| | | На борту станции «Салют-6» | | | | |  | | С Юрием Романенко. Инструкции перед полётом, 1977 год
| | | | |  | | | Занятия по фотосъёмке, 1973 год. Справа налево: А.Г. Николаев, В.И. Севастьянов, В.Г. Лазарев, А.В. Филипченко, Г.М. Гречко | | | | |  | | | «Салют-4», 1975 год. Космическая еда на спецподносе | | | | |  | | | Георгия Гречко инструктирует Андриян Николаев | | | | |  | | | Президент АН СССР А.П. Александров вручает Георгию Гречко награду Академии | | | | | Космонавт номер 34
Георгий Гречко: «Стремление полететь в космос для космонавта – это мечта»
Отрывки из книги Георгия Гречко «От лучины до космоса». Специально для газеты «Совершенно секретно»
«Когда меня в числе первых из нашего конструкторского бюро послали на медицинскую комиссию для отбора в отряд космонавтов – я не верил, что меня отберут. Точнее, был уверен, что меня спишут по здоровью, однако решил всё-таки попробовать – интересно ведь. Меня поразило, сколько замечательных людей собралось там! Это были лётчики-испытатели, участники многих необычных экспедиций, подводники, учёные-теоретики космонавтики... Прекрасные, интересные люди!.. У них фантастические судьбы! Там был человек, который летал в самолёте-снаряде с ядерной боеголовкой. В конце полёта он должен был включить автопилот, а сам выпрыгнуть с парашютом. Но катапульта не сработала. Спасся он чудом, приземлился буквально за мгновения до падения снаряда, и взрывная волна прошла над ним... А потом он, будучи за рулём «Волги», врезался в дерево, вылетел сквозь переднее стекло и повредил рёбра и лёгкие, потому в космонавты не прошёл. С тех пор я знаю, что судьба – штука удивительная, она преподносит сюрпризы...» - пишет летчик-космонавт Георгий Гречко в майском номере «Совершенно секретно».
Мой Гагарин
Мне посчастливилось c ним не только общаться, но и работать, тренироваться. И, конечно, это было очень интересно. Первый раз я увидел Гагарина на космодроме «Байконур», где я работал испытателем ракет. Привезли космонавтов. Нас от них отгородили. Мы могли смотреть на этих небожителей только издалека. Им показывали ракету, которую мы испытывали. Нам было, конечно, интересно, ведь мы гордились ракетой, на которой им предстояло летать. Ракета сначала не хотела летать, но она была очень красивая. И, как показало время, она остаётся самой надёжной ракетой всех времён и народов.
Ровней с ними мы себя не считали. Смотрели на них с восхищением… Среди небожителей был Гагарин, ещё не отобранный как первый космонавт. Слухи о нём уже ходили, и по некоторым словам Королёва было ясно, что ему нравится Гагарин. Мы, зная, что какой-то Гагарин Королёву нравится, выглядывали издалека и присматривались: что это за Гагарин? Какой он есть?
Наше КБ занималось подготовкой полёта Гагарина, поэтому у нас проходила прямая трансляция. Мы собрались в зале и переживали весь полёт буквально по минутам – пока Юра благополучно не приземлился.
…И я снова встретился и на этот раз познакомился с Гагариным, когда сам был принят в группу гражданских космонавтов и направлен в Звёздный городок на подготовку в Центр подготовки космонавтов (ЦПК). Гагарин был заместителем командира по лётной части. Я первое время смотрел на него и «сверлил» глазами. Человек был в космосе. Значит, он чем-то от нас, обычных людей, отличается.
Он помогал нам, как никто другой. Когда он приходил на совещание или в какой-нибудь начальственный кабинет – всё, что он просил для нас, незамедлительно делалось.
Когда мы пришли на подготовку, Гагарин был для нас даже не вторым после Бога, а первым. И в то же время это был наш человек. У него не было крыльев и нимба, он искренне и добросовестно беспокоился за подготовку. Вникал во всё, и ему шли навстречу. Под его руководством подготовка шла максимально хорошо.
Мы видели, что он к своим товарищам из первого отряда относился без зазнайства, помогал даже в личной жизни. И мы пришли к выводу, что он с честью прошёл не только огонь и воду, но и медные трубы. То, что Гагарин прошёл огонь и воду, – это понятно, так как любого космонавта готовят по этой программе. А вот то, что он прошёл через такие медные трубы, которые выпали на его долю, – это бы не каждый выдержал! Королёв его выбрал и не ошибся!
Хотя многим из нас, сотрудников Королёва, тогда казалось, что первым должен быть Герман Титов. Он был очень интеллигентным, начитанным, образованным: как-никак из учительской семьи. Играл на скрипке, читал наизусть Лермонтова во время испытаний в сурдокамере, сам писал стихи…
В общем, мы были не согласны с выбором Королёва, а оказалось, что правы не мы, а Королёв.
Гагарин, выдержал всё это, остался верен себе и друзьям. Хотя он возвысился по популярности выше небес, он оставался с друзьями и товарищами равным. Он мог подойти и посоветоваться с ними. Королёв сказал, что Гагарин был очень способным, ярким человеком и, если бы он получил соответствующее образование, то мог бы стать большим учёным. В любой области он оказался бы среди лидеров.
Тогда на Земле не было равного ему по известности человека. Может быть, и никогда не было. И в то же время – ровные отношения со всеми, аккуратный приход на службу – как все, без поблажек к себе.
