|
За годы войны множество военнослужащих попали в плен. Кто-то погиб, кого-то обменяли и вернули, а кто-то выжил и остался в Афганистане. Женился, обзавелся хозяйством, молится Аллаху и на дари говорит, как на родном языке.
В начале 90-х почти у всех, кто находился в северных провинциях, была возможность вернуться на Родину, но по разным причинам они решили остаться.
Сейчас им уже около сорока, мало кому удалось вылезти из нищеты, и у многих начинают появляться мысли об отчем доме. Розыском таких людей, а также поисками и возвращением в родную землю останков солдат, погибших в плену, занимается Комитет по делам воинов-интернационалистов при Совете глав правительств государств-участников СНГ, которым руководит Руслан Аушев. Непосредственно розыскную работу ведет начальник международного отдела Михаил ЖЕЛТАКОВ, любезно согласившийся взять спецкора “МК” Юлию КАЛИНИНУ в очередную командировку.
Был Гена, и нет больше Гены
Первого бывшего пленного, которого я увидела, звали Алексей Оленин. Он сидел на диванчике в нашем гестхаузе — в Кабуле так называют гостиницы, устроенные в частных домах.
С виду Оленин был не слишком похож на афганца. Китайская куртка, джинсы, борода, темно-русые волосы, голубые глаза. Ни тюбетейки, ни длинного платья-рубашки. Плотного телосложения, в отличие от худых и высушенных, как вобла, афганцев. Впрочем, командир нашей экспедиции Михаил Желтаков тут же объяснил, что Оленин просто недавно летал к сестре в Самарскую область и там за два месяца отъелся, а раньше тоже был худой…
Алексей твердо решил возвращаться в Россию. Долго колебался, присматривался и наконец созрел. “Здесь жизни никогда не будет, — говорит он со злостью, — потому что закона нет. Любой бандит придет и заберет, что ему понравится”.
Банда каких-то отмороженных братьев забрала себе его дом в Пули-Хумри. Документы на дом в порядке, суд постановил дом вернуть, но бандиты не подчиняются.
Дом Оленин рассчитывал продать и с вырученными деньгами возвращаться в Самарскую область. “Квартиру однокомнатную мне дают, но работы там нет. Единственный выход: открыть свой магазин. Здесь у меня тоже есть магазин, дело я знаю. Но чтоб начать, нужны деньги. За дом я получу 50 тысяч долларов, этого хватит”.
В Афганистане сумасшедшие цены на жилье. В Кабуле двухкомнатная квартира в пятиэтажке стоит минимум 40 тысяч баксов. Дом Алексея, который в нашем понимании даже не дом, а глинобитная хижина из двух комнатушек, — 50. Откуда у людей такие деньги в нищей разоренной стране, кто все это покупает?
Мне объясняют: “Наркотики”. Все деньги в Афганистане — от продажи наркотиков. Люди стараются каким-то боком прилепиться к этому бизнесу — выращивать, перепродавать, перевозить, быть посредником. На наркотиках хорошо зарабатывают.
Я спрашиваю Лешу, как он заработал на дом и магазин. Тоже на наркотиках поднялся? Нет, ему и еще нескольким бывшим пленным власти выделили участки земли, потому что они приняли мусульманство. Он действительно мусульманин: мы пьем чай с печеньем, а он не пьет и не ест, потому что — пост. Сегодня 9 ноября, идет последняя неделя Рамадана.
Мне хочется узнать, как Алексей попал в плен, как стал мусульманином и почему не уехал в Россию, как только получил свободу. Но это опасные вопросы. Если девятнадцатилетний Леха из Самарской области сумел выжить в афганском плену, приспособиться и прожить здесь 23 года — ясно, что человек он, мягко говоря, непростой. И правду все равно никогда не расскажет.
Сейчас мы ждем другого непростого человека — Геннадия Цевму. Он едет с севера — из Кундуза. Дорога дальняя, девять часов езды.
Эвакуация Цевмы на Родину — одна из задач нашей экспедиции. Алексей, который вообще-то живет в Пули-Хумри, а не в Кабуле, приехал помогать. Цевма хочет уехать, но боится. Леша будет убеждать Цевму. Рассказывать, как сам недавно съездил в Россию и ничего страшного с ним не случилось. Для начала Цевме тоже предлагается поехать одному, без жены и троих детей. На пару месяцев. Если понравится — вернется в Афганистан, продаст имущество, заберет семью и уедет навсегда.
