крупной и средней буржуазии и члены их семей – в течение одной ночи отправились в Сибирь. Без суда и следствия, просто подъезжали к домам грузовички НКВД, предъявлялся ордер, час на сборы – и в долгий путь на долгие года. Среди тысяч депортированных семей была семья Георга Мери, дяди Арнольда по отцовской линии, крупного дипломата буржуазной Эстонии. Помимо дяди и его жены, в Сибирь отправились двое их малолетних сыновей, Леннарт и Индрек. Пятьдесят лет спустя Леннарту предстояло стать первым президентом послесоветской независимой Эстонии. О высылке семьи дяди Жоржа, как называли Георга Мери в семье, политрук Мери узнал уже после 22 июня, и поэтому, по его собственным словам, не воспринял событие особенно остро. Даже, как он признается, посчитал это тогда само собой разумеющимся: враг стоял на границе Эстонии, и республику нужно было очистить от потенциальной «пятой колонны». Да и отношений особенных между семьями братьев Мери не было. Дядю Жоржа Арнольд видел до войны единственный раз, когда тот пришел поздравить его отца с 50-летием. Причину такого отчуждения сам Арнольд Константинович видит в том, что принадлежали семьи братьев Мери к разным сословиям: одни были богатыми буржуа, а семья Арнольда перебивалась случайными заработками. Отчуждение осталось навсегда – теперь уже между сыновьями Константина и Жоржа, Героем Советского Союза и первым президентом независимой Эстонии. Бой на станции Дно Войну Арнольд Мери провел в действующей армии от первого до последнего дня. Последний бой его часть должна была принять 9 мая 1945 года в Курляндии. Артподготовка к широкомасштабному наступлению на Ленинградском фронте, целью которого была ликвидация Курляндского котла, была назначена на 7 часов утра. Но в силу известных причин не понадобилась. Героя Советского Союза он получил за то, что 17 июля 1941 года в ходе тяжелых оборонительных боев на Ленинградском направлении при внезапном прорыве противника к расположению штаба корпуса и возникшей панике Мери по собственной инициативе организовал оборону штаба и возглавил ее. Четырежды в том бою был ранен. Дело, по иронии судьбы, происходило на подступах к станции Дно – той самой, на которой старый знакомец Арнольда, Шульгин, принимал отречение Николая Второго. (И вскоре после этой исторической миссии переквалифицировался на сооружение байдарок в городе Дубровнике.) Историю получения Звезды Героя сам Мери описывает с юмором, свойственным ему и органически уживающимся в его характере с романтикой и даже патетикой. Из батальона пошло представление на орден Красной Звезды. В штабе корпуса представление переделали на орден Ленина. А на заседании Военсовета Северо-Западного направления (фронтов еще не было), когда представление было зачитано, один из участников спросил: «А что это за фамилия такая странная – Мери?» Ему разъяснили, что товарищ Мери – эстонец, из 22-го территориального корпуса, который, по сути, представляет собой недавнюю эстонскую буржуазную армию. Член Военсовета так же неожиданно, как задал вопрос про «странную» фамилию, отреагировал: «Так раз мы имеем дело с человеком, который неполный год является нашим, советским, и такие подвиги совершает, надо этому Мери Героя давать!» Указ был подписан 15 августа 1941 года. Так 22-летний Арнольд Мери стал первым в истории эстонцем – Героем Советского Союза. Вообще же сам он считает, что даже на уровне батальона «несколько переоценили» его заслуги, представив к Красной Звезде. Лежа в госпитале после того боя, он все гадал, какую медаль дадут: «За боевые заслуги» или «За отвагу»? В глубине души очень надеялся на «Отвагу»... Был включен в состав участников Парада Победы 1945 года – должен был нести транспарант с надписью «Ленинградский фронт», – однако за несколько дней до парада срочно демобилизовали в связи с назначением первым секретарем ЦК ЛКСМ Эстонии. Начиналась совсем другая жизнь. Она оказалась гораздо более трудной и драматичной, чем фронтовая. Уполномоченный без полномочий В 1945 году для Эстонии, равно как и для других двух балтийских республик, Вторая мировая война кончилась, а гражданская продолжалась. Тысячи местных жителей ушли в леса еще в июне 1941 года, воспользовавшись нападением Германии на СССР, чтобы повернуть оружие против Красной Армии. После того как Советская Армия сюда вернулась, противостояние вспыхнуло вновь, хотя «лесные братья», конечно, понимали, что шансов на победу у них нет никаких. Большинство же населения стало приспосабливаться к советской действительности. Москва тоже до поры до времени приспосабливалась к местным условиям: либеральничала и заверяла здешних