Когда мы уходили домой с работы, его продолжали эксплуатировать в пользу страны и партии. Если не по-чёрному, то по-белому уж точно. Каждый день он участвовал в форумах, конференциях, митингах. Он был лицом нашей страны. И он достойно справлялся с нелёгким грузом общественных забот и поручений. Оставался самим собой, был ли среди рабочих, комсомольцев или на приёмах у королей. За него, за его слова или поведение никогда и никому не было стыдно.
Обыкновенный, земной, но самый известный из народа. Для укрепления авторитета Советского Союза в мире в то время он сделал, наверное, так много, как никто другой. Вся планета была озарена гагаринской улыбкой.
Когда он погиб, остался его мемориальный кабинет в том виде, как был при нём. На столе можно увидеть приглашение на концерт, приглашение на встречу с трудовым коллективом. На перекидном календаре, который открыт на 27 марта, записаны все его многочисленные обязанности и, в частности, – «договориться с серпуховским аэроклубом о полёте гражданских». Это про нас.
Гагарин мог сослаться на устав и отказать. Нам это легче всего. Но он подошёл неформально, хотел помочь. Он был военным человеком. Не просто дисциплинированным, а с сознательной дисциплиной. Поэтому и с нами работал с самоотдачей.
Как Гагарин погиб, неизвестно
Я и мои товарищи были недовольны тем, что в Звёздном городке мы летали только с инструкторами. Ведь в полёте с инструктором можно просто сидеть и спать. Только зад отсидишь. Управлять можешь шаляй-валяй: знаешь, что ты прикрыт инструктором, в случае любой опасности он возьмёт на себя инициативу. Я говорил: это мало что даёт, просто трата времени. Мы хотим летать самостоятельно, но нам не разрешали.
Я до прихода в ЦПК уже летал сам на планерах и самолётах Як-18, прыгал с парашютом. Я просил: раз у вас нельзя – давайте договоримся о занятиях в аэроклубах. Там можно летать самостоятельно. Там можно в один день сделать два прыжка, а в ЦПК, если я не ошибаюсь, только один. Там ты не будешь спать в кабине, там никто тебя спасать не будет. Это заставляет лучше изучать технику, тренировать выходы из различных ситуаций, быть к ним готовым морально.
Управлять космическим кораблём и самолётом – совершенно разные вещи. И некоторые гражданские говорили: «А зачем нам летать на самолёте? Опыт пилотирования в космосе не нужен». Военные летают лучше нас. Мы с ними никогда не сравняемся. В самолёте нужно принимать решения очень быстро, там доли секунды могут решить проблему или усугубить, а в космосе, наоборот, нужно очень крепко подумать, прежде чем отреагировать.
А я говорил: «Нужно уметь держать жизнь в своих руках, верить своей руке и глазу, чтобы в сложной обстановке полёта можно было по многочисленным приборам ориентироваться в облаках, на скорости, во время исполнения фигур высшего пилотажа». Вот если ты это можешь делать в полёте, ты достоин места в самолёте и корабле. То есть летать надо не потому, что надо будет управлять кораблём в космосе, а потому, что нужно научиться решать сложные задачи в опасных условиях. И Гагарин это понимал и помогал нам.
Он был хорошим русским парнем. В отряд космонавтов попал не благодаря «большому папочке», а благодаря собственному упорству и труду. Не вундеркинд и не выскочка. Молодой, но уже квалифицированный военный лётчик, сформировавшийся как личность, со своими убеждениями и опытом достаточно трудной, небогатой жизни. C ремесленным училищем за плечами, школой рабочей молодёжи, заводского коллектива.
Среди космонавтов бытует такая прибаутка, что полёт в космос никому ещё ума не прибавил. Любит наш брат пошутить. Но если серьёзно, я, к примеру, считаю, что полёт в космос действует на человека как усилитель: усиливает всё хорошее и плохое в характере его и натуре.
Не случайно Королёв выбрал первым именно Гагарина: все его достоинства высветились и обозначились столь ярко, что какие-то малозначительные недостатки сошли на нет. И после полёта он остался таким же верным другом, доступным для окружающих, не чванливым, без зазнайства. Не было у него «звёздной болезни».
Ангелом не был. Он мог с друзьями на вечеринке в меру и выпить, любил пошутить, мог даже схулиганить. У первых наших космонавтов был такой розыгрыш: когда кто-то из них получал машину, её обязательно «выкрадывали» свои же друзья. Участвовал в этом и Юрий. Начинались поиски, конечно же, без милиции, без расстройств, и в конце концов «потерпевшим» приходилось выкупать свою «пропажу» за бутылку шампанского.
Он был лётчиком, и, естественно, рвался в небо, хотел летать и в космос, и на самолётах. Но «наверху», насколько я знаю, ему сразу сказали, что в космос он больше не полетит. Он требовал, чтобы его ещё раз взяли в космический полёт. Я спросил его однажды: как живёшь? А он: «Плохо живу, не дают летать». Его берегли как могли.
Вспоминаю сейчас, как-то мне довелось быть на телемосте с Финляндией, и вот с самого севера этой страны, из Лапландии, финн спрашивает с укором: «Почему вы дали погибнуть вашему хорошему русскому парню, первому космонавту Юрию Гагарину?»
