|
В последние годы на российских телеэкранах обосновалась группа политологов, которым предоставлено привилегированное право комментировать текущие политические события в стране и за рубежом. Они выступают в роли экспертов, но избыточный — для аналитических комментариев — пафос выдает в них пропагандистов. Можно сказать, что это пропаганда, представляемая как экспертиза. Свою задачу комментаторы видят в том, чтобы обосновывать правильность любых действий Кремля и показывать несостоятельность аргументов его российских и зарубежных критиков. Сложилась своего рода школа кремлевской политологии, использующая стандартный и уже почти не обновляющийся набор аналитических схем, внедряемых в массовое сознание. Нам кажется, что эти схемы сами заслуживают того, чтобы их проанализировать.
Из публичных высказываний Вячеслава Никонова, Сергея Маркова, Андраника Миграняна, Глеба Павловского, Алексея Пушкова и некоторых других кремлевских пропагандистов (в дальнейшем будем называть их КП) мы выбрали наиболее часто повторяющиеся тезисы и попробовали оценить их экспертное качество. Считаем такую работу небесполезной, потому что эти тезисы и есть не что иное, как ключевые аргументы, призванные обосновывать стратегическую безупречность политики Кремля и несостоятельность критики в его адрес.
Об авторах:
Игорь КЛЯМКИН — профессор, доктор философских наук, вице-президент фонда «Либеральная миссия».
Татьяна КУТКОВЕЦ — социолог, ведущий аналитик IQ Marketing.
Если «развитые формы демократии» — это отсутствие рабства и политической дискриминации по отношению к тем или иным группам населения, то в России с демократией давно уже все в порядке и развиваться ей больше и дальше некуда. Однако КП, насколько можно понять, так не думают. Зачем же тогда понадобились им ссылки на былое бесправие американских негров и американских женщин? Затем, что они хотели бы внедрить в общественное сознание представление о неопределенно долгом пути России к демократии. Не надо, мол, торопиться. Придется подождать. Всему свое время.
КП правы: «развитые формы» народовластия в одночасье не возникают, им предшествуют формы недоразвитые. Но, как говорится, есть вопросы. Если уж Америка двухсотлетней или столетней давности ставится в пример гражданам современной России, то при чем тут все-таки чернокожие невольники и политически бесправные американские женщины? Ведь наша нынешняя демократическая недоразвитость проявляется совсем в другом. И почему бы тогда в истории тех же США не поискать аналоги таких сегодняшних отечественных явлений, как выборы под опекой начальства, устранение оппозиции, превращение парламента в управляемую извне машину для голосования, а суда — в придаток исполнительной власти?
Будь такие аналоги представлены, можно было бы содержательно поговорить о том, чем обусловлена бывает недоразвитость, что мешает ее превращению в «развитые формы» и благодаря чему они рано или поздно в жизни утверждаются. Тогда экскурс в американскую историю помог бы лучше понять, что происходит сегодня в России и в каком направлении она развивается. Однако КП предлагают нам в поучение нечто такое, что с современной российской реальностью заведомо несопоставимо. Поисками же более актуальных для нас исторических сведений они себя не обременяют. Полагают, очевидно, что их читатели, слушатели и зрители не настолько искушены в логике, чтобы уловить отсутствие прямой связи между бузиной, которая в огороде, и дядькой, который в Киеве.
Не утруждают они себя, соответственно, и вопросами о том, что мешает России продвинуться в направлении демократии хотя бы до тех точек, до которых за то же время, что имела и она, продвинулись венгры, чехи, поляки, словенцы, словаки, хорваты, болгары, румыны, литовцы, латыши, эстонцы, а недавно и украинцы. Возможно, стесняются объявить русский и другие народы России политическими младенцами, менее подготовленными к народовластию, чем народы, перечисленные выше. С этим представлением трудно согласиться, но нежелание афишировать его можно понять. Непонятно другое: насколько отечественная властная и околовластная элита, к которой принадлежат и КП, помогает россиянам политически повзрослеть.