При других обстоятельствах с ним не стали бы особо возиться и уговаривать, но сейчас ситуация складывается в его пользу. Дело в том, что он из Донецкой области, из города Тореза. На Украине через неделю выборы, а такое исключительное событие, как возвращение на Родину воина-афганца, привлечет внимание политиков и, соответственно, даст Цевме возможность извлечь свою выгоду.
На его возвращение уже выделены большие деньги — и на дорогу, и на жизнь. Ему дают квартиру в Торезе, будут лечить (он сильно хромает), помогут с работой. Короче говоря, выборы — отличный момент, и Гена должен его ловить. Потом будет поздно. Мы это понимаем. Остается надеяться, что Гена тоже поймет.
Цевма появляется уже вечером. Вот он действительно худой, как вобла. И одет как афганец — в светло-серое платье-рубашку, точно под цвет глаз. Короткая стрижка под горшок, рыжеватая борода, прозрачный взгляд.
Его усаживают на диван, угощают. Михаил Юрьевич выносит из своих запасов сало, водку. Постившийся весь день Гена с удовольствием поедает запретные продукты. Говорит, что за 20 лет сало пару раз ел, летчики угощали, а водку пьет впервые.
По-афгански его зовут длинно — Никмохаммат. Почему так? “Командир назвал, — объясняет Цевма, глядя вдаль. — Сказал: будешь Никмохаммат. И все. Был Гена, и нет больше Гены”.
Голос грустный, но глаза от еды и водки оттаивают, он начинает улыбаться. Теперь он уже не так сильно похож на афганца. Кажется, ему действительно хочется на Родину.
По заявлению Цевмы в посольстве РФ ему оформили свидетельство о возвращении. Это вместо паспорта. Сейчас у него нет никакого гражданства. Он пришел в Афганистан гражданином Советского Союза, но такого государства больше нет. Россия — правопреемница СССР, поэтому российские службы обеспечивают его необходимыми документами. А дальше пусть сам решает, в какой стране жить. Можно в Украине, а захочет, может хоть в Канаду уехать.
Сегодня вторник. Договариваемся так: завтра в пять утра мы все вместе выезжаем в Кундуз. Отвозим Цевму домой и возвращаемся в Кабул, а он собирает вещи, раздает долги, оставляет деньги семье и в воскресенье самостоятельно приезжает к нам. Ему уже куплен билет Кабул—Москва—Кабул с открытой датой, чтоб мог вернуться в Афганистан, когда захочет. Он ночует у нас, в понедельник мы вылетаем в Москву, а во вторник он летит в Киев. Хлеб-соль, ласкаво просимо, телевидение и все такое… Разрешение на переход российско-украинской границы уже получено, ради чего была проведена большая работа пограничной службой ФСБ и МИД РФ.
Рай в голубом шалаше
Дорога из Кабула на север — это кладбище бронетехники. Если машина ржавая — значит, наша, со времен войны здесь валяется. Если сохранилась зеленая краска, тогда это танки Массуда, воевавшего с талибами.
Легендарные места, обильно политые нашей кровью. Можно ли равнодушно относиться к стране, где потеряли жизни 14 тысяч наших сограждан? Правильно ли было уйти и все забыть, как это сделала Россия? Наверно, все-таки нет. И дело даже не в геополитических интересах, а просто это как-то не по-людски.
…Дорога на Кундуз идет через перевал Саланг, который, кстати, тоже строился советскими специалистами. Впереди, в светлеющем небе, уже вырисовываются горы, но мы пока еще едем по ровному плато, где все и вся вокруг одного цвета — цвета пыли. Сухая земля, редкие голые кусты, глинобитные дома, закутанные в платки люди, придорожные сараюшки, наспех сколоченные из чего попало. Все желтовато-серое.
По дороге Леша рассказывает, как он женился. Если хочешь жениться, нужна уйма денег. Родителям жены надо заплатить минимум пять тысяч долларов, оплатить угощенье гостям и еще жене подарить золотые украшения тоже примерно тысяч на пять. Золото — это ее страховка. Если вдруг муж умрет или уйдет, она продаст украшения, и у нее будут деньги.