Мне пришлось ему отвечать на этот больной и горький вопрос: «В космос решено было больше не направлять. Можно было и запретить летать. Но он и так после космического полёта всегда летал с инструктором, причём с лучшим. Я, вот, например, после космоса летал один... Но что дальше? Известно, что в автомобильных авариях людей гибнет больше, чем в авиационных, значит, надо было запретить ездить в автомобиле. И для Гагарина для всех поездок подавали небольшой автобус. Вероятность аварии на автобусе ниже, чем на автомобиле. Но случается в жизни, что кирпичи падают на голову – запретить выходить на улицу? А дома могут быть сквозняки – запретить открывать форточку? Посадить под стеклянный колпак?» Лётчику нельзя запретить летать…
Остановились, мне думается, на самом разумном: в космос не летать, летать на самолёте и только с инструктором. И всё-таки беда случилась. В авиации ведь как? Кажется, всё предусмотрено, отработано тысячу раз на непредвиденную аварийную ситуацию, а на тысяча первый раз происходит. Случилась трагедия.
Как Гагарин погиб, неизвестно. Когда они с Серёгиным возвращались с задания, самолёт вошел в штопор и разбился. Это понятно. А вот что стало тому причиной, до сих пор не ясно. Во всяком случае, не было диверсии, он не сошёл с ума, его не забрали инопланетяне и он не летел пьяным в Ташкент на футбол. Обломки после аварии сохранены и запечатаны. Может, когда-нибудь их откроют, и мы узнаем всю правду.
Первая центрифуга
Итак, в 1962 году я написал заявление, что хотел бы стать космонавтом, отдать всё своё умение, все силы, а если надо и жизнь, в космическом полёте. Расписался и подал в отдел кадров. Прошло какое-то время, и меня послали на обследование в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь. И там нас начали обследовать, и там я увидел настоящих лётчиков, настоящих героев, кандидатов в космонавты.
Самыми страшными для меня были вестибулярные обследования, когда тебя качают, крутят, заставляют головой качать, когда кого-то мутит, кто-то останавливает качели, кого-то рвёт. Маленькая центрифуга нас cначала в ужас приводила! И я всё жду, когда меня спишут. Давление у меня, как у космонавта: 110 на 65, 120 на 70. И вдруг мне в сотый раз его измеряют, и оно оказывается 95 на 55. Ну всё, значит, спишут, это же ненормально. Но почему-то не списывают. Я прихожу к врачу и говорю: «Ну, что теперь делать-то?» Он говорит: «Наплевать и забыть».
Я понял, что легче пройти испытание, если взять себя в руки, если настроить себя на прохождение. Я не знаю, что там делается в организме, но вот сосредоточишься, настроишься – и проходишь то, что по идее даже пройти бы и не смог. У меня выработалось правило: я никогда не интересовался, что у меня там внутри. Другие ребята, скажем, при анализе почек засыпали доктора вопросами: «А что такое? А почему такой коэффициент? А что там в почке? А почему вот так?» Мне казалось, что это копание не способствует прохождению, и поэтому мой стиль был таков: какое бы испытание ни было, я просто спрашиваю, прошёл или не прошёл. А в детали не лезу. И я только видел, как мне ставят букву «Н» – норма. Значит, прошёл испытание…
И вдруг однажды обследуют глаза. Один аппарат, другой, третий. Пишут: норма, норма, и вдруг – на тебе, трихромат! На трахому похоже, неизлечимая какая-то страшная болезнь. Ясное дело, спишут, значит, надо то ли разобраться, то ли подлечиться. Я бегу в институт Гельмгольца, прошу обследовать. Естественно, я не говорю, что я прохожу комиссию на космонавта, сразу бы выгнали, если бы я сказал. Окулисты меня всячески обследовали – и говорят: «Да здоровые у тебя глаза, хорошие». Я даже видел самую нижнюю строчку в таблице, хотя достаточно и третьей. Я попросил ещё раз меня проверить на другом аппарате. Они проверяют, всё нормально.
Наконец, говорят: «Слушай, чего ты от нас хочешь? Чего пришёл?» – «Знаете, мне на обследовании диагноз поставили». – «Какой диагноз? У тебя всё нормально». – «Трихромат». Они захохотали: я-то думал, трихромат – это трахома, а слово «трихромат», оказывается, означает, что я три основных цвета различаю нормально. Поставил бы врач «Н», я бы не чувствовал, что вот меня сейчас спишут, что вот проходил-проходил – и на тебе, списывают… Не совался бы в институт Гельмгольца. Врачи, конечно, посмеялись и выгнали меня.
Целый месяц мы жили в этом самом госпитале, который больше походил на тюрьму. Нам пришлось пройти около восьмидесяти испытаний, подчас не просто тяжёлых, а жестоких. Так, например, чтобы провести дополнительные исследования, в мочеиспускательный канал вводили катетер. Эта процедура невероятно болезненная. После неё у мужиков ещё пару недель подштанники были в крови. У нас забрали одежду и выдали больничные пижамы. Кроме того, отняли бритвы, чтобы никто не смог вскрыть себе вены, и ремни, чтобы не вешались…
Но вот испытания позади. Позади и проверки мандатной комиссии – а это ЦК и КГБ. Я оказался в числе восьми отобранных гражданских космонавтов из ОКБ-1. На какое-то время нас поселили в профилактории. Среди больных мы, здоровые молодые ребята, конечно, выделялись, а сказать, что мы – кандидаты в космонавты, было нельзя: секретность! И тогда нас представили как футбольную команду королёвского КБ, которая готовится к соревнованиям.