партийных и советских руководителей, что колхозы – дело сугубо добровольное, никакой принудительной коллективизации не будет. Выдержки у Москвы хватило до 1948 года, а затем она спустила распоряжение: готовить «полную коллективизацию республики». Мери вспоминает: «Мы только-только вынырнули из кровавого месива, а теперь должны были нырять в него снова...» В 1949 году появилось «Постановление о высылке участников боев против Советской Армии, их пособников и кулачества». Местное партийное руководство предприняло последнее усилие убедить Москву, чтобы «кулаков» разрешили высылать не в Сибирь, а на северо-восток Эстонии, в Кохтла-Ярвеский сланцевый бассейн. Ничего из этого, конечно, не получилось. Партийных и комсомольских работников разослали по уездам и районам республики в качестве «особо уполномоченных» по наблюдению за тем, чтобы высылка проводилась в соответствии с «нормами социалистической законности». Ну, какие у них могли быть полномочия при наличии чинов из центрального НКВД, которые высылкой и руководили, – смешно говорить. Мери послали в небольшой островной уезд Хийумаа, где секретарем укома был Йоханес Ундуск, с которым они четыре года прожили на фронте в одной землянке, а потом еще вместе работали в ЦК ЛКСМ. Несколько дней они пытались добиться от органов, чтобы те предоставили им списки высылаемых. Не получив «ни клочка бумажки», послали одну за другой две телеграммы на имя первого секретаря ЦК КП Эстонии Карротама, ответа не было, послали третью, в которой написали, что в создавшихся условиях слагают с себя полномочия и ответственность. А высылка тем временем началась. Все, что нам оставалось, вспоминает Мери, это метаться по уезду, из волости в волость, и пытаться явочным порядком пресекать грабежи и мордобой. Всего с острова Хийумаа было выслано, по словам Мери, 170-180 человек. Цифра небольшая, можно было бы сказать, если бы речь шла не о человеческих судьбах. Всего под депортацию 1949 года попало около 23 тысяч эстонцев. Ах, мой милый Вильянди... (Лирическое отступление) Мне самому с детства врезались в память рассказы про эту депортацию. Наша семья в 60-е годы каждое лето отдыхала в Эстонии, в чудесном городке Вильянди. Казалось, более идиллического места на земле трудно было сыскать – со сказочным озером и развалинами средневекового замка: между двумя этими достопримечательностями я и делил все каникулярное время в компании сверстников, хозяйских сыновей Мати и Калле. Но, как очень скоро стало понятно даже мне, в ту пору десятилетнему, идиллическими здесь были только пейзажи. А судьбы местных жителей, едва ли не каждая вторая, были переломаны и полны воспоминаний о сталинских лагерях или в лучшем случае сибирских поселениях, куда коренное население Эстонии (равно как Литвы и Латвии) десятками тысяч было перемещено в несколько, так сказать приемов. В 1940 году – в честь, видимо, добровольного и радостного вхождения трех балтийских народов в советскую семью. В 1941-м, как уже упоминалось, за неделю до начала войны, – во избежание формирования «пятой колонны» (лучшей меры, чтобы способствовать формированию этой «колонны» и придумать было нельзя). И, наконец, в 1949-м была самая массовая волна репрессий, которая, как цунами, накрыла всех, уже без различий, в отличие от предыдущих двух, социального происхождения и достатка. Наши хозяева Аста и Валев попали как раз под «цунами» 49-го. В том году они заканчивали школу. Аста поехала в Сибирь в спортивных тапочках и легком платьице: как пришла с волейбольного матча домой, где уже ждали энкавэдэшники, так и отправилась в самый далекий путь в своей жизни. У Валева арестовали весь его класс – весь, до единого человека. Из Сибири в 1956-м он привез подорванное здоровье и блестящее знание русского языка, который до высылки не знал вовсе. В лагере какая-то добрая душа дала ему русско-эстонский словарь, а в библиотеке он раздобыл том «Войны и мира». И вот так, слово за словом сверяя со словарем, он постиг великий и могучий, а заодно и всю толстовскую премудрость. И точно так же, как он выучил русский язык, вернувшись в Вильянди на пустое место (освободить-то их освободили, но родительского дома никому не вернули, всюду уже давно жили другие люди), кирпичик за кирпичиком, в одиночку, с помощью только своей Асты он выстроил новый дом и заново всю свою жизнь. Дом строился не одно десятилетие: в 60-е мы все еще жили в недостроенном, хотя таком уютном и надежном жилище. Я еще должен сказать, что эти люди, несмотря на все то недоброе, что у них связывалось с понятиями «СССР» и «Россия», стали нашими друзьями. Равно как и наши соседи по