|
10 июня — этот день мы запомним надолго.
Это не красивая высокопарность. Это печальная констатация. 10 июня российское правосудие официально признало, что убивать журналистов ничуть не зазорно. В этот день были окончательно оправданы убийцы Димы Холодова.
Я сознательно пишу именно так — “убийцы”, — хотя по всем документам эти люди теперь абсолютно чисты и непорочны: достойные граждане великой страны, ветераны-орденоносцы. Пишу, зная, что уже сегодня рой адвокатов бросится строчить исковые заявления, требуя призвать к ответу “клеветника”.
Пусть себе. Бумага все стерпит. Но для меня и моих коллег, для наших читателей и друзей эти люди (хотя люди ли?) навсегда останутся убийцами, какие бы вердикты ни принимали послушные, прикормленные суды.
С самого начала процесса мы не сомневались в виновности этих людей. Слишком много было тому доказательств. Слишком подробно, в красках и деталях, рассказывали они поначалу обо всем: такие мелочи придумать было невозможно.
А потом — будто щелкнул в диктофоне автореверс, и пленка закрутилась в обратную сторону. Убийцы — дружно, точно по команде — стали отказываться от своих показаний. Прокуратура, которой мы поначалу искренне, истово верили, совершала одну ошибку за другой. Бесконечной чередой менялись руководители следственных групп. Вскрывались все новые ляпы и проколы, допущенные — к великой адвокатской радости — “оком государевым”. И, в завершении всего, странная, преступная позиция военных судей, которые шли на все, лишь бы вытащить, обелить обвиняемых.
Что толку копаться теперь, разбираться, искать причины: кто виноват в случившемся? Сделанного не воротишь. Есть результат: дело развалено, убийцы — на воле.
А Холодова — нет...
Часто ловлю себя на мысли: если бы этот проклятый, начиненный взрывчаткой чемодан открыл кто-то другой, не Холодов, — так велико было бы наше горе?
О покойниках либо хорошо, либо ничего. Но Холодов — был действительно самым лучшим, самым чистым из всех нас. Это тот редкий случай, когда в траурных речах и некрологах нет ни слова фальши.
Мы пришли с ним в редакцию почти одновременно. Это было веселое, беззаботное время с обязательными вечерними пирушками, сейшнами на квартирах, болгарскими сигаретами и дешевой водкой, запиваемой водой из-под крана.
Холодов был не таким, как все. Он не участвовал в коллективных посиделках, не заигрывал с редакционными красавицами: этакая белая ворона.
Он вообще был удивительно несовременным. На работу ходил в одной и той же олимпийке, в таком виде являлся даже на пресс-конференции и в присутственные места, и лишь когда редколлегия застыдила его, купил на рынке дешевую китайскую куртку ядовито-зеленого цвета. Нет, он хорошо зарабатывал, просто все деньги Холодов отдавал маме, и в этом наивно-трогательном порыве было что-то такое, что заставляло относиться к нему особенно: не так, как ко всем.
Еще он писал сказки для детей. Летом, на велосипеде, ездил по соседним деревням, помогая восстанавливать церкви.
Я не помню, чтобы кто-то услышал от него хотя бы одно грубое слово (по-моему, он вовсе не умел ругаться матом). И отказывать он тоже никому не умел. Если надо было кого-то срочно отправить на войну: в Карабах, Чечню или Северную Осетию, даже вопроса “кто поедет?” не возникало: конечно, Холодов.
К своим двадцати семи он не нажил никакого добра, не завел семьи: даже девушки у него не было, ибо больше всего он любил свою работу, а делить сердце не мог, да и не умел.
Но он успел заработать неизмеримо больше: любовь и доверие читателей, которые не купить ни за какие деньги.
У “лучшего министра обороны” не было оппонента и противника серьезнее, чем молодой журналист Холодов. Его пытались подкупить, запугать. Бесполезно. Холодов продолжал писать об украденных в ЗГВ миллионах и генеральских фазендах. О многомиллионных аферах и оружии, тайно поставляемом боевикам.
Он был неисправимым романтиком — бывший матрос Димка Холодов. Романтиком, искренне верившим в донкихотство и ветряные мельницы. Таких людей невозможно купить. Их можно только убить.
И его “герои” в конце концов это осознали...
* * *
В этом году будет уже 10 лет, как нет с нами Димы Холодова, но я хорошо, до мельчайших деталей, помню тот далекий уже октябрьский день...
А поначалу никто ничего и не понял. Просто задрожали вдруг в редакции стекла, и гулкое эхо заполнило кабинеты. Первая мысль: очередная “разборка”. Не у нас, понятно: где-то по соседству.
И лишь когда побежали по коридору люди, когда потянуло гарью и дымом, стало ясно: нет, не где-то, у нас.
Кто-то тащил сорванный со стены огнетушитель, кто-то судорожно набирал “01”.
И вдруг — дикий, нечеловеческий крик: “Там, под обломками, Димка Холодов!!!”
Мне приходилось бывать в “горячих точках”, на войне. Но страшнее этой картины я не видел ничего в жизни, да и не увижу, наверное, уже никогда.
Холодов лежал на животе посреди развороченного кабинета, полузаваленный обломками мебели. Одежда на нем сгорела, тело почернело и обуглилось. Он был еще жив, но почти не мог говорить.
Потом была суета. Дикое ощущение абсолютной беспомощности и величайшей, страшной несправедливости, гнусности, какого-то людоедства. Мы двигались точно в бреду, в полусне, ибо не могли еще до конца осознать, что все это происходит на самом деле, с нами самими, в центре Москвы.