Бактериологическая война в ЦПК
Пройдя испытания, мы оказались в группе подготовки, где мы, будущие бортинженеры и военные лётчики, были перемешаны. Встретили нас не слишком дружелюбно. Однажды на тренировке в лесу около Звёздного городка к нам подошли несколько лётчиков и недвусмысленно дали понять, что мы очень опрометчиво поступили, решив стать космонавтами. Оказывается, не наше это дело – в космос летать, наше дело – ракеты собирать, а не занимать их места на кораблях. А мы выполняли наказ Королёва: «На корабле не должно быть трёх военных. Пусть будет один командир из военных, один бортинженер и один учёный». Вот тогда возникло это важное для космонавтики и, конечно, лично для меня слово – бортинженер. Нас спрашивали: «Зачем вы здесь? Ваше место в конструкторском бюро!» Но это были ещё цветочки.
Потом против нас, гражданских, развернули «химическую» и «бактериологическую» войну. Началось с того, что вдруг у одного нашего парня в анализе мочи обнаружился белок, а это повод для списания космонавта.
У нас был знакомый врач, мы с ним договорились, что вместо нашего товарища, у которого нашли белок, анализ сдаст другой, абсолютно здоровый парень. И что вы думаете? В новом анализе опять оказался белок! А это означало, что кто-то подменяет результаты анализов. Так вскрылась эта химическая война...
Однажды меня под руки выволокли с занятий и заперли в палате для инфекционных больных. Я не понимал, что происходит, и тогда мне объявили, что у меня нашли редкий смертельный микроб, якобы завезённый из Экваториальной Африки. Меня и моих близких надо было срочно изолировать. Нас привезли для обследования в институт, который занимался тропическими вирусами, взяли кучу анализов... И ни одного микроба не обнаружили! А когда нашего доктора из Центра подготовки космонавтов попросили показать его находку, он сказал, что давно уничтожил анализ. Дескать, не мог держать смертельный тропический микроб в Центре.
Юрий Гагарин, который к тому времени уже слетал в космос, как мог поддерживал нас, гражданских. Гагарин и Владимир Комаров были в отряде в числе немногих, кто встретил нас замечательно. Оба всегда старались помочь в том, в чём они, военные, были сильнее нас.
Позже я узнал Андрияна Николаева – ещё одного потрясающего человека из числа первых космонавтов. Не было задания, которое бы он не выполнил, не было долга, который бы не исполнил, не было друга, которому бы он изменил. Его выдержка меня восхищала.
Когда они с Севастьяновым вернулись из труднейшего 18-суточного полёта в тесном, как «Жигули», корабле, сосудистая система у них вышла из строя. От невесомости тогда практически не защищали! И когда врачи попросили космонавтов просто постоять на ногах, то напарник Николаева упал. А Андриян устоял. Он был весь белый, бескровный, но он стоял. Он умер бы, но стоял. Вот такой был человек. Когда мы проходили тест на запоминание слов – нужно было запомнить семь из десяти. У меня как раз и получалось запомнить семь. А Андриян запоминал все десять!
Мои шансы полететь первым из нашей группы были достаточно велики. Сначала на должность бортинженера планировался инженер из КБ Туполева Владимир Бендеров. Туполев когда-то спас Королёва, назвал его фамилию Сталину в числе конструкторов, которых необходимо вернуть из ссылки. Туполев мечтал, чтобы в космос полетел инженер из его КБ. Королёв, конечно, не мог отказать выдающемуся авиаконструктору. Как-то Бендеров общался в кабинете с нашим руководством. Выходит он из кабинета – и сразу: «Кто здесь Гречко?» Я ответил. «Обсуждали включение тебя для подготовки в экипаже!» Я понял, что на меня серьёзно рассчитывают. После испытаний на центрифуге у Бендерова нашли белок в моче и списали его окончательно.
Случалось всякое. Однажды мы выехали на прыжки в Серпуховской аэроклуб, где я занимался ещё до всяких планов готовиться в космонавты. Я был там своим человеком, всех знал. Все мы выполнили по прыжку. Ребята отправились ужинать, а я помог работникам аэроклуба собрать парашюты. К ужину пришёл с опозданием, а угодил на разбирательство. Разбирали меня.
Говорили, что я хотел сделать лишний прыжок, чтобы получить преимущество. Упрекали в карьеризме. Но я не прыгал, я просто помогал ребятам. Это во-первых. А во-вторых, что ж тут плохого, по правилам клуба это законно… И если бы даже я прыгнул, это было бы не преимущество, а риск. Но мои доводы никого не убедили. Против меня был настроен и Леонид Кувшинов – Герой Советского Союза, фронтовик, лётчик-испытатель, который курировал наши занятия. Сложилась такая ситуация: Звёздный городок поддерживал мою кандидатуру, а инструкторы нашей группы – Анохин, Кувшинов – склонялись к кандидатуре Алексея Елисеева. А Королёв и Мишин, конечно, прислушивались к легендарным лётчикам-испытателям.
В связи с Кувшиновым вспоминается интересный военный эпизод, который он нам рассказывал. Однажды на фронте он потерял ориентировку. Они должны были ориентироваться по железнодорожным станциям. Кувшинов полетел вдоль железной дороги, пролетел над станцией, но названия прочесть не смог. Тогда он посадил самолёт и пешком отправился на станцию. Название станции оказалось такое: «Кувшиново».