На наш взгляд, не только не помогает, но и препятствует. Уже одним тем, что внушает им, будто нынешнее движение страны в сторону, противоположную демократии, есть вынужденно медленное движение именно к демократии. Получается, что ее «развитые формы» время создает само, заменяя собой уничтожаемую во имя будущего торжества демократии демократическую практику. Но если так, то всесильное время призвано заменить и сознательное участие народонаселения в движении к грядущему народовластию, равно как и его подготовку к такому участию. Однако подобных чудес не бывает, как не бывает ликвидации безграмотности посредством ликвидации школ и учителей. КП же хотят убедить нас в обратном. Для этого вопрос о векторе исторического развития подменяется вопросом о его темпах. Для этого ссылаются на то, как долго готовили к демократии тех, кого считали для нее недозревшими, в самой развитой стране западного мира. Сроки настолько впечатляющие, что должны, очевидно, заставить людей ждать их приближения так же сознательно и терпеливо, как при советской власти они ждали приближения коммунизма.
Разумеется, об исторических фигурах вроде Мартина Лютера Кинга, благодаря которым эти сроки не превращаются в вечность, КП не вспоминают. Не вспоминают они и о Джоне Кеннеди, откликнувшемся на идущий снизу запрос и приступившем, несмотря на жесткое сопротивление американских традиционалистов, к практическому решению негритянского вопроса в соответствии с принципом гражданского равноправия. Не затем же держат КП на экранах наших телевизоров, чтобы они рассказывали о влиятельных борцах за демократию в других странах, способствуя тем самым их появлению и в России. Их держат затем, чтобы они таких борцов дискредитировали еще до того, как те появились. В том числе и посредством отсылок к истории демократических стран. И не только Соединенных Штатов. (Продолжение следует) 03.07.2006
КАК НАС УЧАТ ЛЮБИТЬ РОДИНУ
Часть II. «Либералы не знают мировой политической истории»
Скажи нашим любителям и знатокам истории, что их исторические экскурсы и поучения отдают ретроградством, вряд ли согласятся. Поэтому попробуем их убедить. На успех, по понятным причинам, не рассчитываем. Но при определенных обстоятельствах, как учили когда-то мыслители-экзистенциалисты, действие без надежды на успех лучше и достойнее бездействия.
Английский пример сам по себе имеет к современной России такое же отношение, что и американский, то есть никакого. Но ретроградство не в этом: ограничивать избирательные права КП все же пока не призывают. Оно в том, как они воспринимают мировую политическую историю и в чем видят ее поучительность.
Убеждать Россию и россиян не спешить с демократией, апеллируя к рабству негров в Америке, — значит солидаризироваться задним числом с американскими рабовладельцами, которые уж точно не торопились отпускать невольников на свободу, а тем более давать им политические права. Ссылаться на британский избирательный ценз начала XIX столетия, закрывавший подавляющему большинству англичан доступ к выборам, значит, вставать на позиции английской землевладельческой аристократии, отстаивавшей свои политические привилегии, свое право монопольно представлять в парламенте интересы всего населения. А аргументируемые с помощью таких ссылок упреки современным отечественным либералам и демократам равнозначны упрекам в адрес английских либералов и демократов того времени, равно как и в адрес поддерживавших их (в том числе на улицах и площадях) британских промышленников и рабочих, которые и заставили аристократию отступить. Без такого «нетерпения» полумиллионный Лондон гораздо дольше был бы представлен в британском парламенте лишь четырьмя депутатами, Манчестер и другие крупные города не были бы представлены вообще, а небольшие местечки с несколькими десятками жителей, находившиеся под контролем крупных землевладельцев, продолжали бы выбирать по два законодателя. Послушай англичане своих поборников исторической неспешности (а такие люди есть всегда и везде), чем была бы сегодня их страна?
История постепенного становления демократии независимо от «несвоевременной» активности демократов и стоящих за ними массовых групп населения — это история, придуманная специально для нынешней российской власти и российской элиты. Предполагается, что только им ведомо, как и какими темпами продвигать в стране демократию. Предполагается, что любое вмешательство общества в политическую жизнь представляет угрозу и для демократии, и для самой отечественной государственности. Поэтому украинская бархатная революция с ее требованием честно считать бюллетени, опущенные в избирательные урны, именуется КП «оранжевой чумой». А создание Общественной палаты, сформированной из отобранных Кремлем людей, которым и в голову не придет протестовать против административно насажденной монополии «Единой России» на политическом рынке, — укреплением гражданского общества. А дозволение политическим партиям, победившим на региональных выборах, предлагать президенту кандидатуры на должности губернаторов, чтобы он затем предлагал эти кандидатуры для утверждения региональным законодателям, — важным шагом к парламентскому способу формирования исполнительной власти. О том, что это будет означать на деле, благоразумно умалчивается. На деле же это будет означать, что «Единая Россия» лишится права проигрывать выборы. Или, что то же самое, все другие партии окончательно лишатся возможности, и без того призрачной, их выигрывать.