улице, и многие обитатели маленького уютного Вильянди и сказочно-прекрасного Таллинна. И это я тоже очень хорошо помню, несмотря на тогдашнее малолетство: как таял этот ледок недоверия в застольных разговорах на нелюбимом, но единственном для всех понятном русском языке, когда выяснялось, что не только у Валева и Асты вся родня – в 49-м, но и у Нины (моей мамы) брат – в 37-м, а отец и дядька – в 41-м (этнические немцы), а у Юлика (моего отца) – отец и вовсе в 29-м (меньшевик)... Один против Абакумова Вернемся, однако, как пишут в романах, к нашему герою, которого мы оставили в марте 1949 года сразу после возвращения с острова Хийумаа. После Хийумаа у него и начались серьезные неприятности с органами, не простившими ему попытку вмешаться в их заплечную работу на маленьком острове. Хотя, по некоторым признакам, Арнольд Мери оказался под колпаком НКВД еще раньше, в 47-м. Это тогда дяде Арнольда, Жоржу Мери, вернувшемуся в Таллинн после нескольких лет заключения, пытавшийся его вербовать сотрудник НКВД в раздражении бросил: «Если вы думаете, что вам поможет племянник, то запомните: ничем он вам не поможет, он сам у нас на крючке». Но крючок крючком (наивно было бы предположить, что Мери с его белградским прошлым, каких бы партийных постов он ни достиг, не был в поле зрения НКВД), а дергать за этот крючок стали, начиная с 1949 года, – и с каждым разом все больнее и больнее. Один за другим пошли разбирательства партийных и комсомольских органов, а в октябре 1949 года дело вышло на уровень Комиссии партконтроля при ЦК ВКП(б). На заседания КПК Мери таскали чуть ли не каждый месяц – благо в ту пору он учился в Москве, в Высшей партшколе. К концу 1951 года его дело распухло до двух томов, где было все: связи с белогвардейцами, участие в контрреволюционной террористической организации «Белый медведь» (это еще в белградскую бытность) и, наконец, создание молодежной антисоветской террористической организации из 300 членов, ставившей целью выход Эстонии из состава СССР и присоединение к Финляндии, – это уже в бытность первым секретарем эстонского комсомола. В декабре 1951 года Арнольд Мери был исключен из партии, снят со всех постов, чуть позднее лишен звания Героя Советского Союза и остальных наград. Оставил себе только медаль «За победу над Германией» – ее почему-то не было в списке, по которому он сдавал награды в НКВД. Отчислили, понятное дело, из ВПШ. Кто-то из друзей по партшколе шепнул: вдова Жданова, работавшая в библиотеке ВПШ, согласна передать его письмо Сталину из рук в руки. Мери подумал и решил: если я хочу быстрого и мучительного конца, то лучше шанса не придумаешь. Уехал поскорее в Таллинн – боялся, что арестуют в Москве и не успеет повидать жену и детей. Чтобы затеряться, пошел работать столяром на мебельную фабрику. Сразу объявился подозрительный друг-приятель, не отстававший от него ни на шаг. Вскоре пришли с обыском. Он понял, что надо залечь еще глубже, уехать вовсе из Эстонии и исчезнуть, раствориться в российских просторах. Забрал семью и уехал в Горно-Алтайск. Инженер Керде Хейно Это была единственно правильная тактика. Я знаю людей, которые спаслись вот таким образом – уехав куда подальше из родных мест. Конечно, вся страна была у НКВД, как воробей в горсти, и тем не менее такие неожиданные маневры не то что сбивали ищеек со следа, но как-то нарушали роботоподобную, отлаженную технологию органов – и она давала сбой. Тем более что и время подступало новое: Сталин освободил нас от своей опеки в марте 53-го. Мери и не таился, конечно, в Горно-Алтайске – как в СССР можно было таиться со всей его прославленной системой прописок и приписок. Работал агрономом в плодово-ягодном питомнике, техноруком на мебельной фабрике, начальником учебной мастерской в пединституте. Писал письма на адрес партсъезда – девятнадцатого, двадцатого... После ХХ съезда вызвали в Барнаул, показали письмо Маленкову от Абакумова: «Несмотря на все попытки, предпринимаемые органами госбезопасности, из-за необъяснимого безразличия партийных органов не удается довести дело Мери до необходимого конца...» И резолюция Маленкова: «Председателю КПК при ЦК ВКП(б) т. Шкирятову: Не пора ли с этим Мери кончать?!» Теперь Мери понял, почему Шкирятов так ярился на заседаниях КПК, слюной брызгал, когда он никак не признавал себя виновным в создании террористических организаций и даже спросил: – Откуда весь этот бред возник? – Вопросы здесь задаем мы! – зашелся Шкирятов. «Давайте сделаем вид, что ничего этого не было», – сказал ему первый секретарь Горно-Алтайского обкома, когда Мери закончил чтение своего объемистого