Рецепт от Комарова
Критический момент я пережил в октябре 1966-го, когда активно готовился к первому полёту в космос. Я уже проходил испытания в барокамере, участвовал в водных тренировках на Чёрном море на макете спускаемого аппарата корабля «Союз». У меня было уже тридцать прыжков с парашютом, причём c большой высоты, с задержкой раскрытия до 40 секунд. И надо же такому случиться – ударился ногой о колышек, вбитый в землю, и сломал ногу! Закрытый перелом!
Руководитель Центра подготовки космонавтов, знаменитый лётчик Николай Петрович Каманин записал тогда в дневнике: «В субботу при выполнении прыжков с парашютом сломал ногу Георгий Гречко – один из четырёх кандидатов от ОКБ-1 на полёт на корабле 7К-ОК. На его счету имелось уже 30 прыжков, и в ЦПК он выполнял четвёртый прыжок… Из числа кандидатов от ОКБ-1 Гречко самый сильный, и очень жаль, что он выбыл из игры».
В госпитале имени Бурденко мне наложили гипс и оставили в палате на 22 дня. Перед выпиской я позвонил своему начальству и услышал ответ: «Мы тебя отвезём домой, подлечишься, на следующий год опять будешь проходить комиссию». Я понял: всё, конец! Накатило отчаяние…
Общая тенденция военных была вытеснять нас. Да и мои друзья, гражданские, тоже не очень огорчались, что я сломал ногу: одним конкурентом меньше. Всё шло к списанию.
Вдруг в палату заходит Владимир Комаров, по сути, мой соперник из отряда военных лётчиков. Он для меня тогда был небожителем: «слетавший» космонавт, грудь в орденах… А я – с костылями. Думал, «добивать» меня будет, понятное дело. Конкурент сломал ногу! А он оглянулся по-мальчишески и достал чудодейственный бальзам для сращивания костей, изготовленный из коньяка, яичной скорлупы и сока лимонов. Средство оказалось и вправду чудодейственным. Он дал мне и рецепт: надо взять несколько десятков яиц и несколько десятков лимонов, тогда лимонная кислота разъест скорлупу. Потом по вкусу добавить коньяку и по несколько столовых ложек пить, тогда скорлупа, то есть известь, перейдёт в кость, и кость срастётся.
Уходя, Комаров спросил: «Может, чем-то помочь?» Я говорю: «Да понимаешь, помочь мне невозможно, даже моё начальство, гражданское, от меня отказалось. Я бы, конечно, хотел продолжить обучение, теоретические экзамены, теоретические занятия, а нога постепенно бы срослась». – «А что?..» – «А мне сказали, отвезут меня домой». И я, ни на что особенно не надеясь, добавил: «Хочу, чтобы меня отсюда повезли не домой, а в Звёздный городок». И Владимир Комаров сказал: «Я попробую».
В день выписки за мной пришла машина, а в ней наш хирург Мокров. От Бурденко до Звёздного около часа езды. Весь этот час он, не переставая, твердил: «Ну и кому это пришла в голову такая бредовая идея – везти тебя, безногого инвалида, в Центр подготовки космонавтов, чтобы ты там со своими костылями портил вид такого учреждения? Разве мало у нас людей с целыми ногами?!» Так говорил врач – представитель гуманной профессии. Битый час говорил! А Комаров добился, чтобы я вернулся в свою комнату в Звёздном и продолжил теоретические занятия.
Кроме Комарова, помог генерал Николай Фёдорович Кузнецов, фронтовой лётчик. Он сказал: «Вот я посмотрел, Гречко за то время, которое он у нас был, парень думающий, парень храбрый, прыгает, нормально всё, экзамены сдаёт нормально. Нога сломана, но ведь космонавту важнее голова...» Так меня и восстановили.
Тогда как раз составляли экипажи, в которые, конечно, попали ребята со здоровыми ногами, а я со своей сломанной надолго оказался где-то в хвосте. Я не лежал на печи, как Илья Муромец в молодые годы. Изучал инструкции для экипажей, работал с приборами. Гипс у меня был от паха до кончиков пальцев. Но, вопреки советам Беляева, я на костылях ходил в наш спортзал и делал упражнения. Зимой шёл по льду. Для устойчивости в костылях были гвозди. Это был серьёзный риск: второе падение означало бы инвалидность. Но риск оправдал себя. Когда сняли гипс – нога была тонкая и вся в струпьях, мне страшно было на неё смотреть. Но врачи сказали, что нога сохранилась хорошо. Лучше, чем можно было ожидать, – во многом благодаря упражнениям.
Я ходил в планетарий. Я учился определять звёзды через искусственный иллюминатор. В космосе это ох как пригодилось! Иногда просил ребят взять меня с собой на тренировки в корабле. Внимательно за ними наблюдал.
Мы должны выполнять по 12 прыжков ежегодно. Я ждал, пока окрепнет нога. Первые прыжки были назначены на зимнее время, чтобы я, оберегая ногу, мягко приземлился в снег. С третьего прыжка в тот же день я приземлился на бетон. Больно, но нога осталась целой, и сомнения рассеялись. Врач мне сказал: «Ну, теперь сломанная нога в старости будет у тебя побаливать!» Мне уже за восемьдесят – и всё ещё не побаливает. Значит, я ещё не старый! Только раньше я слышал о себе: талантливый, спортивный молодой, а теперь говорят: «Хорошо выглядишь!»