Вот зачем понадобились ссылки на политическую историю развитых демократических стран. Они шли к своему нынешнему состоянию медленно и осторожно, и нам не грех у них поучиться. Их властные элиты долго готовили свои народы к ответственному политическому поведению, и у нас не может и не должно быть иначе. Загвоздка лишь в том, что ничего подобного эти элиты не делали, как не делают и нынешние российские. Та же английская аристократия, повторим, не только не готовила население к демократии, но и перекрывала доступ к политике городскому бизнесу и низшим классам до тех пор, пока могла выдерживать давление с их стороны. К демократии же те были готовы еще до того, как лишили аристократию властной монополии. Или, говоря иначе, до того, как помогли дозреть до демократии землевладельческой элите. И доказать это не так уж и трудно.
В Австралии, заселявшейся английскими колонистами, сильная землевладельческая элита сформироваться не успела, хотя и пыталась. Поэтому население сумело «подготовить» ее к демократии быстрее, чем на покинутой родине. Всеобщее избирательное право было введено в Австралии на несколько десятилетий раньше Англии. А рабочая партия, возникшая там, была сильнее, чем в любой европейской стране.
Правда, английские либералы и демократы, ставшие австралийскими, оказались более пригодными для эффективного управления страной, чем либералы и демократы постсоветские, прошедшие курс обучения и воспитания при коммунистическом режиме. Но это — другой вопрос. И касается он опять же не населения, а элиты, которая в первые два года после распада СССР не удосужилась даже преобразовать позднесоветскую государственность, учредить на ее месте новую и провести выборы для формирования новых властных институтов. Восточноевропейские посткоммунистические политики эту историческую работу выполнили безотлагательно. Российские опрометчиво отложили на потом. Но кто мешал им проделать ее сразу, кроме них самих?
КП не устают ругать отечественных политиков 90-х годов за все, что те делали и что не делали в пору пребывания у власти. Но только не за то, что они не решились на более глубокие демократические преобразования. Рассматривать такие темы не в интересах КП. Их цель — отмежевать от этих непопулярных сегодня политиков президента Путина и именно его сделать единственным символом российской демократии. Как? Да очень просто: представив его наследником и продолжателем мировой демократической традиции.
http://2006.novayagazeta.ru/nomer/2006/50n/n50n-s14.shtml
Часть III. «Путин — правый консерватор»
Нас убеждают: «Путина можно отнести к правым консерваторам. Среди них политики от Черчилля до де Голля, от Аденауэра до Рейгана, от Тэтчер до Ширака. Этих политиков, как сейчас и Путина, тоже часто обвиняли в антидемократизме, в авторитарных тенденциях. Путин выглядит как политик, идеалами которого являются Петр Великий и де Голль».
Порой трудно понять, сознательно КП запутывают внимающих им людей или заблуждаются сами. Сомневаемся, что Аденауэр, Рейган, Тэтчер и другие правые консерваторы того типа, к которому принадлежат эти политики, согласились бы признать Путина продолжателем своего дела. Генерал Франко (тоже правый консерватор), может быть, и не возражал бы. Не возражали бы, возможно, и не менее известные и тоже правые германский и итальянский «вожди наций» первой половины прошлого века, хотя и пожурили бы, наверное, нынешнего российского президента за чрезмерный по их меркам либерализм. Но те, кого называют КП, наверняка были бы их политологической типологией смущены.
Аденауэр вместе с Эрхардом создавали и создали свободную немецкую экономику, в которой бизнес отделен от государства, права собственности гарантированы, а принцип верховенства закона не остается только на бумаге. Результатом стало германское экономическое чудо. Рейган и Тэтчер создавали дополнительные условия для активизации предпринимательской инициативы, стимулировали ее снижением налогов и преуспели тоже. Все они были консерваторами, опиравшимися на традиционные для западной цивилизации ценности семьи, индивидуальной свободы и конкуренции. При этом никому из них не нужно было нанимать пропагандистские спецбригады, чтобы исторически обосновывать необходимость в ограничении демократии. Потому что они были не только консерваторами, но и демократами. Но что общего с такими политиками у Владимира Путина?