До свадьбы муж никогда не видит жену и с ней не общается. “Но я, — говорит Леша, — ее все-таки увидел. Уговорил мать, она мне показала. Иначе, сказал, жениться не буду. Ей тогда 14 лет было”. Жену зовут Наргис. Он вынимает фотографию паспортного размера — худенькая девочка в белом платке с испуганными черными глазами.
— В жизни она лучше, особенно когда улыбается.
— Она тоже в парандже ходит?
— Конечно. Только у нее не голубая паранджа, а белая, — объясняет Леша. — Я говорю: в России холодно зимой, в чем ты поедешь? Она говорит: а вот у меня кофточка есть. Кофточка! Совсем не представляет, что такое мороз.
В Кабуле еще можно иногда увидеть женщину в платке, но в провинции, куда мы едем, женского лица вообще никогда не увидишь. Женщины выходят только в парандже — это голубая тюбетейка, из-под которой спускается до пола сплошной занавес из плиссированной шелковой ткани. Ткань плотная, как жесть, и барышни в парандже похожи на ходячие голубые шалаши.
Гена Цевма тоже показывает фотографии жены и детей. И он, и Алексей чрезвычайно трепетно относятся к своим семьям. Они были в плену 8—9 лет, все это время чувствовали себя одинокими, никому не нужными и так истосковались по родным душам, что жены и дети теперь имеют для них прямо-таки огромное значение.
— Дочку зовут Жасмин, — говорит Леша. — В России тоже есть это имя?
Дочке всего два года, хотя с женой они живут уже девять лет. Леша объясняет, что их семейная жизнь складывалась непросто. Они пару раз расходились из-за того, что их заколдовывали.
Колдовство, магия, джинны — такая же реальность жизни для афганского простого люда, как талибы и гашиш.
А как здесь живут русские?
Мы поднимаемся на Саланг. Уже взобрались на порядочную высоту. Уши закладывает. Слева пропасть.
Наконец знаменитый туннель — 8 километров, пробитые в горе. Во время войны 120 десантников здесь задохнулись, отравившись угарным газом. Дорога была заблокирована, и они не смогли выехать.
Запах угарного газа наполняет машину, проникая сквозь закрытые окна. Да, это вам не Лефортовский туннель. Страшноватое местечко… “Если пробка, надо бросать машину и идти пешком, — говорит Леша. — Намочить платок водой и дышать через него”.
Слава богу, через десять минут туннель заканчивается, и мы выныриваем на другой стороне Гиндукуша. Здесь яркое солнце и синее небо, и вообще совсем другая погода, почти летняя.
Дорога идет вниз, а настроение поднимается. В Пули-Хумри у нас запланирована ночевка, но прежде мы останавливаемся в Хинджане, чтоб повидать еще двух бывших пленных — Юрия Степанова и Николая Выродова. Дома нет ни того, ни другого. Алексей идет их искать, а нас зовет в дом к Степанову. Стоять на дороге неловко. Я хоть и в платке, но без паранджи, поэтому вокруг собирается толпа изумленных афганцев, и кто-то уже пытается потрогать меня пальцем. Милые люди, но лучше от них спрятаться.
Мы спускаемся в широкий овраг справа от дороги. Вдоль трассы располагается рынок, а здесь как бы жилой сектор. Глинобитные одноэтажные домики лепятся друг к другу. Одна стена на два дома — как в пчелином улье. Кухни во дворе, плиты топятся дровами. Ну а как живут здесь русские?
Низкая дверь, потолок метра два высотой. Узкий коридорчик, слева и справа двери в комнаты. Заходим в гостиную. 10 квадратных метров, одно окно, батарей нет. Земляной пол застелен бордовым напольным покрытием. У стены лежат два матраса, в углу тумбочка с маленьким телевизором — вот и вся мебель. Садимся на матрас. Напротив нас на полу устраиваются жены Степанова и Выродова и еще одна девушка, чья-то племянница.
Все три настолько красивы, что я не могу скрыть изумления. Как в этой пыли и бедности могла родиться такая красота?