После Феоктистова первым из нас полетел в космос Елисеев. Я считал, что всех годных к полётам бортинженеров нужно было испытать в космосе по одному разу. А потом, проанализировав работу в космосе, выбрать лучшего для второго полёта. Но всё сложилось иначе. Анохин хотел сделать из Елисеева «шеф-пилота». Военные продвигали для этой же роли Шаталова. За короткий срок они слетали по два раза. И вот уже казалось, что победу одерживают те, кто ставил на Елисеева: он готовился в третий полёт с командиром Георгием Шониным. Но Шонин нарушил режим. Кто-то заинтересованный его сдал. Поднялся шум, и его от полёта отстранили.
Кто полетит с Елисеевым? Полетел командир дублирующего экипажа Шаталов. У обоих стало по три полёта… Карьера Елисеева пошла вверх, он стал заместителем главного конструктора.
Тем временем принципы подготовки космонавтов устаревали. Всё большее значение приобретали орбитальные станции. На космическом корабле мы находились только в первый день полёта и в последние полдня. А весь остальной срок полёта работали на орбитальных станциях. При подготовке же 75 процентов времени уделялось изучению корабля, и только 25% – станции с её сложнейшими приборами, к каждому из которых нужен индивидуальный подход. Мы – несколько космонавтов – обратились к Елисееву с предложением изменить такое положение вещей, больше изучать орбитальные станции…
Однажды я отдыхал на юге, и там одна гадалка предсказала мне по кофейной гуще: «С твоего пути ушёл твой соперник». Я вернулся в Москву и узнал, что Елисеев ушёл из «Энергии», стал ректором Бауманского института… А подготовку космонавтов всё равно скоро пришлось перекраивать, всё равно пришлось больше времени уделить орбитальным станциям…
9 лет готовился к своему полёту
Тысячу раз прав психолог В.И. Лебедев: «При подготовке космонавта самое трудное – ждать». Вспоминаю ребят с Кавказа, которые нередко лучше нас проходили испытания, но психологически ломались от ожидания. Я тоже клял свою судьбу, это было очень трудно пережить. Из-за сломанной ноги целых девять лет готовился к cвоему полёту.
Я много раз – наверное, больше всех – был бортинженером дублирующего и резервного экипажа. Это важная работа, хотя и не публичная: нас, дублёров, не называли в официальных документах, о нас помалкивала пресса... Но в конце концов это несчастье – мой перелом – стало для меня хоть и очень тяжёлой, но наукой. Я хорошо, даже очень, подготовился к своему полёту.
Как-то раз я удивил наш байконурский гарнизон рыбацкой удачей: притащил сома весом в 22 кг и длиной в 180 см. Я рассказывал, как добывал такого богатыря, как тянул, как порезал руки леской. Мы с Филипченко сфотографировались с этим огромным сомом. Потом с ним сфотографировались и Николаев с Севастьяновым – первый экипаж. Во многих газетах потом вышла фотография с сомом – но, конечно, не наша, а николаевская. Одни газеты писали, что сома поймал Николаев, другие – что Севастьянов. Дублёров показывать было не принято! А на самом деле cома мне подарили солдаты, подцепившие его на мелководье напильником.
Незадолго до этого, когда мы с Губаревым готовились к полёту, приехал главный конструктор Юрий Семёнов и, встретив меня, сразу спросил: «Где Макаров?» А Макаров был бортинженером второго экипажа. Я понял, что нас будут менять… Макаров тогда прямо мне сказал: «Я сделаю всё, чтобы полететь вместо тебя». – «Почёму?» – «Я летал всего однажды, и это был очень короткий полёт – меньше двух суток. Я хочу в длительный полёт!» Он не учитывал, что к тому времени за девять лет работы в отряде я не летал ни разу…
Когда я вернулся из первого полёта – спрашивал всех: «Кто же всё-таки сохранил нас с Губаревым как главный экипаж? Ведь нас уже хотели менять на Макарова с Лазаревым…» И каждый отвечал: «Я».
Мой первый старт
Сотни раз мне задавали вопрос: «Что чувствует космонавт после старта?» Пожалуй, точнее всех ответил на этот вопрос очень уважаемый мною космонавт Константин Петрович Феоктистов. Он сказал так – почувствовал облегчение. Бывали случаи, когда один экипаж дважды сажали в корабль и потом вынимали, и только на третий раз они летели. И у американцев так бывает. Эта неопределённость – что-то случилось, сегодня высадили обратно, а завтра ты вывихнул ногу, простудился и уже никогда не полетишь. Поэтому взлёт – это облегчение, наконец-то закончилась эта неопределённость, и ты едешь на работу.
Гагарину, конечно, было тяжелее. А я космонавт номер 34. У меня и на машине номер 34 – чтобы не забыть, каким по счёту советским космонавтом я был. Я 30 раз слышал от других космонавтов, какие перегрузки, какие вибрации, на какой секунде что происходит. Плюс, я был хорошо тренирован физически, и те небольшие перегрузки – они игрушечные для профессионала. А потом открывается окно в космос, и большая радость наступает. Поэтому, как это ни странно, ты не боишься и не страдаешь, а радуешься.
Кроме облегчения, после первого старта чувствуешь небольшое разочарование. Ты много лет готовишься, потом садишься в ракету на Земле… А потом проходит 10 минут – и ты уже в Космосе. И наступает тишина. Чтобы понять, что происходит, мы обычно что-нибудь перед собой вешали на верёвочке, у меня, например, куколка была. Сначала эта верёвочка натягивается, потом прыгает, раскачивается, а наступает невесомость, и она плавно начинает летать… Первый раз бережёшься. Нельзя крутить головой, надо всё делать очень плавно, поворачиваться вместе с туловищем, глазами водить тоже плавно, иначе можно себя загнать в тошноту или даже в рвоту. Кажется, что тебя перевернуло головой вниз.