Он, разумеется, тоже консерватор. Однако, в отличие от стран Запада, консерватизм в России может опираться лишь на отечественную традицию единоличного властвования с неизбежно сопутствующей ему и столь же неизбежно коррумпированной бюрократической «вертикалью власти». Это, увы, традиция, в которой извечно первичны не интересы человека с его индивидуальной свободой и правом, а интересы всесильного государства и при которой базовые ценности демократии и законопослушания не могут укорениться в принципе. Безусловно, лидер, опирающийся на сложившуюся в его стране традицию, по праву именуется консерватором. Но безусловно и то, что в российской традиции консерватор — это хранитель самодержавия.
Казалось бы, различия между природой двух политических традиций — русской и западной — столь очевидны, что проигнорировать их без риска быть уличенными в непрофессионализме невозможно. Но КП на это идут. Зачем? Затем, что им нужно убедить публику в том, что раз Путин, как и вышеупомянутые политики, консерватор, то и ему, подобно им, ничто не мешает быть политиком западного типа. Однако ни одного серьезного аргумента КП привести не могут. Поэтому им и понадобились в роли символов, аргументы заменяющих, именитые зарубежные консерваторы. А то, что они кроме бесспорной репутации успешных экономических реформаторов обладали еще и репутацией крупнейших лидеров западных демократий, уходит на задний план, становится несущественным.
Политически породнив с ними Путина на том единственном основании, что им, как и ему, приходилось выслушивать упреки «в антидемократизме, в авторитарных тенденциях», КП пытаются решить сразу две важные задачи. Во-первых, такая постановка вопроса освобождает российского президента от необходимости обращать внимание на аналогичные упреки со стороны всех противников его курса внутри страны. С какой стати, если такова судьба всех реформаторов? А во-вторых, этот прием позволяет ничтоже сумняшеся разместить современную Россию в западном демократическом пространстве. Ловко. Но неубедительно. Ведь в антидемократизме и авторитаризме обвиняют обычно и любого диктатора. Неужели таких обвинений достаточно, чтобы и ему нашлось место рядом с Черчиллем, Аденауэром, Рейганом, Тэтчер и де Голлем?
Мы сознательно завершили этот список де Голлем. Потому что если кто из перечисленных деятелей и подвергался серьезным нападкам за «авторитарные тенденции», то именно он. И если Путин действительно находит в нем свой идеал, то это позволяет лучше увидеть то, что российский президент уже сделал, а в чем и почему идеал оказался не достигнутым.
Де Голль существенно отличался от других послевоенных лидеров европейских демократий. Он хотел править, как выборный монарх, и ему удалось в принятой по его инициативе новой конституции перераспределить властные полномочия в пользу президента. Удалось ему и создать пропрезидентскую партию, доминировавшую в парламенте, хотя, в отличие от нашей «Единой России», и не за счет монопольного использования административного и прочих ресурсов: на принцип свободной политической конкуренции генерал не покушался. И экономическую стратегию де Голль выстраивал совсем не так, как другие консервативные реформаторы. Он выстраивал ее в духе «дирижизма», т.е. на основе целенаправленного вмешательства государства в хозяйственную жизнь. И если по части концентрации власти Путин де Голля давно уже превзошел, то в этом отношении он еще только приближается к своему идеалу. Только вот результаты, которых французский президент добился в экономике в первые годы своего правления, для его российского последователя оказались недостижимыми и за более длительный срок. Но если КП об этом и знают, то нести свое знание в «массы» не считают нужным.
Сравнивая Путина с французским генералом, ставшим президентом, они не рассказывают нам о том, что за шесть лет после прихода де Голля к власти объем промышленного производства во Франции увеличился вдвое. А главное — рост происходил не только за счет нефтегазовой отрасли, но и благодаря быстрому развитию предприятий органической химии (девятикратное увеличение продукции), авиационно-ракетной отрасли (третье место в мире), автомобильной промышленности, радиоэлектроники и созданию самой передовой в Европе атомной промышленности. Это, как сказали бы экономисты, совсем другая структура роста, чем в современной России.