Жене Выродова лет двадцать, а у Степанова супруга постарше — ей 27. Глаза яркие, живые, любопытные — огнем горят, так им все интересно. Их красота — не классическая восточная, а современная, того типа, который считается сейчас модным. Выразительные брови, аккуратные носики, полные губы, острые подбородки. Я говорю: “Вы очень красивые, у нас в России таких нет”. Они смеются. “Мы хотим в Россию, — говорит одна, а Гена переводит. — Но мы не знаем русского языка”.
Да уж. Вот бы мы сейчас поболтали, если бы они знали русский!
На коленях у жены Выродова двухлетняя дочка. Кашляет и хнычет. Простужена. Ножки босые, хотя прохладно, середина ноября. “Не хочет ботинки носить, — объясняют женщины. — Ей купили, а она сняла и где-то выбросила”.
Наконец появляется Юра Степанов — в афганской жизни Махибулло. У него свой бизнес, на рынке заряжает аккумуляторы собственной электроэнергией. Сам построил маленькую гидроэлектростанцию, полтора года копал канал, чтоб направить воду из реки в нужное место. Правда, сейчас у генератора полетел ремень, и он никак его не починит.
Степанов родом из Башкирии. То хочет уезжать, то не хочет. Сейчас — не хочет. “Есть такая русская поговорка, — медленно говорит он, — тише едешь, дальше будешь”. Весь он какой-то медленный, заторможенный, говорит невпопад, в глаза не смотрит.
Женщины приносят чай с печеньем, ставят на пол. В дороге Гена истово молился у нас на глазах, но теперь, несмотря на пост, выпивает стакан, потом достает коробочку с зеленым порошком, кладет щепотку в рот. Это насвай, легкий наркотик. “Почти все жуют насвай, — объясняет потом Михаил Юрьевич. — Это так же нормально, как у нас курить табак”. Вот, кстати, еще одна причина, из-за которой они опасаются уезжать. Непонятно, будет ли в России возможность доставать насвай. Но они зря волнуются, в Москве насвай продается вместе со специями практически на всех рынках.
В дверях появляется Насратулло, по-нашему — Николай Выродов, харьковчанин. Он служит в полиции, вернулся с ночной смены.
В отличие от замедленного Степанова, Выродов сосредоточенный, глаза колючие, все подмечают. Он принципиально не желает возвращаться на Родину и злится, когда об этом заходит разговор. Видимо, считает, что за ним числятся такие дела, которые не простит даже амнистия. А может, ему просто нравится жить в глинобитной халупе, служить в полиции, а в свободное время бродить в горах и искать драгоценные камни.
Я принимаюсь расспрашивать про афганские изумруды, он что-то объясняет. Все говорят по-русски, и только жены молчат и прислушиваются к непонятным словам с таким напряженным горячим любопытством в глазах, что я говорю Выродову: “Переведи, им же хочется знать, о чем мы говорим”. Он машет на них рукой: “Когда телевизор смотрят, все понимают, пускай и здесь сами разбираются”.
Они со Степановым купили на двоих спутниковую антенну, которая принимает 400 каналов, в том числе российские. Правда, электричества в Хинджане нет уже две недели… Электричества нет, и зарплату в полиции задерживают, а в остальном все замечательно.
Нам пора ехать. Мы собираемся, выходим во двор.
Афганские жены русских солдат на прощание показывают мне, как надо носить платок. В глазах у них сотни вопросов. Тысячи слов, которые они хотят мне сказать. Ведь я первая русская женщина, которую они видят.
Они вовсе не забитые и темные домохозяйки. Они сообразительные, любознательные, предприимчивые и, конечно, способны на большее, чем провести жизнь в четырех стенах глинобитного домика. Жаль, что им это не удастся.
Поверить в Будду и Аллаха
В Пули-Хумри мы добрались к полудню и поняли, что в Кундуз уже не успеваем. Ехать туда три часа, потом три часа обратно, но в четыре уже начнет смеркаться, а в темноте эта дорога опасна, поскольку там есть два места, где машины останавливают и грабят. Можно было бы заночевать в Кундузе, но там нет гостиницы. Так что придется отправлять Гену домой одного, а самим остаться в Пули-Хумри и заняться другими делами.