В состоянии невесомости я чувствовал лёгкий дискомфорт. Когда становилось не по себе, я обычно возвращался в кресло, затягивал себя ремнями, создавая тяжесть, минут 10 так лежал, и всё проходило. Все по-разному переносят невесомость. Процентов 90 космонавтов привыкают в течение нескольких часов, одного дня. Лёгкое подташнивание, лёгонькое укачивание, думаю, у большинства было. Ведь отбирали очень строго по вестибулярной устойчивости, потом тренировки.
И всё же не все тренировки полностью соответствуют той космической невесомости. Некоторые люди страдают несколько дней. Причём не просто тошнота или головокружение, а сильная рвота. Они ничего не едят, и непонятно, чем их, бедняг, рвёт. Но, в конце концов, через два-три дня всё приходит в норму. А есть, может быть, 5–10 процентов космонавтов, которые на невесомость никак не реагируют, – им хорошо сразу. Таким был и остаётся Валерий Фёдорович Быковский, наш космонавт номер 5. Он раньше всех полетел в космос из ныне живущих советских космонавтов. Быковский всех удивлял своим стойким восприятием невесомости.
Минуту или две – я считал себя мертвецом
И всё-таки самое опасное в космической экспедиции – это спуск. И самое трудное. Последние круги ада… Начать с того, что когда ты включаешь программу на спуск, если двигатель не включится, то ты уже на Землю не вернёшься. Спрыгнуть с космического корабля нельзя. Включился двигатель – слава богу, уже полегче. Но дальше он должен проработать заданное время, потому что если он совсем мало проработает, то ты спустишься на Землю, но только через неделю, через месяц, когда у тебя ни воздуха там не будет, ничего. Двигатель должен отработать весь импульс однозначно.
Например, во время приземления совместного советско-болгарского экипажа двигатель перестал работать, они его включают – он несколько секунд поработает и опять выключается. Там был запасной двигатель, но когда горел основной, он пережёг цепи запасного. Они чудом спустились.
Коля Рукавишников, царствие ему небесное, сначала думал, что болгарин (официально Иванов, реально Какалов) не понимает, что происходит. Он совершенно не волновался, всё что надо делал. Оказывается, он всё понимал – выдержка была такая. А вот когда они сели в конце концов, болгарин вышел, лёг лицом на землю и так лежал долго... Ему трудно достался опыт аварии; ещё труднее оттого, что он это всё держал в себе.
Само по себе приземление уже опасно, а ещё и эмоционально тяжело: ты ждёшь окончания длительного полёта, а чем он кончится, неизвестно. Ещё физически тяжело потому, что, когда корабль входит в атмосферу, начинается перегрузка. При нормальном планирующем спуске она небольшая, как если бы на тебя встали четыре человека. В общем, можно выдержать, но после длительного полёта ты слабый, и четыре уже кажется, как шесть. А ещё были случаи, когда по техническим причинам из такого плавного планирующего спуска корабль срывался в баллистический.
Если вы бросали плоские камни в реку, то видели, как они подпрыгивают. Так и мы на плоском лобовом щите «подпрыгиваем» на спуске. Но бывает, что система, которая удерживает нас под нужным углом, выходит из строя. Корабль закручивается, начинает падать, как камень, и тогда уже перегрузка восемь «g», то есть восьмикратная. В конце длительного полёта кажется, что десять или одиннадцать. Это тяжело.
Помню аварийный полёт, когда у ребят была перегрузка двадцать три. Они выжили, но они ничего не видели, не могли дышать. У одного даже сердце останавливалось на несколько секунд, не могло биться при такой перегрузке.
Словом, спуск – это физически и эмоционально очень тяжело. Потому что все ситуации прокручиваешь в голове, а там, снаружи, температура больше 1000 градусов. И всё это ты видишь в иллюминатор, видишь языки пламени. Слышишь такой скрежет, как будто попал в лапы к огненному зверю. И он огненной лапой пытается содрать защиту с корабля и тебя оттуда выковырять. Перегрузка, вращения, вот этот скрежет, грохот, когда отстреливаются ненужные отсеки, – в общем, серьёзное дело.
Ты можешь расслабиться, только когда парашют раскрылся и выходят на связь вертолёты. А парашют ведь может неправильно раскрыться... Например, у Комарова парашют плохо раскрылся, и он погиб. Очень сильный удар о землю был. Только когда командир вертолёта говорит, что он тебя видит и что парашют у тебя нормальный, – вот тут уже облегчение. Потому что ясно, что всё-таки на Землю ты вернёшься. Как там тебя Земля встретит – это уже другое дело. В воду попасть можно, очень сильно удариться о грунт, но это уже цветочки.
В 1975 году нам с Губаревым пришлось испытать, что такое опасный первый спуск. Центр управления полётами, как положено, заранее сообщил, что парашют раскроется в такое-то время (часы, минуты, секунды). И вот время подошло, парашют не раскрывается, а мы продолжаем падать. В этом случае через определённое время должен раскрыться запасной. Но он тоже не раскрылся, и тогда стало ясно, что жить нам осталось несколько минут. Пошёл обратный отсчёт жизни.