Стать русским де Голлем Путину не удалось. И уже не удастся. Потому что историческое время голлистской политики стало навсегда прошедшим еще при де Голле.
Он осуществлял свою программу на излете индустриальной эпохи, когда прямое государственное управление ключевыми секторами экономики могло еще способствовать созданию и модернизации отдельных отраслей. В наступавшем постиндустриальном мире это становилось невозможным. И французскому выборному монарху пришлось столкнуться с тем, что даже концентрация огромных властных полномочий перед вызовами времени бессильна. Экономический подъем сменился застоем, переросшим в кризис и студенческую революцию 1968 года, заставившую де Голля досрочно уйти в отставку.
Так что идеал Путина, ставший нам известным благодаря КП, давно устарел. Но их это не интересует. Им важно, чтобы президент России был вмонтирован в западный истеблишмент. Не исключаем, что это повышает значимость и их самих в собственных глазах: все-таки не белорусского батьку обслуживают, не какого-нибудь азиатского диктатора, а крупную политическую фигуру мирового демократического сообщества, которую лишь по недомыслию могут обвинять в «авторитарных тенденциях».
Хорошо, но как же наша собственная отечественная история, наш самобытный опыт? С этим, однако, у КП тоже все в полном порядке. Патриотическую общественность они успокаивают тем, что у российского президента есть еще один идеал, а именно — Петр Великий. И все становится на свои места. Фактически КП признались в том, что вовсе не утверждение демократии, пусть и медленное, воодушевляет Кремль и обслуживающий его пропагандистский корпус, а державное величие государства, его престиж и международное влияние, всегда достигавшиеся в России превращением ее народа в один из необходимых для побед ресурсов. Словом, их воодушевляет все то, что не позволяло стране и за столетия достичь ее, демократии, «развитых форм». Но как тогда в одном ряду с Петром оказались западные лидеры XX века?
Ведь Петр I в представлении того же де Голля, не говоря уже о тех, кто упрекал его в «авторитарных тенденциях», был не просто «антидемократом». Он был в их глазах деспотом. И когда на Петра равнялся такой политик, как Сталин, это ни у кого в мире вопросов не вызывало. Сталин осуществлял военно-технологическую модернизацию страны и строил свою великую державу петровскими (и даже более крутыми) методами. Но он посчитал бы врагом любого, кто обнаружил бы его политическое родство с известными ему западными лидерами. Скажем, с тем же Аденауэром. Или, например, с Черчиллем. В постмодернистскую эпоху к таким сопоставлениям несопоставимого стали относиться терпимее. Но от этого они не стали более убедительными. Впрочем, ничего другого КП придумать и не могли.
Они не ошиблись, посчитав расположение Путина рядом с Петром пропагандистски выигрышным: основоположник российского великодержавия и сегодня воспринимается большинством россиян как самая яркая фигура отечественной истории. Однако КП вынуждены считаться и с тем, что монолитного народа, готового доверчиво и смиренно внимать каждому слову правителя-отца, будь то Петр Алексеевич, Иосиф Виссарионович или кто-то еще, давно уже не существует. Народ в своих мыслях и идеологических предпочтениях разнообразился, монолит исчез. Поэтому глава государства, претендующий и сегодня на роль «отца нации», не может уже не воплощать в своем образе единство возникшего многообразия. Вот и приходится КП сопоставлять несопоставимое, чтобы соединить несоединимое. Поэтому они и ищут Путину место между прорубившим «окно в Европу» российским императором-самодержцем и демократическими политиками Запада. И, соответственно, конструируют образ этакого современного российского государя-президента, причудливо сочетающего в себе и нового русского Петра, и одновременно де Голля, Черчилля, Аденауэра, Тэтчер, Рейгана и Ширака.
Но КП отдают себе, похоже, отчет и в том, что такой образ не очень-то консолидирует общество. Скорее — наоборот. Если отклонение от западной демократии в сторону цареобразного «отца нации» вызывает ликование в душах проимперских державников, то по тому же самому поводу сразу начинается брожение среди тех, кто усматривает в этом возврат в прошлое, покушение на нормальную жизнь, ассоциируемую с цивилизованным Западом. И как тут быть? Ну не менять же, в самом деле, из-за этого политику блистательного маневрирования и манипулирования на внятную политику ясных целей и четких задач! Чтобы люди наконец поняли, куда страна идет и что строит! Нельзя, не положено: дело сделано, пропагандистская машина запущена. И КП ничего не остается, как сетовать на незрелость народа, который мешает Путину стать тем, кем он хочет, т.е. сочетать несочетаемые политические идеалы.