Михаил Юрьевич выдает Гене под расписку 1200 долларов — раздать долги и оставить жене, чтоб было на что жить, пока он не вернется. Гена говорит, еще надо купить одежду, не полетит же он в афганском платье. Ему дают на одежду. Потом Гена просит денег на дорогу из Кундуза в Кабул. Будет праздник, никто не повезет, придется предлагать тройную цену. Он получает и эти деньги.
— В воскресенье ты обязательно должен быть в Кабуле, — говорит Желтаков. — Иначе пропадут билеты, и ты подведешь людей. Ты понял?
— Я обязательно приеду, обязательно, — клянется Гена.
Я пихаю ему конфеты для детей. За долгую дорогу мы почти подружились. В понедельник полетим в Москву, и я обещаю ему всю дорогу рассказывать про наши порядки.
Гена Цевма заворачивается в платок, клянется непременно приехать в воскресенье и уходит, сильно припадая на правую ногу. Издали он похож на хромую Бабу Ягу в длинной юбке.
…Вечером в холодной гостинице Пули-Хумри Алексей Оленин наконец рассказывает мне, как он попал в плен.
Призвали его в 81-м году и через три месяца направили в Афганистан. Прослужил в автобате почти два года. До дембеля оставалось три месяца.
Часть стояла в Килагае — северное предгорье, где идет дорога на Саланг. В ту ночь на юг через перевал шло крупное подразделение. Была зима, снег по пояс. Леха на своем “Урале” несколько раз поднимался до сложных мест, подталкивал сзади “КамАЗы”, которые по гололеду не могли взобраться. Лед был такой, что даже цепи не помогали. Наконец все машины поднялись. Он шел замыкающим в колонне. Приспичило отлить. Остановился у кишлака. В темноте страшно, а там хоть свет был в окошке. Взял автомат, вышел, и тут перед ним мальчишка выскочил: “Солярку продашь?” Он сказал “нет” и повернулся, но мальчишка подскочил сзади и выдернул рожок из автомата. В патроннике был патрон, он обернулся, выстрелил, но… вышла осечка. Побежал к кабине, но перед ним как из-под земли выросли шестеро взрослых афганцев. Пытался драться, но его скрутили, перебили камнями ноги и потащили наверх в горы. Ночь провели в каком-то перевалочном приюте, а утром стали подниматься еще выше. Он смотрел вниз и плакал, глядя, как маленькие человечки копошатся возле его “Урала”. Ребята из части приехали его искать, а он плакал, навсегда прощаясь с ними и с прежней жизнью.
В отряде его назвали Рахматулло. Первые месяцы сторожили каждый шаг. Он был в шоке, разум отказывался понять, что все кончено, не будет ни дембеля, ни матери, ни девушки Вали. Он смотрел, как молятся моджахеды, и потихоньку сам стал молиться. “Мне обязательно надо было во что-то верить. Я был готов верить в Аллаха, в Будду, в кого угодно”.
Потом выучил язык, к нему привыкли, сняли охрану, но бежать было невозможно. База стояла высоко в горах, и он не знал, куда идти, — где наши, где моджахеды? Понемногу научился лечить больных и раненых. Считался в отряде фельдшером, настоящего врача все равно не было. Так и жил восемь лет. Потом война закончилась, русские ушли, он сразу женился и уже не мог уехать из-за жены, она не хотела.
“Я рассказывал про то, как попал в плен, наверно, тысячу раз. И всякий раз такое чувство, будто это опять со мной происходит”, — говорит Алексей.
Несчастные косточки
Попавшие в плен военнослужащие считаются пропавшими без вести. Далеко не все из них остались в живых. Гораздо больше погибло, но они все равно так и числятся без вести пропавшими. Их семьи не получают пособия на погибших, их останки покоятся неизвестно где, и родные не могут ухаживать за их могилами.
Останки тоже ищут. Места захоронения показывают местные жители или непосредственные участники трагических событий. Тогда проводится эксгумация, и Михаил Желтаков увозит в Россию несчастные косточки. Но для того, чтоб суд признал эти останки “погибшим при исполнении обязанностей военной службы в военное время”, необходимо: а) письменные свидетельства очевидцев гибели военнослужащего, опознавших его по фотографии; б) результаты экспертизы судебно-медицинской лаборатории.
Добыть письменные свидетельства очевидцев трудно, но возможно. Вот, к примеру, цитаты из признаний, полученных во время нашего похода за лучшее будущее Гены Цевмы.