Знаете, страх смерти очень сковывает человека, его мысли и движения, потому что очень не хочется умирать. Как-то глупо было кричать: «Прощай, мама! Прощай, Родина!» К тому же всё пишется на магнитофон… И я тогда подумал: я же космонавт-испытатель, вот и нужно за оставшиеся пять минут попытаться определить, какие случились отклонения в работе автоматики. И успеть прокричать их на Землю. Это было моим долгом испытателя. На специальное устройство я начал вызывать параметры разных систем и смотреть, соответствуют ли они норме. Вдруг чувствую – сильный удар. Ну, думаю, всё… А это раскрылся основной парашют. Уж не знаю, сколько – минуту или две – я считал себя мертвецом, и это было так страшно, что врезалось в память на всю жизнь.
Когда потом на Земле стали разбираться, оказалось, что кто-то в ЦУПе просто-напросто перепутал и неправильно задал время раскрытия парашютов. Ошибся, по-моему, минуты на две. Обычно мы приходим после полёта в ЦУП и благодарим за работу. Помню, я тогда сказал: «Когда вы посылаете набор цифр, то, как говорил Жванецкий, делайте это тщательнее. Потому что вы ошиблись на две минуты, а у меня поседели волосы».
Но на этом проблемы моего первого в жизни космического спуска не закончились. Нас очень сильно приложило об землю, потому что корабль посадили в буран. На такую посадку мы не рассчитывали. Ветер должен быть небольшой, а там он был порывами больше 20 метров в секунду. Зима, земля, как камень замёрзшая, – парашют превратился в парус, и этот огромный парус нёс наш корабль, как пушинку. Корабль бился об землю, прыгал, перекручивался и опять бился об землю.
Когда в такую ситуацию попал беспилотный корабль, его практически сплющило. Чтоб нас так же не сплющило, мы стали отстреливать парашют, он теперь уже вреден стал. Это было непросто. После нашего полёта по настоянию специалистов ЦПК и космонавтов кнопку «отстрел стренг» разместили так, чтобы экипаж мог её нажать даже во время опрокидывания и кувыркания аппарата. В конце концов отстрелили, последний раз перекувыркнулись и остались висеть в корабле вниз головой. В это время к нам подбежали спасатели. Открывают люк – и снаружи свежий морозный земной воздух... Ничего нет приятнее.
Спасатели кричат: «Ну, как вы?!» Моему товарищу спину повредило, мне из ноги маленький кусочек мяса выдрало. Поэтому мы не сказали «хорошо», мы сказали – «живы». Они обрадовались, что мы живы, захлопнули люк и убежали. А мы висим на ремнях вниз головами. Потом спросили их – куда вы побежали, нам же помогать надо! Оказывается, они побежали докладывать, что всё в порядке. Тому, кто первый доложит, – то ли премия, то ли именные часы.
Доложили, вернулись. Стали тянуть Губарева за плечи, как рванут, а я смотрю – они ему плечевые-то ремни отвязали, а ножные – нет. Ну, думаю, разорвут пополам. Я ему отвязал ноги, они его вытащили, потом меня. Смотрю – буран, пурга свирепая, темнеет, надо скорее лететь. Они бегут с Губаревым, на носилках его тащат. Первый спотыкается, летит через голову. Губарев с носилок падает в снег, они достают его из снега, отряхивают, кладут на носилки, опять бегут... Его в один вертолёт, меня в другой. Это для того, чтобы, если, не дай бог, авария с вертолётом, хотя бы один космонавт оставался живой.
А когда несли – показали ямы, которые наш корабль выбил в мёрзлом грунте. Ямы крупные – больше, чем от снаряда.
В вертолёте нам на скорую руку перевязали раны. Переодели в тёплое лётное обмундирование. Вдруг девушки – медицинские сестрички – откуда-то из-под тулупов достали букет белых калл и преподнесли мне: «С окончанием полёта!»
Каждый из нас получил по букету в своём вертолёте. Мы полетели над степью. Я видел: под нами раскинулись горы. «Над какими горами мы пролетаем?» – спросил я медсестру. Оказалось, это просто снопы сена, кучи брёвен, мусорная свалка – такие вот горы. Я-то привык к космическому расстоянию! Из иллюминаторов нашей орбитальной станции именно так выглядели Уральские горы, Памир или Кордильеры… Теперь нужно было привыкать к земным масштабам.
После полёта бывает так: ты счастлив. Ты вернулся живой, выполнил программу. Мысленно ты летаешь. Но физически ты ползаешь, ты опустошён. Летаешь – и ползаешь. На аэродроме нас попросили сфотографироваться возле вертолёта. Мы с Губаревым обнялись, изобразили улыбки. Обнялись, потому что нужно было поддерживать друг друга, мы ведь валились с ног.
«Конечно, были поздравления, цветы, аплодисменты – торжественная встреча на аэродроме, когда мы с букетами брели вдоль каре встречающих. Нас встретило руководство тогдашней Казахской ССР во главе с неизменным Динмухамедом Кунаевым. Наградили тогда медалями «За освоение целинных земель». Я сказал: «Правильно. И мы пахали». Такое было приземление. Как сказал мой напарник Алексей Губарев, «ни хрена себе мягкая посадочка», - пишет летчик-космонавт Георгий Гречко в майском номере «Совершенно секретно».
Георгий Гречко, «Совершенно секретно», № 5/276, май 2012 г.
|