дела. Давайте. Но в Эстонию он возвращаться не хотел. В 1960 году его пригласили на празднование 20-летия установления в республике Советской власти. На банкете к нему подошел тогдашний первый секретарь ЦК КП Кэбин. Поздоровались. – Мы ведь когда-то были с тобой на «ты»... – Ну, ведь это когда было, Иван Густавович! – Я слышал, ты хочешь к нам вернуться? Профессор консерватории Ярвела Уно – Я этого никогда никому не говорил. – Может быть, ты все-таки напишешь заявление, что хочешь вернуться? – Не напишу. Написал, конечно, в конце концов. Хотя возвращаться действительно не хотел: в ту пору он был деканом Горно-Алтайского пединститута и отлично себя там чувствовал. Вернулся, выговорив одно условие: на партийную работу больше не пойдет. Был замминистра просвещения, до ухода на пенсию в 1989 году работал председателем президиума Эстонского общества дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Опять вознесли не по заслугам Когда наступили новые времена, Арнольд Константинович собрал семью и сказал: – Не исключаю, что меня будут привлекать к ответственности. Решайте, как и где жить дальше. Семья решила: осталась с «патриархом» в очень скромной, но обжитой, сладко пропахшей керосином квартире на первом этаже деревянного двухэтажного дома в таллиннском пригороде Нымаа. В начале 1989 года к Мери пришел один местный журналист, делавший себе имя на разоблачении проклятого советского прошлого, и сказал, что очень его уважает и хотел бы о нем написать, так как и Мери пострадал от Советской власти. Но Мери сказал, что не считает себя вправе становиться в ряды жертв режима, так как, пусть и косвенно, участвовал в депортации 1949 года на острове Хийумаа. Потом он не раз вспоминал, как журналист с какой-то неоправданной горячностью стал клясться и божиться, что никому не расскажет об этом признании. Хотя Мери вовсе и не просил его держать язык за зубами – иначе бы просто не рассказал. А через месяц в одной тартуской газете появилось письмо читателя, который в 1949 году служил капитаном теплохода, посланного к Хийумаа, чтобы забрать депортированных. Отставной капитан писал, что до сих пор мучается вопросом: преступник он или нет. Упоминался в письме и «майор Мери», хотя к 1949-му Мери уже четыре года как демобилизовался. Позвонив тому капитану в Тарту, Мери выяснил, что написано «письмо в редакцию» с подачи того самого журналиста-разоблачителя. Так Арнольд Мери стал «участником геноцида эстонского народа». То есть, конечно, это не одномоментно произошло. В 1995 году его вызвали в полицию в качестве свидетеля по делу о высылке 1949 года. Потом на восемь лет оставили в покое. В 2003-м вызывали трижды – сперва как свидетеля, на следующий день как подозреваемого, а еще через три дня уже в качестве обвиняемого. Задавали все те же самые вопросы, на которые он ответил в 95-м. Бывший премьер-министр Март Лаар настроен более беспощано А полтора года назад сказали, что будут готовить суд. В январе этого года просочился слух, что начало процесса назначено на февраль, но вот уже май на дворе... «Дважды меня вознесли не по заслугам: когда наградили Героем и когда привлекли к уголовной ответственности», – шутит Мери. Суда он не боится: уверен, что «ничего у них не получится». Помощи и убежища ни у кого просить не собирается, хотя дважды, кажется, встречался с Путиным, приезжая в Москву по его личному приглашению на 9 мая (и в этом году, конечно, собирается). С другим президентом, эстонским, теперь уже бывшим, своим двоюродным братом Леннартом Мери тоже эту ситуацию не обсуждал. Равно как, впрочем, и никакую другую: в последний раз они виделись и разговаривали лет пятнадцать назад. И то сказать, «разговаривали»: поздоровались и обменялись мнениями о погоде. Сам Леннарт Мери, согласившийся дать мне интервью, узнав, что я беседовал с его двоюродным братом, согласие свое забрал назад. Арнольд Константинович явно недооценивает нависшую над ним опасность. Из бесед с некоторыми влиятельными в эстонской политике людьми, в частности с бывшим премьером Мартом Лааром, я понял, что настроены они решительно и беспощадно. Г-н Лаар пообещал, что найдут и осудят не только Мери, но всех, кто причастен к «преступлениям против человечности». Вдохновляющим примером для бывшего премьера служит Гаагский трибунал. Что-то только в последнее время все громкие обвинения в преступлениях против человечности в Гааге сыпятся как карточные домики, обнаруживая свою чисто политическую подоплеку и спекулятивность. Но Таллинн – не Гаага. И это меня лично очень тревожит." Москва – Таллинн " |
|
|
13.05.2005 |
Леонид ВЕЛЕХОВ Совершенно секретно |