Правда, тема народной «незрелости» тоже достаточно скользкая: ведь и президента у нас избирает тот же самый народ. Поэтому КП и предпочитают рассуждать о медленной поступи демократии в мире, не объясняя при этом, отчего она медленная и кто препятствует ее ускорению. Но иногда все же проговариваются.
Часть IV. «Путин — главный российский европеец»
Нас убеждают: «Путин гораздо более либерален, демократичен и прозападен, чем как минимум 90 процентов населения России. Альтернатива этому человеку и этому режиму возможна, но отнюдь не либеральная. Реально такая альтернатива может быть либо коммунистической, либо националистической».
Мы не знаем, откуда взялись эти 90 процентов. Более того, социологическая информация, хорошо известная и КП, свидетельствует совсем о другом. Она, например, свидетельствует о том, что почти половина наших сограждан выступала за сохранение выборности губернаторов населением, Путиным отмененной. Что система правосудия, ставшая при нынешнем президенте еще более зависимой от исполнительной власти, не по душе подавляющему большинству россиян. Да и политика Кремля по отношению к СМИ всеобщего восторга тоже не вызывает. Или все это никакого касательства к либеральности и демократичности не имеет?
Но, кроме социологии, есть еще и результаты выборов. На свой второй срок Путин действительно шел с откровенно либеральной избирательной платформой. И за него проголосовали более двух третей пришедших на выборы. Либеральная риторика их не отпугнула и шансов коммунистам и националистам не добавила. Поэтому нет никаких оснований утверждать, что, стань вновь избранный президент воплощать свои слова в дела, он лишился бы поддержки своих избирателей. Но если так, то ему, быть может, мешает распрямиться во весь его либеральный, демократический и западнический рост совсем не то, о чем говорят КП? Быть может, корректнее было бы сравнивать его не с «90 процентами населения России», а с 90 процентами политической элиты и отечественной бюрократии, интересам которых укрепившаяся под руководством Путина государственная система вполне соответствует?
Ведь нашему правящему классу, который получил от системы все, что хотел, и рассчитывает получить еще больше, либерализация с демократизацией и через сто лет не понадобятся. И западничество ему ни к чему: он давно уже живет в России так, как будто она и есть Запад. Но тогда, может быть, и в самом деле не российское население, а российская элита не позволяет Путину раскрыть его богатый либерально-демократический потенциал, если, разумеется, таковой имеет место?
Однако в таком случае и сам потенциал лишается общественного значения, и разговор о нем становится бессмысленным. А поговорить КП очень хочется. Но так, чтобы правящий класс и удобное для него государственное устройство оставались вне критики. Поэтому они и возвышают Путина не над созданной при его непосредственном участии бюрократической системой, а над народом, превращаемым тем самым в главного ответчика за то, что президент не делает того, к чему расположен и что при другом народе давно бы уже сделал.
Не исключаем, что КП тоже чувствуют себя более либеральными, демократичными и прозападными, чем подавляющее большинство их соотечественников. Если так, то пусть попробуют объяснить, почему они, обращаясь к нам с телеэкранов, обрушивают свой гнев на Запад, едва оттуда раздается критика политики Кремля именно с точки зрения демократизма и либерализма. Впрочем, это предположительное несовпадение их мироощущения и публичного поведения существенного значения не имеет. Это их личные проблемы. Тезис же, согласно которому альтернатива «этому человеку и этому режиму» может быть только коммунистической либо националистической, представляет и общественный интерес.
Прогноз относительно возможности реанимации в России коммунизма оставим на профессиональной совести кремлевских прогнозистов. Что касается националистической альтернативы, то она вполне реальна. Но она стала таковой как раз при «этом человеке и этом режиме». Именно в годы правления нынешнего президента резко возрос процент людей, солидарных с лозунгом «Россия для русских!». И именно в эти годы стали чуть ли не повседневной обыденностью убийства инородцев и выступающих против ксенофобии правозащитников. При взгляде же на политическую сцену обнаруживается, что в допутинской России процент голосующих за ЛДПР уменьшался от выборов к выборам, между тем как теперь он тоже резко возрос. «Родину» же, как известно, именно «этот режим» благословил на политические подвиги, надеясь с ее помощью контролировать разбуженную им националистическую стихию.