“На основании предъявленных мне фотографий могу сообщить, что примерно в 5 вечера человек по имени П-ко Л.М., небольшого роста, плотного телосложения прошел мимо нас. Он не знал, что сидят рядом люди, в том числе вооруженные. Мы его окликнули, пригласили к себе. Он был без оружия и подошел к нам. Это увидели люди Гульбеддина и подбежали, потребовав отдать его. Получился большой скандал между двумя группировками, что могло привести к убийству друг друга. Русский солдат растерялся и побежал в сторону гор. Поэтому мы решили убить его, чтобы он никому не достался. В этом месте мы его убили палками и камнями, а затем похоронили там же. На следующий день мы положили в мешок тело убитого, камни, завязали его и бросили в реку Хинджан. Но воды было много, и мы увидели, как его унесло течением. Мы были уверены, что его никто не найдет”.
“Я хочу сообщить по поводу советского солдата, которого я опознал как Л-ч В.В. по фотографии. Недалеко от моей гостиницы был советский пост. Мимо протекает река, и солдат пошел выше гостиницы. У него было оружие, одет был в военную форму. Я специально подошел к нему и спросил, с какого он поста. Он не стал разговаривать и пошел прочь. В это время появился моджахед с оружием. Моджахед выстрелил сразу же в солдата и убил его. Солдат упал, его оружие забрали. Затем моджахед исчез. Мы подошли к убитому и забрали его тело, так как боялись, что придут военные или полиция и будут неприятности”.
“Мне известен человек, у которого есть видеокассета, изъятая из упавшего на Саланге вертолета. В вертолете погибли два человека, которые были похоронены членами отряда полевого командира Д. Этот человек готов показать это место, которое находится примерно в 8 часах ходьбы от начала ущелья Боджга. Катастрофа произошла примерно зимой 1983 г. На кассете отснято застолье, в котором участвуют погибшие летчики. В случае необходимости командир Д. готов оказать содействие в поиске места захоронения и доставки останков погибших в Хинджан, провинция Баглан”.
Чеченцы пока еще боятся показывать, где захоронены убитые русские солдаты, журналисты, иностранцы. С начала войны в Чечне прошло всего 10 лет, а в Афганистане — 25. Здесь люди уже не боятся. Но с ними надо работать. Нужны специалисты, деньги, техника. Однако розыском советских солдат в Афганистане не занимается никто, кроме Комитета СНГ по делам воинов-интернационалистов.
Мероприятия по розыску финансируются в основном спонсорами. Что касается содействия со стороны государства, то здесь неоценимую помощь оказывают МИД РФ и СВР РФ. В то же время неизвестные могилы павших воинов совершенно не беспокоят представителей Министерства обороны в Афганистане, хотя именно на Минобороны возложена обязанность розыска.
Ход конем
В воскресенье мы ждали Цевму до обеда. Потом начали волноваться. Стали звонить в Кундуз, в компанию вертолетных перевозок, где Гена работал водителем. Кто-то отправился к нему домой, жена сказала, он ушел утром в гости, куда — неизвестно.
Хотели уже на ночь глядя мчаться в Кундуз, искать его, но потом поняли — бесполезно. Если он решил прятаться, как его там найдешь?
Он так и не приехал. Бедствующий инвалид, которому все старались помогать из жалости, обманул уйму народа, подвел людей, занимающих высокие посты в России и на Украине, и исчез, присвоив почти две тысячи долларов. Такой вот ошеломительный ход конем.
Сначала мы думали, дело в жене: она его не отпустила, а денежки прибрала. Но чуть позже выяснилось, что, расставшись с нами, Гена тут же отправился на встречу к двум украинцам, имеющим некоторое отношение к спецслужбам Украины. По всей видимости, он и раньше встречался с ними, а теперь они постарались сделать так, чтоб он не улетел в Москву. Чисто из вредности — подложим русским свинью, пускай не лезут со своей помощью к нашим украинцам.
...Гена Цевма, короче говоря, действительно оказался непростым человеком. Да и вообще там все непросто — в этом изъеденном войной Афганистане, куда четверть века назад в едином строю вошли советские парни, граждане одного государства, даже не подозревавшие о том, что ждет их впереди."
|