“Скорая” приехала только через 40 минут. Диму положили на плащ-палатку, бережно понесли к выходу. “Этого не должно быть”, — прошептал он перед тем, как окончательно потерять сознание. И еще одно слово: “Обидно”.
Потом у него стали отваливаться ноги. Просто отваливаться, будто у пластилинового солдатика. Через час он умер.
Я описываю эти события с такой жестокой откровенностью не для того, чтобы пощекотать кому-то нервы. Просто очень важно, чтобы вы хоть на мгновение почувствовали то, что чувствовали мы. Сопереживать болящему и чувствовать боль самому — вещи совершенно разного порядка...
17 октября 1994 года — этот страшный день словно разорвал для нас время на “до” и “после”. Наверное, нечто подобное испытывают те, кто пережил 22 июня.
Мы были чертовски молоды и наивны. Ветер свободы, отмена цензуры пьянили, и казалось, Русь-птица-тройка мчится в светлое будущее.
17 октября мы вошли в новую эру. Запах горелого человеческого мяса напрочь отбил аромат демократического парфюма.
Тогда мы еще не знали, что это далеко не финал. Что впереди нас ждет новая цензура, черные экраны телевизоров, новые-старые гимны.
И еще мы не знали, что через девять с половиной лет наступит 10 июня 2004 года...
* * *
Этот процесс был обречен изначально. Нет ничего важнее для власти, чем инстинкт самосохранения.
Если отправлять за решетку холодовских убийц, значит, вслед за ними сажать надо и Пал Сергеича Грачева. На это никто никогда не решился бы. Слишком опасен такой прецедент. Стоит посадить хотя бы одного министра, и остановить этот снежный ком будет уже невозможно. Сегодня пришли за ним, завтра придут за тобой.
А разве министры — тот же Грачев, — оказавшись на нарах, станут молчать? Нет, конечно: расскажут всё что знают — с цифрами, датами, номерами счетов. Кому это надо?
За всю новейшую историю страны в России не посадили ни одного крупного сановника, ни одного министра. Любые, даже самые громкие скандалы неизменно заканчиваются пшиком.
Апофеоз этой круговой поруки — девять лет, которые условно получил министр юстиции, порнозвезда Валентин Ковалев.
И.о. генпрокурора Алексей Ильюшенко — это при нем начало разваливаться дело Холодова — отсидев два года до суда, благополучно работает теперь в правительстве Москвы.
Доку Завгаев, в бытность которого главой Чечни испарились миллиарды, отпущенные правительством “на восстановление”, отлежавшись в Танзании, служит ныне замминистра иностранных дел.
Возглавляет исполком СНГ непотопляемый Владимир Рушайло.
Заседает в Совете Федерации бывший некоронованный хозяин Минфина Андрей Вавилов, с чьим именем связаны самые громкие, многомиллиардные аферы 90-х.
О чем бы ни писали сегодня журналисты, какие убийственные факты ни приводили бы — власть плотно затыкает уши и закрывает глаза. Ей нет дела ровно ни до чего, кроме собственного благополучия.
И, останься в живых Димка Холодов, его статьи тоже не имели бы сегодня никакого результата. А раз так — может, и убивать его смысла сегодня бы тоже не было.
Чего мараться? Собака лает — караван идет...
* * *
С каждым годом нас убивают все чаще. Еще десять лет назад гибель журналиста было чем-то из ряда вон выходящим, ЧП, катастрофой. Сегодня — это явление обыденное.
Отныне нас будут убивать еще больше, потому что убийства журналистов официально легализованы. Потому что сезон охоты открыт. Осталось только, в духе модной ныне административной реформы, ввести лицензии на отстрел.
И все равно журналисты продолжают писать то, что думают (это самое главное — писать то, что думаешь, ибо если даже ошибаешься ты — ошибаешься искренне, не по заказу). И все равно растет вступительный конкурс на журфак.
Для них — сегодняшних абитуриентов — Холодов стал уже историей, символом, образом. Сколько им было тогда, в 94-м? Годков шесть? Семь?
Так уж заведено, что после смерти человек каменеет, превращается в памятник. Но для нас — его друзей и коллег — Дима Холодов никогда не станет бронзовым.
Забыть его — все равно что предать, но тогда получится, что Димкины убийцы своей цели добились, а такой роскоши позволить мы им не можем.
И когда иной раз хочется сподличать, смолчать, затаиться — мы вспоминаем Холодова, и словно какая-то пружина мгновенно разворачивается внутри.
Холодов, Боровик, Щекочихин — вот те камертоны, по которым должен настраивать себя каждый честный журналист...
Власть не понимает главного: можно убить знаменосца. Но невозможно уничтожить, расформировать войсковую часть до тех пор, пока развевается на ветру полковое знамя...
* * *
Неправду говорят, будто двум смертям не бывать. Холодова убили трижды. Первый раз — в 94-м. Второй — в 2002-м, когда Московский военный суд оправдал преступников.
10 июня его убили в третий раз. И, к сожалению, не в последний. Прокуратура уже опротестовала судебный приговор. Впереди — новые тяжбы. Исход понятен заранее...
Те, кто убил Диму Холодова, — оправданы. Те, кто убивает его память, — неподсудны.
Таков итог 13-летней демократии. Правда, слово “демократия” нынче не в моде (Кремль даже “забыл” отметить августовские события 91-го). Теперь все это называется гражданским обществом...
|