Зачем ее будили, пока достоверно неизвестно. На сей счет существуют две версии.
Первая версия — пробуждение произошло вопреки первоначальному замыслу. Хотели «поднять Россию и русских с колен», взбодрить несколько подунывший народ, вдохнуть в него задор государственного патриотизма. При этом рассчитывали на инерцию советского интернационализма, который, как казалось, свидетельствовал о том, что этническая ксенофобия русским несвойственна, что против нацизма и фашизма у них выработан стойкий иммунитет.
Вторая версия — трансформация русского патриотизма в русский национализм не только не исключалась, но и сознательно планировалась. Из разбуженного национализма хотели сделать политическое пугало для либералов и идеологически нейтральных обывателей, поставив их перед выбором между «фашистами» и кремлевской партией власти. Тем самым предполагалось обеспечить ей триумфальное шествие от победы к победе. Одновременно предполагалось, что русский национализм, глубоких корней не имеющий (здесь вторая версия смыкается с первой), серьезной угрозы для Кремля не представляет и что его при желании легко можно будет удерживать в управляемом состоянии — подобно тому, как удерживалась в таком состоянии партия Жириновского.
Какая из двух версий верна, мы, возможно, когда-нибудь узнаем из мемуаров КП. Но в любом случае получилось не только то, что хотелось. Националистическую стихию вольно или невольно разбудили, а остановить ее нарастающую агрессию становится все труднее. Зато у КП и их последователей появились дополнительные основания для того, чтобы пугать этой стихией избирателей, что они и делают. А еще призывают общественность к активному противлению новому злу, не объясняя ей, откуда и почему оно вдруг возникло и какую роль сыграла здесь та тотальная «жириновизация» общественной атмосферы, которая происходила и происходит — при непосредственном участии КП — в течение всего путинского правления.
Нынешняя официальная «борьба с национализмом и фашизмом», в которой КП играют не последнюю роль, — это борьба властей и обслуживающего их пропагандистского корпуса со следствиями их собственной политики и пропаганды. Вопросом же о том, можно ли одолеть следствия, не затрагивая причин, КП по-прежнему не задаются и внимание общества по понятным причинам к нему не привлекают.
Похоже, они уже приступили к осуществлению нового спецпроекта: представить «борьбу с национализмом и фашизмом» как борьбу Кремля за торжество демократии против ее противников. А чтобы защищать ее монопольно, то есть при отсутствии конкурентов, в основной состав нынешних недругов демократии включили и тех, кто из серьезной политической игры давно уже выведен. И речь идет вовсе не о коммунистах.
Часть V. «Действующая власть — единственный в стране оплот демократии»
Нас убеждают: «Кремль видит свою задачу в том, чтобы защищать демократию от ее противников. Для этого он вынужден ее ограничивать.
Партии власти некому сегодня эту власть передать. В оппозиции к Кремлю находятся политические силы, которые хотели бы вернуть ельцинскую «олигархию», или откровенные националисты.
От них движения к демократии ждать не приходится, от них и надо ее защищать».
Этот тезис, развивающий и корректирующий предыдущий, подкупает своей откровенностью. Действующая власть объявляется единственным в стране оплотом демократии. Поэтому защита демократии — это защита власти от ее противников. Поэтому противники власти и противники демократии — это одно и то же. Сохранение власти равнозначно сохранению демократии.
Фактически КП договорились до того, что Кремлю предстоит защитить народовластие от народа, который при свободной политической конкуренции может проголосовать «неправильно». И как бы странно их позиция ни звучала, попробуем отнестись к ней серьезно. Она того заслуживает.
В истории был случай, когда лидер партии, победившей на парламентских выборах, получил пост главы правительства, а потом использовал свою власть для установления личной диктатуры. Имя этого человека — Адольф Гитлер. Нужно ли защищать демократию от таких людей? Ответ очевиден. Нужно ли защищать ее так, как защищает Кремль вместе с помогающими ему КП? Уверены, что нет. Потому что так, как они это делают, защитить ее нельзя. Если, конечно, помнить о том, что альтернатива демократии может быть не только нацистской, а альтернатива нацизму — не только демократической.
КП полагают, что для достижения благой цели Кремля можно пожертвовать такой мелочью, как политическая конкуренция. Но вместе с этой мелочью исчезает и то, ради чего она приносится в жертву. Демократия без политической конкуренции — это уже не демократия, а ее профанация. Поэтому суть идеи, озвученной КП, сводится в конечном счете к тому, чтобы свернуть демократию во имя ее спасения. Или, что то же самое, ради сохранения у власти людей, объявляющих себя ее спасителями.
Германский эксперимент с нацизмом очень дорого обошелся человечеству. Люди приобрели такой опыт, какого раньше не было, и извлекли из него важные уроки. Они поняли, что необходимы конституционно-правовые механизмы защиты демократии от ее концептуальных противников. И сегодня во многих странах мира действуют четко прописанные законы, перекрывающие потенциальным фюрерам дорогу к власти. Нам же, таких законов не имеющим, предлагается поручить сбережение демократии нынешним обитателям Кремля и контролируемой им правящей партии. Предлагается также признать их особые полномочия, ни в каких законах не зафиксированные, но позволяющие кулуарно решать, достойны ли другие политические силы сменить их у власти или хотя бы стать влиятельной оппозицией, либо еще не дозрели. Таким образом, ради защиты демократии допустимо еще и беззаконие. Что же мы в таком случае бережем и сберегаем?
Если оплотом демократии объявляется одна-единственная политическая группировка, то гарантировать она может не демократию, а свою властную монополию и свое право (тоже монопольное) выбирать себе подсобные политические группы, контролирующие оппозиционно настроенных избирателей. Поэтому «свой» националист Жириновский не сходит с телеэкранов. Поэтому ему дозволяется то, за что других снимают с выборов. Националист Рогозин, демонстрирующий управляемость и лояльность, получает возможность провести свою созданную на скорую руку «Родину» в парламент, а тот же Рогозин, с поводка сорвавшийся, показательно наказывается. Но о попустительстве Кремля «своим» националистам и о том, как влияет их риторика на сознание людей, мы от КП не слышим. Равно как и о том, почему деятельность «оплота демократии» сопровождается не уменьшением, а нарастанием националистической угрозы.
Демократия нуждается в защите от ее недругов? Кто бы спорил! Но защитить ее может только закон, блокирующий деятельность тех политических сил, чья цель — демократию уничтожить. А значит, и деятельность тех партий и политиков, которые хотели бы уполномочить себя быть ее единственным оплотом и определять, кто ей друг, а кто недруг. В противном случае друзьями демократии могут оказаться (и уже оказываются) лишь друзья спецуполномоченных.
Если действующие ныне юридические нормы для этого недостаточны, то они должны быть дополнены, чтобы стать достаточными. А тем партиям и лидерам, программные установки и деятельность которых под законодательные ограничения не подпадают, должна быть предоставлена свобода политической конкуренции. И как их при этом называют КП и их кремлевские работодатели — сторонниками олигархов, националистами или как-то еще, — никакого значения не имеет. Любая другая защита демократии так или иначе сведется к неправовой защите от конкурентов властного монополиста. Это мы сегодня и наблюдаем.
Понятно, что такие дела нуждаются в солидном пропагандистском обеспечении, что, в свою очередь, обеспечивает спрос на интеллектуальные услуги КП и других представителей кремлевской политологической школы. Непонятно только, какими критериями они руководствуются, называя защиту монополиста защитой демократии. Непонятно также, как долго нам ждать, пока она будет защищена окончательно. И уж совсем непонятно, откуда при такой защите (она же зачистка) возьмутся когда-нибудь политические силы, достойные того, чтобы монополист признал их право на равных ему противостоять, а тем более — право сменить его в результате выигранных свободных и честных выборов.
Впрочем, в последние год-два КП нашли универсальный ответ на все подобные вопросы, который позволяет отмахиваться от самих этих вопросов как заведомо несерьезных. Они обручили понятие демократии с понятием суверенитета. Или, говоря иначе, обогатили внутриполитическую проблему внешнеполитическим смыслом. Получилось, как им кажется, убедительно.
|
